Константин Павлович Бельговский (1895 — после 1945) — журналист, один из учредителей и секретарь Союза русских писателей и журналистов в Чехословакии, созданного в апреле 1921 года. С 1923 года постоянный корреспондент рижской газеты «Сегодня», с 1928-го ― сотрудник критико-библиографического журнала «Литература и жизнь», позднее — журнала «Старое и новое».

В 1945 году Константин Бельговский был арестован в Праге сотрудниками НКВД и депортирован в СССР. Дальнейшая его судьба неизвестна.

В одном из писем Вас. Немирович-Данченко, с которым К. Бельговский был дружен, несмотря на значительную разницу в возрасте, писал: «Теперь Прага заменила Берлин в качестве русского центра. Если надобен корреспондент отсюда — рекомендую Бельговского — знающий, способный и хорошо поставленный здесь журналист».

Мы представляем несколько работ К. Бельговского, одна из которых ― «Соляной храм под землей» ― пример его журналистского творчества, когда он, будучи корреспондентом рижской газеты «Сегодня», писал «выездные» заметки, другие посвящены Аркадию Аверченко, одному из самых его близких друзей в чехословацкой эмиграции.

 

 

Соляной храм под землей

 

В государственных соляных копях Подкарпатской Руси. — Соляной зал высотой в сорокаэтажный небоскреб. — Неисчислимые соляные богатства. — Как добывается «соль земли».

 

Недавно на добычу соли внимание всего мира обратил М. Ганди[1]. До этого, пожалуй, немногие задумывались над тем, как появляется на столе белый, столь привычный и столь необходимый нам порошок.

И только Ганди напомнил о том, что соль — не манна небесная, что на ее добычу приходится затрачивать немало труда и что вокруг соли может вестись не только экономическая, но и политическая борьба. И сейчас еще в памяти у многих перенесенные в Европу звуковым фильмом образы индусов, борющихся с английской соляной монополией. В нашем воображении ясно стоит картина добычи соли в приморских странах, где она вываривается из морской воды.

Однако соль, добываемая в Европе, в большинстве другого происхождения. Она не из морской воды, как на родине Ганди, а из недр земли. Во время обеда и ужина, за столом, мы едим соль минерального происхождения. Настоящую, в прямом смысле этого слова «соль земли», добытую так, как добывается уголь, как добывается руда, но в обстановке значительно более благоприятной, чем работа в пыльных, грязных и траурно-мрачных угольных копях.

В Подкарпатской Руси находятся огромные залежи соли. Даже более или менее точно установить размеры соляных богатств в Мармарошской Солотвине, вблизи чехословацко-румынской границы, не удалось до сих пор[2].

Но об их грандиозности можно судить по тому, что в двух больших шахтах — «Людвиге» и «Иосифе» ― люди врылись в соль на глубину сорокаэтажного небоскреба и до сих пор еще не почувствовали, что соляной пласт истощается. Как и наверху, под земным покровом соляная толща плотна, чиста и исключительна по своим качествам.

Соль — это одно из величайших природных богатств Подкарпатской Руси. В шахтах Мармарошской Солотвины добывается ежегодно до 170 000 тонн соли, и это дает возможность Чехословакии быть совершенно независимой в соляном хозяйстве. Ведь пласт соли, как полагают, имеет до 300 метров глубины.

Соляные шахты…

Нет, шахтами эти грандиозные подземные залы назвать нельзя… Со словом «шахта» связано представление о чем-то мрачном, сыром, грязном.

Даже слово «дворец» не совсем подходит к описанию величественных подземных пространств, в которых в Подкарпатской Руси добывается соль. Это — храм. Настоящий подземный храм. Какой-то восточный храм, будто бы построенный из светлого мрамора существами-исполинами. Не верится, что это создание рук человеческих. Что уходящий куда-то ввысь храм с колоннами в «соляной яме» образовался только потому, что из земли выкопали миллионы тонн соли. Так и хочется спросить имя архитектора, создавшего эту великолепную постройку, воздвигшего эти четырехгранные колонны в 10―15 метров шириной и более ста метров высотой.

