Этот мемуарист — единственный, кто оставил нам развернутый портрет Кочаровского: «Маленький торжественный старичок, типичный представитель городской богемы <…> одинок, и имеет все привычки холостяка. Встает в два часа дня, любит бродить по кафе, кушает пирожные и запивает их содовкой. В кафе он тащит с собой учащихся — юношей и девиц, угощает их и развивает перед ними за мраморным столиком свои теории <…>. Карл Романович — наивный книголюб, исключительный чудак и безвреднейший человек»². А ведь в свое время имя «богемного старичка» (ему тогда было около 55 лет, на 20 лет больше, чем мемуаристу) гремело в революционных кругах — он заслуженно считался одним из главных идеологов народников, а затем эсеров.

Обладая задатками крупного ученого, Кочаровский с младых лет посвящает жизнь русской крестьянской общине, по его мнению, истинному гаранту прогресса, пишет о ней новаторский трактат, с которым и входит в анналы истории. Пытается он заниматься и политикой, но это выходит хуже.

Пражские мемуары принадлежат перу Давлата Александровича Лухотина (1885—1942). Литератор и журналист, незадачливый издатель петроградского журнала «Экономист», Лухотин в 1922 году был выявлен самим Дзержинским как «белогвардеец», «пособник Антанты» и «растлитель молодежи», тут же арестован и выслан из Петрограда за границу. Несмотря на клеймо «белогвардейца», полученное от главы ЧК, высланный себя таковым не чувствовал и, защищая друзей, оставшихся в России, в особенности Горького и его окружение, прослыл в белой эмиграции «просоветским». Лухотин обосновался в Праге, где скромно сотрудничал в газете «Огни», журнале «Воля России» и «Записках» Института изучения России, руководимого Кочаровским с коллегами. Известно, что Лухотин принимал участие в собраниях русской интеллигенции, получивших название «Збраславские пятницы». Однако его попытки пристроить свои тексты в какие-то магистральные эмигрантские издания, да и вообще найти достойное место в диаспоре потерпели полный крах: беженцы подозревали в нем большевистского агента. Обескураженный журналист решил вернуться на родину, что ему было позволено сделать (не исключено, что за некие заслуги).

По возвращении из Праги Лухотин сразу сел за воспоминания, составленные им как литературные портреты, написал о Керенском, Милюкове, Струве и прочих эмигрантских вождях, полемически озаглавив свою книгу «Зарубежные пастыри». Несмотря на разоблачительный характер текста, ленинградской цензуре он не понравился и был опубликован только в 1992 году, спустя ровно полвека после кончины автора.

Большинство «зарубежных пастырей» автор в своей книге сурово клеймил, некоторых, ему симпатичных, в том числе Кочаровского, выгораживал, употребляя при этом лексику политических отчетов: «безвреднейший», «наивный», «фантаст». Правда, другой пассаж про того же Кочаровского мог бы закончиться для того в СССР смертным приговором: «В Италии он подпал под чары фашизма: его — очень женственного — пленила мужская, наглая, плебейская воля Муссолини — и Карл Романович говорит о нем, возбуждаясь и восхищаясь. Даже д’Аннунцио — и тот заслужил восторгов Карла Романовича <…>. Он очень красочно рассказывает о разных трюках авторов „Огня“: в Фиуме подают ко дворцу, занимаемому д’Аннунцио, открытый автомобиль; почетный караул, играет музыка; поэт появляется из дверей высокого подъезда и вместо того, чтобы спуститься по длинной лестнице, делает прыжок прямо в автомобиль»³. Но и тут Лухотин как будто выгораживает «чудака» Кочаровского: «Конечно, народники всегда были склонны к эстетике, а фашистская идея примирения классов в один пучок очень сродни „гармоническому пониманию“ ими структуры общества»⁴.

Естественно, что в Ленинграде Лухотина вскоре арестовали — уже в 1935 году, но за него, как полагают, вступился Горький, и незадачливого репатрианта оставили в покое. Умер он во время блокады.

