Переживания и наблюдения, пойманные в офорты и литографии, насыщены образами и загадками, в которых угадываются черты ее собственного лица.

— От Москвы, где вы родились, до Праги, где живете без малого сорок лет, расстояние по прямой составляет свыше полутора тысяч километров. Думаю, что каждый, кому выпала судьба искать в Чехии или любой другой стране вторую родину, чувствует, что существует еще и психологическое расстояние. Оно преодолевается годами, и платить за это приходится недешево. Как это происходило у вас?

— С моим будущим мужем (Яном Тесаржиком. — Примеч. ред.) мы познакомились, когда мне было двадцать лет. Он приехал в командировку в Москву, в Институт репродукции и генетики, где работала моя мама, генетик. На тот момент он уже был довольно известным в Чехословакии ученым, считался де-факто отцом первого «ребенка из пробирки» в странах СЭВ. В Советском Союзе решили не отставать от чехов, и его позвали в Москву, чтобы он поделился опытом. Меня попросили сопровождать его в музеи и театры, и в течение этих пяти дней мы влюбились в друг друга. Потом он позвал меня в Чехословакию на двадцать дней. На этом бы знакомство и закончилось, потому что мне не разрешали выезжать к нему, а ему не позволяли приехать в Москву. В Отделе виз и регистрации, где выдавали загранпаспорта, мне сказали, что если я хочу еще раз с ним увидеться, то надо выходить замуж. Так что я переселилась в Чехословакию из-за любви, но «по принуждению». Выходить замуж мне особо не хотелось, но желание видеться с любимым человеком перевесило, и через год мы поженились. Мне удалось перевестись из Московского полиграфического института в Высшую школу прикладного искусства в Праге.

На границе советская пограничная служба надо мной издевалась. Весь мой багаж, видимо, разворовали еще в Москве, и из довольно обеспеченной невесты я в один день стала бесприданницей.

Мы так никогда и не жили вместе: муж работал в Брно, снимал там квартиру, а я поступила в институт. Он отвез меня в студенческое общежитие, где и оставил. Наша семейная жизнь выглядела так: мы встречались по субботам и воскресеньям в доме его родителей в Йиглаве. Через несколько месяцев после переезда в Прагу я забеременела, еще через несколько месяцев муж уехал во Францию.

Оглядываясь назад, я думаю, что это была очень жесткая школа жизни. У меня не было ни гражданства, ни денег, потому что моим родителям законом было запрещено пересылать большие суммы — только около тысячи крон в год. Мне выплачивали среднюю стипендию, а муж не особо меня поддерживал. В Москве я считалась небедной девушкой, передо мной открывались карьерные перспективы, а при переезде в Чехословакию я стала «соцкой» (socka в просторечии — «нуждающийся человек». — Примеч. ред.). Именно тогда передо мной встал выбор: либо я собираю свои немногочисленные вещи и возвращаюсь с ребенком в Москву, либо остаюсь, стискиваю зубы и начинаю работать над собой.

В московском институте меня обвинили в том, что я «променяла свою родину на ветчину с пивом» и исключили из комсомола. А учиться в институте при Брежневе и не состоять в комсомоле было практически невозможно. Так что единственное, что мне оставалось, это вспомнить, что у меня хорошая генетика, и начать над собой работать.

— Вы познакомились со своим отцом Олегом Павловичем Филатчевым, известным художником, академиком живописи, лишь в семнадцать лет, причем по собственной инициативе. Какую роль он сыграл в вашем формировании, насколько важным для вас было его мнение?

— К отцу я пришла в свои семнадцать лет, когда училась в художественном училище на отделении миниатюры и иконописи. На третьем курсе мне недоставало ни знаний, ни практики, мне казалось, что я уже не развиваюсь, и я решила, что нужно звонить Филатчеву. Он разрешил прийти к нему в мастерскую. И потом я к нему приезжала на протяжении двух лет на субботы и воскресенья со своими холстами, рисовала и занималась живописью. Отец совершенно коренным образом меня переделывал, фактически ломал. Со своей типичной насмешкой, с прищуром он смотрел на мои работы, говорил, что это «салон», «ненастоящая живопись», что «лучше бы он мне в руки дал чайник и сослал в Сибирь, чтобы я узнала, что такое настоящая жизнь».

И мне все время хотелось работать ради того, чтобы он меня похвалил. Уроки отца явились одним из главных векторов в моем становлении.