Уже самый вход в «соляной храм» вас поражает. Вы ведь спускаетесь в шахту с земли, как с… неба.

Подъемная машина представляет собой широкую клетку, выход из которой защищен железной сеткой. Первые насколько десятков секунд спуск происходит в темной четырехгранной трубе. Потом в кабину врывается свет извне. Но это не дневной свет, а лучи, испускаемые сильными электрическими лампами, освещающими внутренние просторы соляного зала.

Вы бросаете взгляд вниз и невольно зажимаете в руках перила кабины: перед вами открывается пропасть, глубокая пропасть, ко дну которой вы неудержимо стремитесь. С каждой секундой вырастают фигуры, копошащиеся на самом дне — это рабочие, добывающее соль. Их роль в настоящее время техники и рационализации свелась к роли подсобных сил, руководящих машинами или же расчищающих для них путь.

Мягкий толчок о землю… То есть, простите, — о соль, о соляной пол. Подъемная машина, которая с каждым годом совершает все более и более длинный путь, остановилась. Невольно вы подымаете голову вверх и в этот момент вас еще больше, еще сильнее поражает грандиозность шахты.

Электрические фонари, прикрепленные к потолку, кажутся звездами. Стены, играющие от электрического света миллионами блесток, уходят куда-то ввысь, в бесконечность. Вы знаете, что вы находитесь на глубине 150 метров под землей, но вы совершено не чувствуете этого. Вам не верится, что вы погребены в соляной яме. И все время кажется, что в одной из стен грандиозного храма откроются врата и солнечный свет зальет пол и основания соляных столбов.

Жрецы этого соляного храма — рабочие и инженеры. Они все время совершают здесь литургию труда. При помощи кирок и особых сверлильных машин изолируются огромные пласты соли. Вымеривается большой массив, который должен быть силой взрыва отделен от общего соляного пласта.

Когда подготовительная работа заканчивается, раздаются предупредительные свистки и окрики майнеров[3]. Еще минута… и грохот прокатывается волной по подземным просторам. Как будто библейский Самсон расшатал стены подземного храма[4]. Десятки тонн рухнули вниз. Теперь остается только их раздробить на меньшие куски, погрузить в вагонетки, поднять на поверхность земли и отправить в Моравию, в Оломоуц, где находится чехословацкая государственная мельница соли. Из здания этой мельницы кристаллы соли выйдут превращенными в тончайший порошок.

Подземный соляной храм в Мармарошской Солотвине увеличивается не только вширь, но и углубляется, так как пласт за пластом соль срезывается и с пола.

Но при этом расширении пустого пространства под землей все время приходится следить за прочностью потолка, за тем, чтобы отводить в сторону воды, просачивающиеся из протекающей вблизи реки Тиссы[5], смотреть за тем, чтобы в один какой-либо трагический день храм не превратился бы в грандиозную могилу.

Технический надзор следит за тем, чтобы все было в порядке, а усовершенствованные машины делают с каждым годом добычу соли все менее трудной.

Индусы могут позавидовать европейцам — здесь соль не надо вываривать из морской воды. Соль нужно только вырезывать из недр земли. А запасы ее тянутся на востоке Чехословацкой республики на пространстве более 3 600 кв. километров, от Пряшева, почти через всю Подкарпатскую Русь, через Густ, Мармарошскую Солотвину до Семиградия в Румынии, где каменная соль выступает даже на поверхность земли.

Еще много соляных храмов можно создать в Подкарпатской Руси и питать солью отсюда можно всю Европу.

