Редакция журнала «Русское слово» поздравляет заслуженного мастера с юбилеем, желает ему крепкого здоровья, новых вдохновенных свершений и публикует интервью, которое Андрей Смирнов дал кандидату исторических наук Кириллу Александрову и студенту Санкт-Петербургского государственного института кино и телевидения Константину Александрову.

— Уважаемый Андрей Сергеевич, позвольте сначала поблагодарить вас за ваше яркое и разностороннее творчество. «Белорусский вокзал» отметил минувшей зимой полувековой юбилей и по-прежнему не оставляет зрителя равнодушным. Такие ваши талантливые картины, как «Осень», «Жила-была одна баба», наконец, «Француз», — о свободе, любви, личном выборе и достоинстве, без которых человек не может существовать, вне зависимости от окружающих его социальных условий. Ваши фильмы пережили свое время и приобретают новое звучание в несвободной стране. И первый вопрос тривиальный: как становятся режиссером?..

— Я не знаю (смеется). Когда началась война, мне исполнилось три месяца и меня с матерью отправили в Воронеж, подальше от Москвы. Муж сестры моей бабушки, Василий Иванович Флоринский, был известным актером Воронежского театра, и, насколько мне известно, его отца-священника расстреляли большевики, но я до сих пор не могу это точно выяснить. Мы с театром провели в эвакуации три года, в первую очередь на Урале, в Копейске под Челябинском. Мне с детства хотелось стать артистом, и уже в школе я выступал, играл, а в десятом классе вдруг решил: сценическая профессия несерьезная, пойду в математики. И целый месяц решал задачи для вузов. Но потом наш учитель в ответ на мой вопрос о целесообразности учебы в техническом вузе сказал: «Голова у тебя светлая, пройдешь, все нормально. Но я бы с твоим характером не стал» (смеется). Что он имел в виду, до сих пор не знаю, но я поставил задачник на полку и больше никогда к нему не прикасался. И тут отец¹ мне говорит: «Уж если идти, то не в театр, а в кино, и не в актеры, а в режиссеры». Вот и вся нехитрая история.

— Вы разговаривали с отцом о войне?

— Мало. Отец вернулся домой лишь через год после победы, он с 1944 года работал в газете 27-й армии «Мужество», а потом еще служил на Западной Украине. По-настоящему я увидел его лишь в 1946 году. Мы тогда жили в комнате московской коммуналки со своеобразной историей… Моего деда, харьковского инженера-электрика, чекисты арестовали в конце 1920-х по «Шахтинскому делу», отцу тогда пришлось идти на завод. Но через год деда выпустили, и вскоре ему предложили работу в Москве, в системе угольной промышленности, дали трехкомнатную квартиру. В 1937 году поженились мои родители, в 1941-м родился я, а в 1942-м отец и его брат ушли добровольцами на фронт. Их направили в военные училища: отца в артиллерийское, а дядю — в танковое. В том же 1942-м деда арестовали по 58-й статье, дали пять лет. Донес какой-то бдительный товарищ. По радио выступал Сталин, а дед сказал жене: «Выключи ты эту сволочь». Бабушка, окончившая Екатерининский институт благородных девиц, впервые пошла работать: нужно было хоть какие-то посылки отправлять в Мордовию, где сидел дед. Естественно, нас тут же уплотнили. Бабушке оставили одну комнату, где жили мы с мамой, и сюда же после войны приехали оба сына-фронтовика. В 1947 году выпустили деда, но он получил «минус» (запрет на проживание в ста городах), и бабушка с ним уехала в донецкую Макеевку, на большой завод. Дядя скоро женился, привел жену, там родилась моя двоюродная сестра Татьяна. В начале 1950-х отец стал заместителем главного редактора журнала «Новый мир» Александра Твардовского и получил отдельную квартиру.

— На рубеже 1940—1950-х гг. сталинская эпоха заканчивалась. Как жилось в эти годы вам, московскому школьнику?

