Премии Рудольфа Медека 2016 года. Мы побеседовали с Вацлавом Данеком о его первых переводах, собственной поэзии и о цензуре прошлых лет.

— Я знаю, что с русской литературой вас познакомил ваш дядя Анатолий. Какие произведения были в числе первых?

— Он был петербургским юристом, потом вступил в Красную армию. Однажды он узнал, что было вынесено решение его расстрелять как сына казацкого атамана. Ему удалось уехать из России и перебраться в Прагу, где он и познакомился с моей тетей, сестрой мамы. Я его очень любил. От него я в детстве узнал русские пословицы и поговорки, он пел мне песни, читал стихи Лермонтова и Пушкина, а позже хотел, чтобы я их переводил. Когда я учился в гимназии в седьмом классе, он подарил мне на Рождество романсы П. И. Чайковского. Поскольку в то время я пел в хоре, один из этих романсов я перевел. Это был мой самый первый поэтический перевод. И уже позже, когда мне исполнилось 18 лет, я перевел стихотворение Генри Лонгфелло «Дождливый день». Наша учительница мне тогда сказала, что этим я могу зарабатывать себе на жизнь, что в конце концов и произошло. В 30-е годы дядя стал секретарем русской гимназии в Праге на Панкраце. Он сыграл большую роль в том, что я стал переводчиком.

— Как вы относились к русскому языку и литературе, будучи еще учеником гимназии?

— Я часто просил дядю, чтобы он со мной говорил по-русски. Несмотря на то, что в гимназии у меня по русскому языку была тройка, в 1945-м году я пел русские песни в хоре, где был солистом. Мы исполняли и военные, и народные песни, и произведения современных композиторов. Я их знал наизусть.

— У каждого поэта, которого вы переводили, есть свой стиль и форма. Как вам кажется, кого вы перевели удачнее всего?

— Трудно сказать. Я в первую очередь переводил тех, кто лично был мне близок. Я никогда не принимал заказы на переводы, всегда мог выбирать сам, или же мне что-то предлагали мои знакомые редакторы, которые знали мой вкус. Мне нравилось переводить как своих современников, так и классиков русской литературы. Многие мне говорили, что особенно мне удался перевод стихотворений Иннокентия Анненского. Я думаю, что Блока и Мандельштама я перевел не хуже.

— Многие считают, что ваш перевод поэмы Александра Блока «Двенадцать» не уступает оригиналу...

— Для меня работа над поэмой Блока была очень важна, поскольку уже существовал перевод Богумила Матезиуса, который, кстати, сделал там небольшую ошибку: вместо «Варшавянки», революционной песни, которую в то время распевали, написал «Интернационал». К тому времени этот перевод был довольно устаревшим, нужен был новый, с «Варшавянкой». Также уже была возможность перевести речь девиц легкого поведения разговорным чешским языком, используя просторечья. Матезиус был вынужден придерживаться классического стиля перевода, книжной лексики. «Двенадцать» я переводил зимой, буквально закрывшись в одном небольшом домике; у меня была лишь газовая горелка, с помощью которой я отапливал помещение. Я там был 14 дней. За это время я, можно сказать, перевел всю поэму. Помню, что переводил я с утра до вечера, спал мало, даже ночью просыпался и продолжал переводить. Думаю, что это была моя самая незабываемая работа над переводом. Кстати, первым, кто перевел эту поэму, был Ярослав Сайферт. Прочитав мой перевод, он мне послал поздравление из города Марианские Лазне, где тогда проходил курс лечения.

5

У тебя на шее, Катя,

Шрам не зажил от ножа.

У тебя под грудью, Катя,

Та царапина свежа!

Эх, эх, попляши!

Больно ножки хороши!

В кружевном белье ходила —

Походи-ка, походи!

С офицерами блудила —

Поблуди-ка, поблуди!

Эх, эх, поблуди!

Сердце ёкнуло в груди!

Помнишь, Катя, офицера —

Не ушел он от ножа...

Аль не вспомнила, холера?

Али память не свежа?

Эх, эх, освежи,

Спать с собою положи!

Гетры серые носила,

Шоколад Миньон жрала,

С юнкерьем гулять ходила —

С солдатьем теперь пошла?

Эх, эх, согреши!

Будет легче для души!

5

Čí to byla kudla, Káťo,

co ti sjela po krčku?

Vod čeho tam skrejváš, Káťo,

pod kozičkou jizvičku?

Nožky, tančete,

nejhezčí ste na světě!

Samá krajka bejvala si,

kdopak ti je kupoval?

S lampasama trajdala si

a teď trajdej se mnou dál!

Se mnou trajdej teď,

ať se točí celej svět!

Bejval, Káťo, oficírek,

dostal kudlu do těla...