 

Об Аркадии Аверченко

 

Я едва ли ошибусь, если скажу, что одним из наиболее ярких событий в пражской жизни за последний месяц был приезд в Прагу короля русского смеха Аркадия Аверченко. С приездом Аркадия Аверченко мягкий русский смех зазвучал в Праге и увлек, развеселил не только русских, но и чехов, заставил просветлеть хмурые озабоченные лица, забыть все печальное в текущей невеселой жизни, отойти в сторону от повседневщины. <…> Аркадий Аверченко делает в настоящее время большое, огромное дело для России. И не только потому, что он ведет жестокую борьбу с поработителями и насильниками России — большевиками, не только потому, что он своим ласковым смехом вливает бодрость и энергию в души уставших и отчаявшихся, не потому, что он клеймит жестоко и беспощадно все злое, низкое, бичуя Россию поддельную, фальшивую. И все, все здесь в Чехии преклонилось перед русским смехом-победителем. А воплотился этот смех в Аркадии Аверченко.

 

Аркадий Аверченко о самом себе

(От нашего пражского корреспондента)[6]

 

В Прагу возвратился и остановился в отеле «Злата Гуса»[7] Аркадий Аверченко, совершивший большое турне по Румынии и Югославии. Я застал писателя за энергичным писанием многочисленных писем.

— Уже за работой?

— Нет, это я принимаю еженедельную ванну: омываю свою грешную совесть перед корреспондентами.

— Но вы только что вернулись из большого турне…

— Турне — это верно. Но почему же из большого? Всего два государства. Прошлый раз я объехал одним взлетом пять стран. Вот это турне! А сейчас — только Румыния и Сербия!..

— Говорят, в Румынии у вас были недоразумения?

— Ну, уж и недоразумения. Просто хотели меня выслать из страны, как врага Румынии.

— А вы… действительно?..

— Даю вам слово, что нет! У меня столько своих дел, что еще быть чьим-нибудь врагом — это хлопотливо. Правда, восемь лет тому назад я написал фельетон о румыне Туда-Сюдеско, но кто же мог предполагать, что у Румынии такая хорошая память? Да и это бы, пожалуй, не открылось, если бы не постарался русско-сербско-молдаванский шпион д-р Душтяк — сотрудник «Универсула»: когда он напечатал свой донос — вся страна закричала, будто ее ножом ткнули.

— И вас… сейчас же выслали?

— Нет, по этому поводу было только постановление совета министров. Но несколько умных дальновидных румын приняли в моем деле горячее участие и сумели доказать, что меня обижать не следует. И я остался и дал еще ряд спектаклей по Бессарабии и Строму Регату.

Кстати прошу отметить в вашем журнале то исключительно горячее, благородное и бескорыстное участие, которое приняло в этом деле чехословацкое посольство во главе с посланником г. Веверка и первым секретарем д-ром Гавелка.

— Какие города вы объехали?

— Кишинев, Бендеры, Аккерман, Измаил, Рени, Белград, Бельцы, Килию, Галац и Бухарест. Впрочем, в Бухаресте два раза назначались мои вечера и два раза они запрещались перед самым началом. Однако уехал я по своей воле. И расстался с румынами по-хорошему. Один румын даже целовал меня. Впрочем, это частная подробность. О ней, пожалуй, не стоит и упоминать. Из Румынии я перепорхнул в Сербию. Опять-таки, благодаря исключительной любезности сербского посланника в Бухаресте.

— Как вам понравился Белград?

— За эти 20 месяцев, что я не был в Белграде — города не узнать. Он великолепно отстроился, почистился… Еще два-три года — и в Европе будет одной культурной европейской столицей больше. Растет молодежь!..

— Что вы писали в последнее время?

— Роман «Игрушка Мецената» и несколько рассказов. Роман вышел на немецком языке и выходит на чешском, сербском и венгерском.

— А… на русском?

— На русском! Для этого нужно подождать полного выздоровления Берлина. Сейчас получилось курьезное положение: иностранцы знакомятся с русскими писателями раньше русских. Я, например, написал комедию «Игра со смертью» и она ставится на каких угодно языках, кроме русского. В России я не могу ее поставить.