— Вы знаете, хорошего мало могу рассказать. Самое светлое воспоминание — это когда фронтовые товарищи отца приходили к нему в гости. Они выпивали, обсуждали свою военную молодость, и я с восторгом слушал все, о чем они говорили. А так — детские воспоминания самые тоскливые. Тебе лет десять, зима, идешь в школу, метель, холод собачий, темно… Наш двор в Панкратьевском переулке, где мы жили на Сретенке, был уголовный, в нем хозяйничали блатные. Во двор напротив боялись заходить — побьют. А я со своим пороком сердца на второй этаж поднимался с одышкой и жутко боялся блатного по кличке Жгут, года на четыре старше. Потом он сел за убийство. Чуть позже мы переехали в район Киевского вокзала, и все равно путь мимо таких московских дворов выглядел опасным. Будучи слабым, дохлым, сопротивляться я не мог, и каждый поход в школу превращался в мучение. Годам к четырнадцати ситуация изменилась, потому что в четырнадцать язык уже важнее кулаков; тогда я стал чувствовать себя куда как увереннее.

— Александр Трифонович Твардовский бывал у вас?

— Конечно. Да мы и жили в одном доме, недалеко от Киевского вокзала, сейчас напротив гостиница «Украина».

— Сталин как явление… почему это стало возможным в России?

— Как почему?! Это сама суть советской власти, Сталин из нее вышел.

В сценарии, который я сейчас пытаюсь писать, есть полемическая сцена — в ней отчаянно спорят инженер-фронтовик и философ, отсидевший первый срок в лагере (потом ему навесят и второй). Инженер заявляет: «Вы так говорите, как будто у нас в стране ничего, кроме террора, не было!» А философ отвечает: «А по-твоему было?.. Люди малообразованные, темные взялись переделывать мир и ничего не смогли придумать, кроме красного террора. Марксизм — это же не философия, это оперетка имени Руссо… Он же первым объявил, что человек добр по природе, а дурным его сделали условия существования, следовательно, надо переделать условия. Ну вот, переделали. Нате, кушайте». И ничего другого, кроме Сталина, вырасти не могло.

Сегодня о Ленине мы уже знаем все. Но продолжает германский шпион лежать в центре Москвы, у Кремлевской стены, с толпой прочих бандитов. Всех их придется перезахоронить.

— Сталин умер? Или не умер?

— Конечно, нет! И он, и Ленин живы. А как же? Мы вернулись туда же, в «совок», причем такого всевластия спецслужб, пожалуй, еще не было.

— Вы помните похороны Сталина?

— Конечно… Все рыдали, и я рыдал. Говорили: теперь, дескать, американцы нас разбомбят, кто будет противостоять — тяжелое было настроение. И про задавленных на Трубной тоже москвичи знали.

— После 1953 года прошло несколько лет, и атмосфера стала совершенно другой, более свободной. Москва конца 1950-х, которую вы показали во «Французе», — какой она была?

— Москва сильно изменилась после Всемирного фестиваля молодежи и студентов, ведь такого наплыва иностранцев никто никогда не видел. Десять или двадцать тысяч их приехало?.. Кроме того, летом 1957 года, когда проходил фестиваль, девять учеников французской спецшколы, где я учился (сейчас она носит имя Ромена Роллана), отправили по обмену во Францию. Сначала к нам приезжали десять ребят с двумя педагогами из парижского лицея имени Пастера, мы с ними гуляли, проводили время в Москве, тайком курили — а в августе поехали мы, девять оболтусов. Две недели жили в Париже, нам устраивали экскурсии, а еще две недели находились в детском загородном лагере. Французское путешествие на меня, конечно, очень сильно повлияло, но в полной мере это сказалось позже. Самым сильным впечатлением стало возвращение в Москву. Казалось, весь город какой-то невероятно темный, отчужденный… Добирался я из центра в Марьину Рощу на троллейбусе № 13, и пассажиры меня тоже неприятно поразили: никто не улыбается, у всех мрачный вид, никто ни с кем не общается. И все мы, кто ездил в Париж, первые недели ходили, как пыльным мешком ударенные. Кроме того, мы разделись четко на две группы: пять ребят, включая меня, пребывали в восторге от всего увиденного, а четверо убежденно порицали капитализм: дескать, нам это все чуждо. А в райкоме комсомола (смеется) мне вручили грамоту за пропаганду советского образа жизни за рубежом — моя учительница постаралась, что-то там она рассказывала про наше поведение.