Sáhni, flundro, do vzpomínek,

snad si nezapomněla?

Nezapomínej,

postýlku nám ustýlej!

Za kamaše s miňonkama

drahej s tebou bejval špás...

Čupr kadet byl tvůj fláma,

teď si s uchem zavdáváš?

Zavdej si a hřeš,

odpuštění dostaneš!

— Кого-то из поэтов было наверняка сложнее переводить?

— Я бы сказал, что если переводчик искренно любит творчество определенных поэтов и хочет с ними работать, сделать так, чтобы стихи зазвучали и по-чешски, то сложность отступает на второй план. Я всегда стремился к тому, чтобы мои переводы были как можно ближе к оригиналу, но вместе с тем были приемлемы для чешской литературной среды, воспринимались как чешские стихотворения.

— Когда вышла ваша первая книга переводов?

— Первая книга появилась в 1957 году — комедия в трех действиях «Своя семья, или Замужняя невеста» А. А. Шаховского. Позже я также перевел несколько одноактных пьес для театральных постановок. Самый первый поэтический сборник вышел в 1958 году, вместе со мной над переводом работал Ярослав Кабичек. Это был цикл стихотворений «Моабитская тетрадь» (Moabitský sešit) татарского поэта Мусы Джалиля, которого нацисты казнили в Берлине за участие в подпольной организации и подготовке восстания военнопленных. За год до этого подобным образом убили и чешского журналиста Юлиуса Фучика. Еще задолго до появления на свет отдельных книг стихов я переводил для литературных журналов. Самым первым поэтом, которого я мог сам себе выбрать, стал армянский советский поэт Геворг Эмин. После того как редакторы прочитали мой перевод венка сонетов Семена Кирсанова, который вышел в журнале Světová literatura («Иностранная литература»), они мне предложили перевести часть сборника «Этот мир» (Tento svět), вышедшего в 1961 году. Мы его переводили вместе с Лудеком Кубиштой. Кирсанов использовал такую форму, как венок сонетов, в которую я тогда сразу же влюбился.

— Обсуждали ли вы с кем-нибудь из поэтов свои переводы их произведений?

— Да, конечно. Я им даже читал свои переводы, все были очень довольны, поскольку я всегда сохранял изначальный ритм, мелодичность стихотворения. Они слышали, что в чешском прочтении строфы звучат практически идентично. Это относится к чешской школе поэтического перевода в целом: как можно точнее сохранить метрику и рифмы оригинала. Перевод в идеальном случае должен выглядеть как зеркальное отражение авторского текста.

— Будете ли вы продолжать заниматься переводами?

— Пока не собираюсь, но если появится предложение перевести кого-то, кого я очень люблю и уважаю, то, конечно же, с радостью. Работа над переводами меня привлекает и по сей день — каждый раз для меня это новая головоломка, поиск правильного и наиболее соответствующего слова, рифмы, стиля. Я бы, например, с удовольствием еще раз углубился в перевод Арсения Тарковского или Иосифа Бродского, тех его произведений, которых нет в книге «Конец прекрасной эпохи» (Konec krásné epochy, 1997).

— Как к вашим самым первым переводам отнеслась семья? Они им понравились?

— Да, конечно, мама мной тогда очень гордилась. Она их всегда с удовольствием читала и даже декламировала своему школьному педагогическому коллективу. Папа, к сожалению, не дожил до этого, он умер в 1949 году.

— А когда вы начали писать свои собственные стихи?

— Первые стихотворения я написал, будучи еще учеником таборской гимназии. Они были сатирическими. В то время папа был режиссером любительского деревенского театра, где он придумывал самые разные пародии на наших соседей и знакомых, на любопытные происшествия. Мне его юмор и шутки безумно нравились, и я решил подобным образом подшучивать над своими одноклассниками (тогда мне было 11—12 лет). Из-за этого мне вскоре снизили оценку по поведению, поскольку один из стишков-пародий перехватил учитель истории, который был его главным героем, и рассказал об этом нашему классному руководителю. Любовные стихотворения появились лишь в подростковом возрасте.

— Ваш первый сборник «Как мы отливали колокол» (Jak jsme lili zvon) вышел в 1978 году. Расскажите об этом.