— Почему?

— Потому, что советское правительство конфисковало в свою пользу все авторские писателей-эмигрантов. В таком же положении находятся Чириков, Сургучев, Арцыбашев и многие другие. Не обязаны же мы обогащать Третий Интернационал. Да вот вам пример: выпустил я книгу по-русски: «Записки Простодушного». А Госиздат сейчас же выпустил ее в России. А выпущу я книгу на венгерском или чешском языке — и спокоен. Хотя некоторых и это не останавливает: мои рассказы в «Прагер Прессе»[8] на немецком языке переводятся некоторыми варшавскими газетами на польский, а бессарабскими русскими газетами с польского обратно — на русский… Когда это было видно, чтобы русского писателя переводили на русский язык?!

— Ваши ближайшие планы на будущее?

— Я получил предложение от одной американской газеты сотрудничать; конечно, это опять перевод — но что же делать? Вероятно, придется ехать в Америку, но если возможно будет «говорить с места», то засяду с весны в Италии и буду в промежутках писать новый роман. Должен сознаться, что писание романа — превеселое занятие: нет никаких рамок, в которых поневоле заковывается небольшой рассказ. Ощущение воли и могущества — будто плаваешь в небольшой лодочке по необозримому океану, где миллионы путей, — поворачиваешь свою ладью куда хочешь, никто тебе не указ. А как подумаешь, что впереди еще возвращение в Россию, то… хорошо жить!..

 

Как умирал Аверченко

 

На постели 2516, белой железной больничной постели, утром 12-го марта скончался Аркадий Тимофеевич Аверченко…

Стояла она в большой комнате в Пражской городской больнице, сначала первой слева от входа, а затем второй справа.

Постель эта, над которой на белой табличке виднелась серая транспарантная простая надпись: «Аверченко Аркадий номер 2516», была свидетельницей мучений и надежд, борьбы за жизнь и кончины большого человека и большого читателя…

На ней же 12 марта утром, прикрытое полотняным покрывалом лежало и тело того, кто так любил жить, так любил людей и так верил в жизнь, в ее чудодейственную силу, кто понимал ее красоту…

Теперь, у открытой еще могилы, друзьям покойного трудно, немыслимо спокойно говорить о том, свидетельницей чего была кровать 2516.

Нет сил, не хватает слов…

Как он оказался во власти 2516?

За три дня до Сочельника мы с Аркадием Тимофеевичем ехали в Подебрады ― курорт для сердечных больных под Прагой[9]. Ехали, полные верой в то, что там его ждет исцеление. Ведь врач сказал, что через шесть недель одышка прекратится, правильное дыхание восстановится, можно будет приступить к работе.

Но и тогда уже А. Т. был кандидатом кровати ном. 2516.

Это полусознательно чувствовалось и совершенно посторонними людьми: швейцар гостиницы, в которой остановился А. Т. в Подебрадах, узнав фамилию нового приезжего и взглянув на него, воскликнул с оттенком какого-то ужаса:

― Боже, пане Аверченко, где же Ваш юмор?

Юмор-то тогда еще был у Аркадия Тимофеевича ― он не оставил его до последнего дня жизни, но внешне он уже и тогда так изменился, что узнать его тем, кто его знал только по портретам, было трудно… похудел, побледнел, осунулся…

Курорт не помог. Все чаще отказывалось работать. Вместо ровного дыхания вырывались тяжелые вздохи, начались сердечные припадки. Прекратились прогулки по городу. А. Т. от кровати переходил только к креслу-качалке, где, медленно покачиваясь, слушал мерное чтение чтицы. Больные глаза не давали ему возможности делать то, что он так любил ― читать самому.

А врачи из Праги все энергичнее и энергичнее настаивали на поездке в клинику…

28 января днем ― обратный переезд в Прагу. Туда возвращался больной человек, еле передвигающий ноги. В больнице, наверх в палату, его уже должны были нести. И постелью номер 2516 он был принят почти без сознания.