— Как оттепель конца 1950-х — начала 1960-х гг. влияла на мироощущение молодого москвича?

— Очень сильно. Во-первых, появилось новое поколение поэтов: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Булат Окуджава, в меньшей степени Роберт Рождественский, но и он, конечно. Они выступали, собирали полные залы. Во-вторых, очень многое дал институт, мне удалось закончить его за три с половиной года, получив разрешение сдать досрочно несколько экзаменов вроде марксизма-ленинизма. Но какая у нас царила атмосфера!.. Во ВГИКе на рубеже 1950—1960-х годов учились на два-три курса старше нас Андрей Тарковский, Александр Митта, Геннадий Шпаликов, Отар Иоселиани, Лариса Шепитько — и уровень соперничества был очень высоким. В итоге вышел из стен института совсем другим человеком, по сравнению с тем, каким поступал. Теперь уже я не просто читал, у меня проснулся какой-то жуткий интерес к истории революции и Гражданской войны.

— Во «Французе» вы показали совершенно изумительных людей, олицетворявших погибшую Россию и выживших лишь благодаря собственной цельности. В Москве 1960-х вы таких встречали?

— Очень редко, но встречал.

— Когда вы почувствовали, что оттепель заканчивается? В 1964-м, когда сняли Хрущева?

— Раньше. Еще при Хрущеве, когда знаменитая история с Манежем произошла. Там, наверху, был такой омерзительный персонаж — Леонид Ильичев, заведовавший отделом пропаганды и агитации при ЦК КПСС, он все время боролся за идеологическую чистоту. Для меня вся эта публика, включая начальство, выглядела как пропащие люди, и ничего хорошего от них ждать не приходилось.

— Как возник замысел «Белорусского вокзала»?

— Это все покойный Вадим Трунин, автор сценария. «Вокзалу» исполнилось 50 лет, для игрового кино это невообразимый срок, ведь никто, конечно, не рассчитывает, что твою картину станут смотреть через 50 лет. Отец Трунина был кадровый офицер, и те похороны, с которых начинается фильм, это как бы похороны его отца. А дело выглядело так. Весной 1968 года начальство приняло решение положить на полку мой короткометражный фильм «Ангел», и заместитель министра культуры Владимир Баскаков после обсуждения мне сказал: «Мы поможем тебе <…> сменить профессию». Картина на полке, работы никакой, как зарабатывать — непонятно. Чем я тогда только не занимался: писал ответы на письма читателей в газеты, сделал два диафильма о Карелии (смеется), как-то подрабатывал на радио и телевидении. И вот летом 1968 года мы где-то выпиваем с моим добрым приятелем, педагогом, кинодраматургом и режиссером Леонидом Гуревичем. На съемках «Ангела» он работал редактором, и его уволили за недостаток бдительности. Он говорит: «На „Экспериментальной студии“ лежит без движения заявка: четверо фронтовиков встречаются у могилы своего командира и потом целый день пытаются найти давно потерянный общий язык». Это все, что сказал Гуревич.