— Стихи я писал еще задолго до этого, но в то время, в период литературы социалистического реализма, не было никаких шансов их опубликовать. У меня тогда был один знакомый, Франтишек Лукаш, который был главным редактором журнала «Книжная культура» (Knižní kultura). Он к нам часто приходил в гости. В один прекрасный день мне позвонили из издательства Mladá fronta, чтобы я подписал договор об издании своей книги. Я сказал, что никакой книги я им не посылал. Оказалось, что это была поэма «Чешская Мадонна» (Česká Madona), которая у меня лежала на письменном столе. И тогда я понял, как это получилось. Лукаш читал все мои стихи, но мне и в голову не пришло, что он их без моего ведома может взять и отнести в редакцию. Интересно, что в то время я мог только переводить, собственные стихи мне было запрещено публиковать, так как меня исключили из Союза писателей за мою позицию по отношению к вторжению войск в Чехословакию в 1968 году. Договор я в конце концов подписал, после чего узнал, что обе рецензии были положительными, однако под одной из них стоял постскриптум: «Поскольку его имя в настоящее время нежелательно, публиковать не рекомендую». Редактор, который хотел, чтобы книга вышла, отрезал ножницами эту приписку, и рецензия получилась исключительно положительной. Так книга появилась на свет.

— А вышестоящие инстанции так и не поняли, что вы их провели?

— Они догадались только тогда, когда мне в этом же году была присуждена главная премия издательства Mladá fronta. Пришли протесты из Министерства культуры, и вместо премии мне вручили почетную грамоту, которая, в отличие от первой, не предполагала денежного вознаграждения.

— В 1989 году у вас должен был выйти сборник «Газели и рондо» (Gazely a kola). Что этому помешало?

— Книга уже была напечатана, отправлена в места продажи, но в самый последний момент ее запретили. Дело в том, что приблизительно в это же время я подписал два манифеста, которые коммунисты не приветствовали. Первый из них — за освобождение Вацлава Гавела, а второй — «Несколько предложений» (Několik vět) — за отмену цензуры и свободу СМИ. Они не могли этого не учесть и не наказать «виновных». Как бы там ни было, редакторам издательства Středočeské nakladatelství (Центральночешское издательство) удалось спасти около пятисот экземпляров. Книга вышла спустя год, в 1990-м, после Бархатной революции.

— А были ли у вас проблемы с цензурой?

— Примеров могу привести сразу несколько: цензуры в то время было очень много. К изданной нами антологии новой советской поэзии, в которой я выступал не только как переводчик, но и как составитель, я написал послесловие о том, что эти поэты вернули русской литературе метафоры, унаследованные от символистов, акмеистов, имажинистов и футуристов, что их творчество наполнено идеями гуманистического этоса. Цензура, разумеется, исправила «гуманистический этос» на «коммунистический» — заменили всего несколько букв. Еще один пример из Блока: в переводе строк «У тебя под грудью, Катя, та царапина свежа» просторечное kozičkа они заменили на книжное ňadýrk. Доходило до смешного. В книге «Дом сонетов» (Dům sonetů, 1982) у меня есть стихотворение о чешской пивной (Hospodský sonet), где я использую сленг, язык ее завсегдатаев, которые, естественно, разговаривают вульгарно. В конце есть строка jako žebřík do kurníku posranej je život («как лестница в курятник, засранная жизнь»). Тот, кто родом из деревни, прекрасно знает, как выглядит лестница, ведущая в курятник. Так вот цензура эту строку несколько видоизменила: jako žebřík do kurníku slunečnej je život («как лестница в курятник, солнечная жизнь»). Еще в одном стихотворении, о диких утках, есть строка stvořili jsme pod činžáky lepší svět («под домами мы создали лучший мир»), однако лучший мир могли создавать исключительно коммунисты, а отнюдь не мы с дикими утками, поэтому lepší svět превратился в jinej svět («другой мир»). Это самые абсурдные исправления цензуры.

— Вас часто называют королем чешского сонета. Но в своих стихотворениях вы используете и другие поэтические формы. Какие из них вам ближе?

— Около половины моих стихов написано в форме сонета, к настоящему времени из них составлено три сборника: «Дом сонетов», «Из навоза снов тебе» (Z hnoje snů tobě, 2006) и «Освящение главных слов» (Svěcení podstatných slov, 2009), в которых я использовал одну из самых сложных форм — венок сонетов. Я хотя и пишу иногда верлибром, все же предпочитаю силлабо-тоническое стихосложение и рифму. Помимо сонетов, я использовал французские, итальянские, древнеперсидские, японские формы: рондо, газель, рондель, ритурнель, хайку, танка и другие.

— Недавно вы получили Премию Рудольфа Медека, которую основал его сын Иван Медек. Вы были с ним знакомы? 

— С Иваном мы встречались всего несколько раз, в присутствии Вацлава Гавела, до этого я слушал его комментарии на радио «Свободная Европа» в Вене, где он был в эмиграции. Я хорошо знал его младшего брата Микулаша Медека, отличного художника, и дружил с ним. Мой папа очень уважал их отца, офицера легионеров Рудольфа Медека, который позже стал генералом. Я считаю, что вопрос поддержки и утверждения демократии, особенно в русскоязычных странах, актуален и по сей день.