29, 30, 31 января… Сколько бредовых возгласов, восклицаний, порывистых вздохов слышала в эти дни больничная постель! Это уже была не игра со смертью, а борьба с нею, подошедшей вплотную. Ожесточенная борьба велась и самим больным, и его врачами, которые прилагали нечеловеческие усилия, чтобы вырвать его из цепких костлявых объятий той, жертвой которой он стал теперь.

Тогда победа осталась на стороне жизни.

Дни бреда ― последние дни января прошли; началась борьба с бессонницей. Начались ночи полубольного творчества. В бессонные ночи Аркадий Тимофеевич создавал новые повести и рассказы, новые пьесы. Его удивительная память сохраняла все детали их до утра, и он передавал потом содержание написанных в уме рассказов, ушедших теперь в вечность.

Физические силы больного то убывали, то прибывали. Кривая на больничном листе отмечала все колебания, но дух его все время был крепок и силен. Удивительно силен! Он не верил в смерть до последней минуты. До последнего дня он говорил о жизни, строил планы будущей работы и мечтал о том времени, когда он выздоровеет.

― Вчера еще он шутил с нами, ― сказал один из врачей, когда я пришел через час после смерти.

― Вчера еще можно было надеяться на благополучный исход…

Но… судьба решила иное.

Много мук видела кровать 2516. Но стоны на ней сменялись улыбкой, и эта улыбка, такая знакомая всем знавшим Аверченко, такая «аверченковская», сразу же переходила на уста всех окружающих ― врачей, сиделок, других больных.

И как-то не верилось, что эта улыбка смертна, что она может исчезнуть навсегда.

За улыбкой следовала шутка, часто сказанная через силу, но меткая и остроумная, как всегда, как и в то время, когда А. Т. был совсем здоров, когда он одним своим присутствием сплачивал и объединял окружающих его, и вносил в общество какую-то особую теплоту и уют.

А положение его в это время было таким, какое он сам остроумно охарактеризовал, как «деликатное»…

День 8 марта был днем рокового предзнаменования. Постель 2516 увидела кровь. Она хлынула из лопнувшего в желудке сосуда. Снова несколько часов томительных волнений. Но борьба еще не была закончена. Больному стало лучше. Врачи запретили А. Т. разговаривать, усилили диету, ограничив еду только жидкой пищей, и у него появился новый приток энергии. Он, несмотря на запрещение, пытался говорить с окружающими, а на их напоминание о том, что это запрещено докторами, делал хитрые, лукавые глаза, как у шаловливого ребенка, и шептал:

― Они (то есть врачи) преувеличивают! Они чересчур берегут меня, а я сам чувствую, что мне лучше…

А в это время в своем кабинете один из докторов говорил в ответ на вопрос о положении больного:

― Если не будет второго разрыва сосудов и кровоизлияния, если не будет осложнений, то надежда есть. Но если!..

Но… но в 4 часа утра 12 марта произошло роковое «второе», а в начале десятого утра его не стало…

Постель 2516 осиротела…

Ушла улыбка, ушла радость, ушел смех. Перестало биться больное, чуткое сердце… Сердце Аверченко…   

 

 * * *

 

Теперь, когда еще свежа память о последних днях жизни Аркадия Тимофеевича, когда некоторые штрихи ее вспоминаются особенно ярко и выпукло, хочется поскорее занести их на бумагу, хочется сохранить их; ознакомить с ними возможно более широкий круг друзей, читателей и почитателей покойного.

Работоспособность Аркадия Аверченко была изумительной, но писать он мог, как и все писатели, только лишь в привычной для него обстановке. Аверченко почти никогда не работал по вечерам. Огромное большинство его произведений, по крайней мере, за границей, было написано утром до полудня. И это время ― время творчества ― было для него священным. Он не выносил, чтобы в это время ему кто-либо мешал. Он писал быстро, почти без помарок, круглым разборчивым почерком. Очередной новый рассказ создавался у него в голове почти со всеми деталями и затем уже переносился на бумагу.