Мне сразу же вспомнились отцовские поиски героев обороны Брестской крепости. Отец рано ушел из жизни, он умер в 1976 году от скоротечного рака легких. А история поисков длилась целых десять лет. Когда отец взялся за тему, считалось, что никто не выжил, все погибли. Он нашел почти пятьсот живых героев… И все они были в дерьме — за плен, а за это пришлось тяжело расплачиваться, так как для Сталина пленных не было, одни «изменники родины». Ведь только наши пленные не получали посылок Международного Красного Креста, и смертность среди них была ужасная. Помню рассказ одного из пленных про то, как встречали какой-то Новый год в международном концлагере Маутхаузен. Югославы пришли — бутылку поставили, англичане завернули — и тоже чего-то подкинули. «И вот, когда мы остались одни, — говорит этот узник, — налили и говорим: „Мужики, за победу, а за усатого пить не будем“». Буквально слышал своим ушами. Отец разыскивал защитников крепости где-то по окраинам страны, они приезжали к нам, и все нуждались в помощи. Кого-то требовалось устроить на работу, кому-то помочь с жильем, кого-то восстановить в партии, а музыканта Петю Клыпу (ему при обороне было 14 лет) отец вытащил из Магадана, где он сидел за убийство, которого не совершал. И Петя, когда после освобождения из лагеря пошел на станцию, отморозил себе обе ноги.

Вот это я все вспомнил, и рассказ Гуревича меня просто поразил: я обязан снять эту картину. Со мной договор подписывать отказались, взялась Лариса Шепитько. Но их сценарий с Труниным мне не понравился, а потом они расстались. Вторым брался снимать очень хороший режиссер Марк Осепьян, но и он ушел из этого проекта. Тогда «Экспериментальная студия» расторгла договор с Труниным, и вот тут настал мой час. Мы заняли с ним денег и уехали писать. Окончательный сценарий был на голову выше чем то, что в итоге все увидели на экране. Ведь наши четверо героев-десантников выходили из милиции сами, уложив все отделение. Осталась лишь фраза Евгения Леонова: «Да здравствует свобода!» Было существенно лучше, не хочу даже вспоминать, что там говорить.

—Вы сами подбирали актеров?

— Для Евгения Леонова Трунин написал роль специально. Я говорю: «Какой Леонов, он же комик!» — а Трунин в ответ: «Не волнуйся, будет все, как надо». И больше никто не пробовался. Все остальные подбирались путем долгого конкурса. Кого-то приглашали… Вот Юру Визбора, например, на эпизодическую роль просто пригласили — и все.

— А что случилось с замечательной картиной «Осень»? Чем она так разозлила цензуру?

— Когда «Вокзал» уже шел на экранах, я позволил себе выступление, после которого меня вообще перестали выпускать на сцену. Картину показали в полупустом зале для делегатов XXIV съезда КПСС, и какой-то дурак, который нас курировал, представил меня как «сына писателя Смирнова», а мне уже 30 лет, слава Богу, а потом он добавил, что создатели фильма посвящают его начавшемуся съезду партии. А какой у меня тогда вид был… Джинсы, рубаха, патлы до плеч, борода — одним словом, хипарь. Я взбесился и заявил: «Возмущен. Для вас это в лучшем случае развлечение, а для нас — три года жизни, и думали мы только о зрителе, а не об общественных событиях и съездах партии. Впрочем, я не имею ничего против того, что ваш съезд поспел к нашей картине» (смеется). Скандал разыгрался чудовищный. Все просмотры отменили, меня велели никуда не выпускать. Я получил за «Вокзал» деньги, раздал долги и уехал в Репино писать новый сценарий. Так появилась «Осень».