Его мемуары, несмотря на ангажированность, ценный исторический источник. Так, к примеру, Лухотин сообщает интересные подробности про Институт изучения России, созданный, по его выражению, «на чешские деньги». Этот исследовательский институт, учрежденный в Праге в 1924 году, просуществовал лет десять, предоставив работу ряду ученых и политиков и издав ряд ценных трудов. Его архив после войны был вывезен в СССР и сейчас находится в московском ГАРФе. Перечисляет мемуарист и главных сотрудников Института, разоблачая перед советским читателем их «склочность»: кроме К. Р. Кочаровского это А. В. Пешехонов, С. С. Маслов, А. Н. Челинцев. По мнению Лухотина, «наивный» Кочаровский пал жертвой политических междоусобиц и посему остался в Праге не у дел — как, собственно, и сам мемуарист.

Кочаровский в самом деле, подобно Лухотину, в конце 1920-х гг. покидает Прагу. Но он не обольщается новым строем на Родине и отбывает на Балканы, где, по словам мемуариста, живет «обиженный, заброшенный, прижатый судьбой. И лишь возможность изредка съездить в дорогую ему Италию облегчает ему судьбу»⁵.

Однако исторические факты с утверждением о «заброшенности» не согласуются: в Белграде Кочаровский устраивается в учреждение, подобное пражскому Институту — Курсы обобщающего научного исследования России и под их грифом публикует в Югославии с десяток работ с интригующими титулами: «Россия на очереди. Письма к новой интеллигенции», «Путь России. Опыт научной идеологии» и проч.⁶

Впрочем, можно поверить мемуаристу, что поездки в Италию действительно грели Кочаровскому душу. Но кому они ее не согреют? К тому же лучшие годы жизни Карла Романовича прошли на прелестном Лигурийском побережье. Он обосновался тут еще в 1909 году, готовя вместе с группой последователей очередную русскую революцию, но когда та вспыхнула, благоразумно остался в Италии, откуда (неохотно) уехал в 1923 году, получив интересное приглашение в Прагу.

Кратко вспоминает о Кочаровском виднейший эсер Марк Веньяминович Вишняк (1883—1976): «Это был очень невысокого роста человек, с небольшой, но густо заросшей бородой, которую он временами теребил, особенно когда устремлял сквозь пенсне пытливый взгляд. Он был умный, живой и вдумчивый самоучка с широкими интересами, но большими пробелами даже в своей области знания, — что он, в отличие от многих, и сам признавал. Книга об „Общине“ создала Кочаровскому имя и известность не только в народнической среде, но и среди специалистов — историков, статистиков, аграрников»⁷.

История создания трактата «Русская община», опубликованного в 1900 году, своеобразна. Студент-одессит, из русских поляков (паспортное имя — двойное: Карл-Август), организовал в Петербурге подпольный кружок народовольческого типа, был арестован и сослан. Из ссылки он написал покаянное письмо Александру III, что подпортило его дальнейшую революционную карьеру (эсеры, к примеру, его высоко ценили, но в партию не принимали — именно из-за того письма — и придумали для него должность «партийного консультанта»). Вишняк так описывал эту ситуацию: «У Кочаровского было не совсем благополучное прошлое в личной и политической жизни. Арестованный и сосланный за участие в революционном движении 90-х годов, он, как передавали, подал прошение о помиловании и смягчении кары. Во всяком случае, несмотря на большие идеологические заслуги, он держался — и его держали — в стороне от партийной работы, хотя личные и товарищеские отношения с ним не прерывались»⁸.

Партийная этика тогда имела значение: один большевик, свидетель парижского диспута Кочаровского с Лениным в 1904 году (победил, понятно, Ленин), рассказывал: «Социалисты-революционеры пытались всячески оправдать его, объясняя подачу прошения „высокими мотивами“. Но для других эти мотивы были неубедительны, и потому из-за Качоровского происходили жестокие баталии между молодежью, принадлежавшей к различным партиям. Горячие схватки на этой почве имели место в Цюрихе, Базеле, Женеве и в Париже. В стенах Высшей русской школы [общественных наук] столкновение это вылилось в грандиозное побоище, заставившее говорить о себе всю парижскую прессу»⁹.

Внимательный читатель, возможно, заметит, что в этой цитате фамилия нашего героя написана несколько иначе: в самом деле, он сперва выступал как Качоровский, а в какой-то момент — как Кочаровский, и это его очередное чудачество доставляет нам, исследователям, немало неудобств.