Большинство, вернее больше половины, последних произведений Арк. Аверченко было написано в Праге, в его номере, в гостинице «Злата Гуса». Аверченко обыкновенно заранее предупреждал своих друзей и знакомых, что в такой-то день или в такие-то дни он будет работать, и просил их не приходить в эти дни к нему до полудня, а чтобы избавиться от случайных посетителей, внизу у портье, на крючке для ключа от номера, вывешивалась записка о том, что «Аверченко нет дома».    

Иногда эту записку забывали снимать после обеда, и тогда к вечеру Аркадий Тимофеевич начинал волноваться и размышлять ― почему это к нему никто не приходит. (Он очень любил по вечерам быть в обществе своих друзей). На следующий день по адресу друзей сыпались упреки:

― Почему вы забыли меня? Нехорошо…

Недоразумение разъяснялось, когда знакомый, выслушав все полусерьезные, полушутливые упреки, говорил:

― Да я после полудня раза два заходил, но все время записка висела!..

Написав новый рассказ, Арк. Тим. очень любил прочитать его вслух своим друзьям прежде, чем отослать в редакцию. Иногда он просил кого-нибудь читать его рассказы вслух, и, видимо, таким образом контролировал сам себя.

Процесс творчества был святая святых А. Т… Это был его храм, в который он не допускал никого. Когда летом у него заболел глаз, но общее самочувствие было еще сравнительно хорошим, и он томился от вынужденного безделья, ему предлагали диктовать новые рассказы переписчице. Он даже с некоторым раздражением отверг это предложение, как будто удивляясь тому, что предлагавшие не понимают, что в процессе творчества он не выносит возле себя посторонних, мешающих ему отдать всего себя любимому делу.

Поэтому он почти никогда не писал во время своих многочисленных поездок. Когда он ездил по Чехословакии и в промежутке между двумя спектаклями заглядывал в Прагу, и находил в новой почте просьбы об экстренной присылке рассказов, он всегда откладывал исполнение этих просьб до того времени, когда он приедет в Прагу на более продолжительное время.

Когда же Аверченко писал большие вещи ― он совершенно менял образ жизни. Прекращал прогулки по городу, посещение театров; часто даже ужин заменял покупкою холодных закусок, а в некоторые дни не обедал, «чтобы не терять времени».

Так писался вышедший из печати накануне смерти Аверченки его последний большой роман «Шутка Мецената». Весь роман был написан в Цоппоте (под Данцигом) в течение месяца. И он посылался по главам в редакции, купившие его еще до написания.  

За границами России, если мне память не изменяет, вышли на русском языке следующие книжки Арк. Аверченко: «Дети», «Записки Простодушного» и «Кипящий котел» в Константинополе. Второе издание «Записок Простодушного», «Смешное в страшном» и «Пантеон советов молодым людям» в Берлине. «Двенадцать портретов знаменитых людей», «Шутка Мецената» и «Рассказы Циника» в Праге. Большое количество его книг вышло на чешском языке. Между прочим, нельзя не отметить, что только на чешском языке вышло приведенное в порядок самим автором, или, как говорил Аверченко, им самим «причесанное и умытое» собрание сочинений в издании Вилимека[10]. До сих пор вышло десять томов этого единственного систематизированного собрания сочинений Арк. Аверченки и еще два тома подготовлено к печати. На двенадцатом томе это собрание сочинений и оборвется, но все же двенадцать этих составленных и приведенных в порядок томов являются основой будущего русского полного собрания сочинений Арк. Аверченко.

Несколько книг произведений Арк. Аверченко вышло и на немецком, сербском и мадьярском языках. Все это в последние годы.  

Творчество Арк. Аверченко было прервано как раз тогда, когда он обдумывал новый роман и новую комедию.  