На волне успеха «Вокзала» мне разрешили снимать новый фильм, дали хорошую камеру, иностранную пленку «Кодак», и мы снимали в основном все с одного дубля. Но когда московские чиновники посмотрели готовый фильм, то со мной обращались так, будто я написал на заборе известное слово из трех букв. В Москве фильм сняли с экрана, кто хотел — ездили смотреть в Мытищи или Балашиху. Рецензий не было вообще ни-ка-ких, в принципе ни одной. В «Осени» дебютировали замечательные Наташа Гундарева и Саша Фатюшин, игравший ее мужа, ныне оба покойные, и они мне потом почти 20 лет рассказывали, как из каждого их интервью любые упоминания об «Осени» вычеркивались, вымарывались редакторами, исключались категорически. И у меня даже возникло впечатление, что никто толком не видел этой картины. Но там, где она шла, она шла хорошо, двери, что называется, ломали, чтобы попасть в зал. Целый год «Осень» показывали в Ленинграде, то в одном кинотеатре, то в другом, в Эстонии и где-то еще. И вот через 20 лет, в 1990-х годах, в разных концах нашей необъятной родины (смеется) ко мне начали подходить дамы лет под сорок и говорить примерно одно и то же: «Вы знаете, „Осень“ сыграла в моей жизни огромную роль». Одна питерская дама мне сказала: «Я училась в 9-м классе, и у нас считалось, что если мальчик предлагает билеты на „Осень“, то у него серьезные намерения». Это лучшая рецензия, которую я получил. Вообще, женщина — это те дрожжи, на которых всходит тесто фильма.

— Какие картины вы хотели снять в советский период, но вам не дали?

— О-о-о… (смеется). Легче сказать, что дали. Хотел снимать об Александре Радищеве, подал заявку, а Баскаков мне сказал: «Это что?! Памяти Синявского и Даниэля? Нет!» «Бесов» Достоевского хотел экранизировать, реакция: ни за что! Таких историй у меня как минимум с десяток.

— С чем связаны нынешние ностальгические воспоминания людей старшего поколения о брежневском застое как «золотой эпохе», как вы полагаете?

— Для меня Брежнев в первую очередь это 1968 год: танки в Праге. О чем тут говорить?.. А потом — Афганистан. Сколько там погибло наших ребят, ради чего? За что?.. Абсолютно омерзительное время: ложь, вранье, коррупция пронизывала буквально все. Приехал я как-то в киргизский город Ош. Приходил знакомиться местный гебэшник, он же там был абсолютный хозяин. Там пропадали люди — и так, что семья никогда не узнавала, где они похоронены. Чудовищный режим по своему цинизму и продажности.

— Вы жили в разных эпохах. Как вы считаете, сейчас степень цензуры и несвободы в России больше по сравнению с брежневскими временами? Многие наши современники, особенно молодые, говорят словами солженицынского персонажа: «Терпежу больше нет».

— Совершенно не согласен. Так говорят люди, ничего в этом не понимающие. Есть диктат каналов, продюсеров, но это даже близко нельзя сравнивать с тем воздухом, которым мы дышим. Нет государственной цензуры! Нет ее! «Француз» сделан целиком на частные деньги, государство не имеет к его производству никакого отношения, и никто до него не дотронулся. За каждую реплику там я отвечаю. Так же и с фильмом «Жила-была одна баба». Я же почти на 30 лет ушел от съемок, и когда цензура исчезла, естественно, мне захотелось делать кино, снятое без чужой указки.

— Как отразился на вашем творчестве развал Советского Союза и переход страны из одного состояния в другое?

— Отмена цензуры в 1989—1991 годах стала грандиозной вехой. Кстати, именно кинематографисты об этом заговорили первыми. Мне же пришлось три года исполнять обязанности первого секретаря Союза кинематографистов СССР — почти министерский пост, и весной 1990 года в докладе на VI съезде я об этом говорил. Тогда же мы сказали, что единственной реальной защитой человека от государства служит частная собственность. Помню, как в декабре 1987 года среди ночи вскочил, чтобы где-то записать: кино о Тамбовском восстании. А «Баба» вышла на экраны в 2011 году, четверть века пришлось писать и снимать. Я благодарен за помощь в съемках тогдашнему главе Тамбовской администрации Олегу Бетину. И когда я начинал работу, министром культуры Российской Федерации был Михаил Швыдкой, а он сделал очень много, и деньги мы получили сразу же. Но это четверть бюджета, а три четверти дали Роман Абрамович, Виктор Вексельберг, Альфред Кох, Анатолий Чубайс и другие меценаты. Все актеры подбирались на очень серьезном конкурсе. Дарью Екамасову съемочная группа сперва не приняла в главной роли, но с начала съемок уже никаких сомнений не было.