У нас были странные взаимоотношения. Когда я позже приезжала в Москву на каникулы, то и во время этих коротких встреч мы как будто ходили друг вокруг друга на цыпочках. Я показывала и дарила ему свои первые графические опусы, он немного свысока меня хвалил, но особенной инициативы не проявлял. Потом он внезапно и трагически умер. На похоронах ко мне подходили совершенно незнакомые люди и говорили: «Ах, это вы? Ваш отец нам рассказывал, что вы выставляете свои работы во Франции, в Японии...» И все говорили, что он очень мной гордился. К сожалению, мне он никогда этого не говорил. Слова этих людей о папе освободили меня...

— Кто из представителей чешской художественной школы вам наиболее близок и интересен?

— Огромное впечатление после приезда в Прагу на меня произвели графические работы Адольфа Борна на выставке в Староместской ратуше. Смысл его юмора, неортодоксальный способ рисования, глубокие темы, интеллигентная цветовая гамма, интересные композиции. Я даже на сэкономленные от стипендии деньги купила одну литографию Борна. И свекрови это очень не понравилось, дома мне устроили ужасный скандал — дескать, у меня нет подушек и одеял, а я покупаю себе литографию. Это был «Крысолов» (Krysař), не одномерная, а глубокая тема, в которую можно углубляться и углубляться. Эта литография до сих пор со мной.

Потом, когда я начала работать в графической мастерской у нас в вузе, к нам однажды пришел такой незаметный человек, и мне наш мастер с уважительным придыханием сказал: «Ты его разве не знаешь? Это Андерле, Йиржи Андерле (известный чешский художник и график. — Примеч. ред.)». Он увидел мою работу (по-моему, это был мой второй или третий офорт) и спросил, кто это сделал. Мастер показал на меня. Мы познакомились, и с того момента он начал меня посвящать в тайну графики. Мы ходили по мастерской, и он мне тихим голосом говорил, что не надо отчаиваться, если не получилось, что надо сделать снова, несколько раз.

А потом на четвертом или пятом курсе в мастерской появился еще один человек с запоминающейся и яркой внешностью. Это был мой будущий коллега и товарищ Олдржих Кулганек (помимо прочего, создатель эскизов к чешским банкнотам, одна из которых завоевала в 2008 году титул самой красивой купюры мира. — Примеч. ред.). Олдржих стал первым человеком, купившим у меня графику, — офорт «Меланхоличная шарманка» (позже работы М. Рихтеровой и О. Кулганека будут представлены в рамках одной выставки в США. — Примеч. ред.).

— Среди ваших книжных иллюстраций и гравюр особое место занимают работы, вдохновленные «Русскими сезонами» в Париже. Какие открытия случалось делать в ходе работы над ними или над другими циклами?

— С работами Александра Бенуа и Леона Бакста, посвященными русским театральным гастролям в Париже, я была знакома еще со студенчества. Я отложила их в своей памяти и не прикасалась к ним, потому что тогда меня интересовали совершенно иные темы. К «Русским сезонам» и Серебряному веку я вернулась, когда познакомилась с моим сегодняшним партнером. Наша совместная жизнь начиналась в таком состоянии аффекта, что мне захотелось рисовать уже не так спокойно и задумчиво, как раньше, захотелось работ на тему борьбы, столкновения. И вдруг я поняла, что мне надо посмотреть Леона Бакста. Я отметила, какие эффекты он применяет, все изучила, переработала и дальше шла уже своим путем. Мне надо было отмежеваться от своего классического способа рисования, и Бакст в этом мне очень помог.

— Мы сидим в вашей мастерской, и со многих картин на меня смотрит Марина, во многих работах угадываются черты вашего лица…

— Я все время рисую себя, в любой теме, будь то война, любовь, смерть — что угодно. Я все время смотрю, как повела бы себя я… Поэтому мои работы как бы автобиографичны.

— Какие работы вы по прошествии времени считаете поворотными в своем поиске?

— Это наверняка та работа, которая произвела впечатление на Йиржи Андерле, — портрет моей дочери, когда ей исполнилось три года, но я изобразила ее не трехлетней, а примерно семилетней. Работа называется «Грустный день рождения». А потом «Рождественская карусель над Парижем» 1989 года, потому что заканчивался этап моего обучения в вузе. Ну, и, конечно, моя дипломная работа «Король Лир» — благодаря ей началось мое сотрудничество с галерей Bonafoux во Франции. Месье Арсен Бонафу-Мура был, можно сказать, очарован моим «Королем» и закупил сразу по 30 экземпляров от каждого офорта. Моя профессиональная карьера как раз и начиналась с «Короля Лира» и сотрудничества с галереей в Париже.

—Можно ли надеяться в ближайшее время на выставку ваших работ?