Вернемся к его «Общине», имеющей громоздкий подзаголовок «Возможно ли, желательно ли ее сохранение и развитие?». В 1892 году его сослали сначала в Сибирь, потом в киргизские степи, и, вот, будучи в этих степях, он рассылает опросные листы по земствам, собирает и анализирует статистику по крестьянству и его общинному хозяйству, публикует статьи, а затем свой трактат, ставший знаменитым. Отбыв ссылку, в 1903 году он легально уезжает в Европу, опасаясь новых преследований. Во время первой русской революции Кочаровский (тогда Качоровский), возвратившись из Парижа в Одессу, образовал там собственную общину, но отнюдь не земледельческую, а научно-исследовательскую. Власти ее вскоре закрыли, и уязвленный Карл Романович вновь легально уезжает в Европу, теперь в Италию. И не один, а с членами своей общины, которых насчитывалось около 15 человек. Вся компания поселилась в курортном лигурийском местечке Кави-ди-Лаванья, в обиходе Кави.

Эмигранты тут жили вперемешку с рыбаками, но лигурийские рыбачьи селения на рубеже XIX—XX веков решительно преобразовывались в сторону курортного и санаторного бизнеса. Как грибы росли пансионаты, санатории, разномастные гостиницы, и местные жители, забросив свои лодки и огороды, стали зарабатывать на состоятельных (и не очень) иностранцах, так что большая русская колония обосновалась тут весьма кстати. В период расцвета она насчитывала пару сотен революционеров — так много, что позднее родилась легенда о проживании тут самого Ленина.

Предтечей русских политэмигрантов в Лигурии можно считать Александра Герцена, который, как позднее Кочаровский, часто ездил в Италию, желая облегчить свою судьбу изгнанника. Герою повести «Поврежденный» (1851) он явно передает свои собственные ощущения, которые разделяли затем многие поколения соотечественников: «Какое счастье, что есть на свете полоса земли, где природа так удивительно хороша и где можно еще жить до поры до времени свободному человеку. Когда душа носит в себе великую печаль, <...> нужна и даль, и горы, и море, и теплый кроткий воздух; нужны для того, чтобы грусть не превращалась в ожесточение, в отчаяние. <...> День был удивительный, жар только что начинался, яркое утреннее солнце освещало маленький городок, померанцевую рощу и море. Пригорок был покрыт лесом маслин. Я лег под старой тенистой оливой, недалеко от берега и долго смотрел, как одна волна за другою шла длинной, выгнутой линией, подымалась, хмурилась, начинала закипать и разливалась, пропадая струями и пеной, в то время как следующая с тем же важным и стройным видом хмурилась и закипала, чтобы разлиться»¹⁰.

Основателем колонии в Кави по праву считается Александр Амфитеатров. Это был опальный писатель, автор романа-пасквиля «Господа Обмановы» (речь шла о Романовых), за который власти хотели сослать его в Сибирь, но затем разрешили уехать в Европу, что он и сделал в 1905 году. Обосновавшись в Лигурии в 1907 году, Амфитеатров стал широко печататься в Европе и в России, на гонорары щедро помогал эмигрантам разных мастей. Итальянская полиция докладывала, что он ежемесячно получал из Парижа две тысячи лир, при том что в те времена доход средней итальянской семьи составлял около ста лир в месяц. Это позволяло ему содержать многих беженцев в Лигурии, вероятно, поддерживал он и коммуну Кочаровского.

С Кави связана жизнь и другого видного писателя, Бориса Зайцева. Он приехал сюда в 1912 году и, согласно его словам, навсегда полюбил эту «чудесную рыбацкую деревушку на генуэзском побережье»: «Здесь есть все, чтобы порадовать мудреца: апельсиновые и оливковые рощи, в полутораста шагах море, славные горы, чудесный воздух и идиллический характер жизни»¹¹. Неслучайно после высылки из Советской России он в 1922 году вновь приехал в Лигурию, но найти работу было трудно, и он перебрался во Францию. В Кави долго жил и друг Зайцева, писатель Михаил Осоргин.

Эксцентричная фигура Кочаровского вырисовалась на фоне лигурийской толпы эмигрантов-революционеров, когда я редактировал и дополнял книгу Валентины Пичугиной о ее прадеде Алексее Савенкове¹². Это был незаурядный человек: крестьянин-самоучка, член партии эсеров и вместе с тем секретный сотрудник императорской полиции, призванный предотвратить теракты боевиков. С этим заданием его командируют в Италию под кличкой Франсуа. Савенков проникает в логово эсеров, в Кави. Однако тайные задания он выполняет неохотно, пленяет там местную красавицу-итальянку, женится и остается в Италии навсегда, благополучно забыв о родине, революции, гражданской войне и последующем коммунистическом строительстве.