— Вы смотрите современное кино?

— Только сейчас посмотрел совершенно замечательный сериал Федора Бондарчука «Псих». Великолепная картина: сценарий отличный (его супруги Паулины Андреевой, показавшей себя очень хорошим драматургом), блестящий актерский ансамбль. Вообще, за последние два-три года уровень российских сериалов вырос на голову. Объясняется это легко: обрело зрелость первое поколение российских режиссеров, сформировавшихся в отсутствие государственной цензуры. «Звоните ДиКаприо!» Жоры Крыжовникова, «Домашний арест» Петра Буслова, «Обычная женщина» Бориса Хлебникова и так далее. Один лучше другого.

— Ваш актерский талант не уступает таланту режиссера, хотя, возможно, вы сыграли меньше, чем могли бы. Среди лучших ваших ролей — инженер Александр Бобынин в экранизации солженицынского «Круга» Глеба Панфилова. Диалог с министром госбезопасности Виктором Абакумовым — одна из самых сильных сцен фильма. Как вам досталась роль Бобынина?

— Мне приходилось выходить на сцену и играть еще в школьные годы. В Москве при Доме учителя существовал кружок: театр на французском языке. И я сыграл несколько ролей, когда ставили Мольера, потом играл Родриго в «Сиде» Корнеля, так что какой-то опыт приобрел. А Бобынин… позвонил Глеб Панфилов, предложил — вот и все. Как человек, инженер Бобынин мне, пожалуй, близок. Кстати, первый раз тогда я встретился в кадре с Романом Мадяновым, игравшим Абакумова, и сказал ему: «Ты у меня обязательно будешь играть». Мне очень понравилось, как он работает, и я был рад, когда затем он играл в картине «Жила-была одна баба».

— Как вы думаете, что нам нужно сделать, чтобы преодолеть последствия советской власти? Убрать кладбище с Красной площади?..

— (долгая пауза). Вы знаете, я думаю, пройдет еще как минимум лет 100—150, пока какое-то очередное поколение сумеет что-то подобное сделать. Ведь это не одномоментный процесс. Надо, чтобы нация прошла определенный курс образования, чтобы к историческим документам был свободный доступ. О Ленине, Сталине необходимо рассказать всю правду, надо, чтобы ее усвоили ребята в каждой сельской школе, только тогда можно будет надеяться. Ведь гражданин в России — это редкость. Подавляющее большинство нашего населения избегает проблемы гражданственности и даже близко не хочет ее касаться. Надеюсь, что мои и ваши далекие потомки, может быть, справятся с этим.

— В заключение: вы бы не могли сказать несколько слов о ваших творческих планах? Вы пишете сценарий о событиях 1952—1953 годов?

— (смеется). Если Бог даст, закончу сценарий к концу лета. Трудно пишется, тяжелый материал. Потом будем искать деньги, а это миллионы рублей… 80 лет, конечно, многовато для человека, снимающего кино. Ведь каждый день надо стоять, и по двенадцать часов в лучшем случае — непросто уже. Впрочем, Андрей Кончаловский, мой однокурсник и приятель, снял же «Дорогих товарищей!» Деду 83 года, а в кино совсем не чувствуется. Так что будем стараться.

— Уважаемый Андрей Сергеевич, большое вам спасибо. Желаем здоровья, вдохновения, поддержки и творческих свершений, которые всем нам так нужны. Благодарны и признательны за замечательную беседу.