— Да, возможно, через год-два мы сделаем ретроспективную выставку графики и почтовых марок, но не в Праге. Это, вероятно, будет в городе Хрудим или еще где-то.

— Насколько часто вам, как русской, из-за событий 1968 года приходилось сталкиваться с предвзятым отношением к себе? И случалось ли слышать слова поддержки?

— Да, приходилось… Скажу по правде, некоторые мои коллеги, сокурсники меня, конечно, в этой луже не раз прополоскали. Я была единственной студенткой из Советского Союза — в институте приходили смотреть, кто это из СССР к ним приехал… Это был такой диссонанс.

Некоторые меня не переносили, другие считали бойцом. Мой профессор хотел от меня избавиться; из Франции пригласили моего мужа и уговаривали его, чтобы он забрал меня из института. С другой стороны, однокурсники готовы были ходить в детский сад за моей дочкой, когда мне приходилось сидеть на лекциях или когда я лежала совершенно больная в общежитии. Никто из моих сокурсников никогда не относился к Дане плохо. Девочки в общежитии звали ее к себе, играли с ней.

— Чем руководство института объясняло желание вас отчислить, какие аргументы приводило?

— Тем, что они меня уже ничему не научат. Они сказали, что «у меня рисунок, как у сорокалетнего человека», что они не могут меня ломать, что со мной работать уже не имеет смысла, потому что я состоявшийся художник, однако считали это отрицательным, а не положительным.

— Являлось ли это реальной причиной или за всем этим скрывалось нечто другое?

— Возможно, я не исполнила их пожеланий, не оправдала надежд, потому что меня принимали как представителя Советского Союза, а я несколько раз уезжала во Францию и не захотела вступать в чешский комсомол. Я сказала, что я не вступлю в эту организацию, потому что уже была в своем комсомоле и с меня достаточно.

Потом, после революции, в нашем вузе поменялись все профессора и меня совершенно оставили в покое и предоставили мне полную свободу. Я могла довести мою дипломную работу до победного конца. В вузе были как те, кто меня уважал и помогал мне, так и те, кто просто не переносил как Советский Союз, так и меня.

— Волею каких обстоятельств вы стали почти придворным художником Ватикана? Когда началось ваше сотрудничество с его почтовой службой, продолжается ли оно сегодня?

— Мы представляли мою марку «Моцарт» в резиденции мэра Праги. Это происходило в 2011 году. На этот прием были приглашены гости из почтовых отделений разных стран, потому что презентация проходила в рамках Пражской ярмарки коллекционеров. Среди гостей присутствовал глава отделения нумизматики и филателии Ватикана. Нас не представили, но мой портрет Моцарта произвел на него впечатление. И он предложил руководителю аналогичного отделения «Чешской почты» сотрудничество при создании марки «Кирилл и Мефодий». Я предполагаю, что ему хотелось, чтобы автором этой марки стала я, но он, видимо, этого прямо не сказал, и в качестве автора эскиза был выбран гениальный словацкий художник Душан Калай. На этом как бы все и закончилось. Потом я еще нарисовала марку «Франц Кафка» для Чешской Республики, и вдруг в один прекрасный день мне звонят из «Чешской почты», сообщают, что получили из Ватикана просьбу передать адрес моей электронный почты. Через двадцать минут я получила очень приятное письмо от председателя филателистического отдела Почты Ватикана Мауро Оливьери с предложением поучаствовать в проекте создания почтовой марки к юбилею Шекспира.

Я не верила своим глазам, потому что даже в фантастическом сне мне не пришло бы в голову, что Ватикан, о котором мне рассказывал отец в мои семнадцать лет, вдруг попросит меня нарисовать марку. Поэтому я считаю, что круг как бы замкнулся... Я, конечно, ответила, что это для меня огромное счастье, ведь это моя тема, мой Шекспир. А они сказали, что знают об этом и видели мои работы и что я могу приступить и делать все, как захочу. Так мы начали наше сотрудничество, которое продолжается до сих пор.

Теперь, когда я оглядываюсь назад, вижу, что жила и живу очень полноценной жизнью. И все негативное или трагическое шаг за шагом было инициацией. Многие из тех, кого я повстречала, не были отягощены предрассудками по отношению к русским, они просто любили меня. А некоторые благодарили меня за то, что я изменила их мнение о русских и избавила от ненависти.

ВРЕЗКА

Персональные выставки работ художницы-графика, иллюстратора Марины Рихтеровой проходили в Чехии, Словакии, Германии, Бельгии, США, ЮАР, Японии.