Его мечтой было отдохнуть летом где-либо в спокойном, удобном для работы месте. Но этой мечте не суждено было осуществиться…[11]

 

* * *

Аверченко при жизни достиг большой мировой славы. Он за шестнадцать лет своей литературной деятельности занял единственное в своем роде место в русской и мировой литературе. Но умер он все же, если и оцененным, то во всяком случае оцененным не вполне <…>. Аверченко был чересчур самобытным, чересчур новым явлением в русской литературе, а к нему подходили с старой шаблонной меркой. Его критиковали, сравнивая, тогда как нужно было сравнивать с Аверченко, ибо он сам создал свой жанр, он сумел в короткий чеканный по стилю и форме веселый рассказ вложить глубокое психологическое содержание».

 

* * *

… то, что вышло из-под пера Аркадия Аверченко <…> было так ярко, так талантливо и так метко и жизненно, что оно создало Аверченко всемирную славу писателя юмориста. <…> И действительно, 12 марта в Праге умер не только большой русский писатель, но и писатель, одинаково близкий и русским, и немцам, и чехам, и французам и всем, кто брал в руки книжку с его талантливыми рассказами.

 

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной

           

 

[1] Махатма Мохандас Карамчанд Ганди (1869—1948) — индийский политический и общественный деятель, один из руководителей и идеологов движения за независимость Индии от Великобритании. Имеется в виду так называемый Соляной поход, или Соляной марш ― гражданский протест против налога и монополию на соль, начавшийся 12 марта 1930 г. под предводительством М. Ганди.

[2] Солотвино (укр. Солотвино), до 1995 г. Солотвина (укр. Солотвина) — поселок Тячевского района Закарпатской области Украины. Административный центр Солотвинской поселковой общины. Расположен в Мараморошской (Верхнетисенской) котловине на правом берегу Тисы. Добыча каменной соли в местных соляных копях производилась с древних времен. С 2012 г. добыча соли была полностью прекращена, шахты затоплены.

[3] Майнер (англ. miner) ― шахтер, горнорабочий, старатель и т. п.

[4] Библейский Самсон, боровшийся с филистимлянами, попал к ним в плен благодаря хитрости Далилы, отрезавшей ему волосы, дававшие ему исполинскую силу. Пока Самсон находился в темнице, волосы отросли и вернули ему силу. Филистимляне во время праздника привели Самсона в храм с тем, чтобы он их там развлекал. Самсон обрушил храм, погубил множество филистимлян и погиб сам.

[5] Тиса (Тисса) — река в Европе, левый и самый длинный приток Дуная.

[6] Иллюстрированное приложение к газете «Эхо». 1924. № 10 (30), 2 марта. С. 9.

[7] Здание отеля Zlatá husa было построено архитекторами М. Блехом и Э. Краличеком в 1911―1913 гг. в стиле модерн (пражская сецессия). А. Аверченко жил в этом отеле в 1922―1925 гг.

[8] В 1921 г. министерство иностранных дел ЧСР учредило издательство Orbis и информационную службу Central European press (Centropress). Самым крупным их изданием была ежедневная газета Prager presse, выходившая на немецком языке. В газете публиковались переведенные на немецкий рассказы Аверченко, не публиковавшиеся на русском языке.

[9] История Подебрад как лечебного курорта началась в 1905 г., когда на территории замка был обнаружен источник минеральной углекислой воды. Первый курортный сезон открылся в 1908 г. После Первой мировой войны начали работать лечебницы, которые в 1920-е гг. стали специализироваться на сердечно-сосудистых заболеваниях.

[10] Йозеф Рихард Вилимек (чеш. Josef Richard Vilímek; 1835—1911) — чешский писатель, журналист, издатель. В 1872 г. основал Пражское издательство J. R. Vilímek.

[11] «Сегодня Вечером» (Рига, Латвия). 1925. № 68 (25 марта). С. 2.