Не так Кочаровский. Он тоже после 1917 года остается в Италии, но продолжает бурную деятельность, часто ездит в Рим. Хорошо овладев итальянским, он публикует статьи и воззвания. Большевистский переворот его возмущает, он клеймит узурпаторов, выступает за продолжение праведной войны в союзе с Антантой. Затем призывает бойкотировать Антанту, что подтачивает усилия Италии в борьбе с немцами. Кочаровский уже не нравится итальянцам, его пытаются выслать. Но за него вступается общественность. После прихода Муссолини к власти он предлагает итальянскому правительству разные русские проекты: их одобряют, но денег не дают — в отличие от правительства чехословацкого.

Уезжая в Прагу, Кочаровский оставил в Кави всю свою богатейшую библиотеку на русском языке. Его хозяйка, которая необычайно тепло к нему относилась, эту библиотеку закопала у себя в саду, убоявшись хранить коммунистическую литературу при муссолиниевском режиме¹³. Замечательная библиотека Качоровского, если она не сгнила, дожидается раскопок и может когда-нибудь увидеть свет.

…Русских крестьян в Европе не было, и статистик стал анализировать эмигрантов. Так, в одном исследовании он выделил три группы: «есть возвращенцы, сдающиеся (духовно и физически) большевизму [перед ним стоял пример Лухотина]; ожидальцы, пассивно ждущие конца большевизма и возвращения в Россию <...>; из активных в работе для России слагается третья группа <...> начинателей»¹⁴. В другом месте он приводит иную классификацию: «В духовном и общественном смысле зарубежников можно разделить на четыре основные группы: 1) часть их доживает век без всяких духовных и общественных интересов; 2) множество мелких группок кипятится в политиканстве, думая куда-то „вести“ Россию; 3) есть несколько групп, более даровитых и культурных, с более серьезными установками, стремящихся „служить“ России; 4) некоторые, быть может, многие, зарубежники носят в душе немало „ума холодных наблюдений и сердца горестных замет“, но хранят их про себя, хотя и живут Россией и думают о ее будущем»¹⁵.

Применим и к жизни Кочаровского статистический метод. Получается следующее: 35 лет он провел на родине, не менее 35 — за границей, из них — три года во Франции, 15 лет в Италии, шесть-семь лет в Чехословакии и неизвестно сколько в Югославии или еще где-то.

Удивительно, но мы не знаем, где, как и при каких обстоятельствах закончился земной путь Карла Кочаровского. Известно, что еще в 1941 году в Белграде вышла его последняя публикация, но что было с ним дальше, никто не знает… Мой коллега, знаток русской эмиграции в Югославии Алексей Борисович Арсеньев, предпринял упорнейшие поиски, но безуспешно. Он написал мне, что «в Историческом архиве Белграда нет его карточки регистрации прописки в Белграде, а там указывалось, когда и куда уехал. Нет его и среди погибших белградцев при немецких бомбежках Белграда (апрель 1941)». «Богемный старичок» (теперь ему было за 70) исчез…

Такова русская история прошлого века: мы часто и о многом не знаем — где, как, когда. Во всех справочниках относительно кончины замечательного ученого и общественного деятеля стоят вопросительные знаки. Они пока остаются и в других местах его биографии. Как правильно пишется его фамилия? Зачем он послал покаянное письмо царю? Что имел в виду Вишняк, когда говорил о его неблагополучии в личной жизни? Верил ли он до конца жизни в русскую общину? И не был ли он масоном? Или агентом Коминтерна?..

Последнее письмо Карла Кочаровского из Белграда в Кави к дочери его хозяйки Марии Сангвинетти, где он поздравляет ее с замужеством, напоминая о полученном от него прозвище «африканская мартышка» (scimmia africana), в котором, по его мнению, не было ничего обидного (из книги Angelo Daneri. Quando a Cavi di Lavagna c’erano i Russi. Rivoluzionari, intellettuali, spie e confidenti. Lavagna, 2012).