— Вы не просто человек, живущий в Израиле, но верующий еврей, прекрасно понимающий еврейский мир и так же прекрасно владеющий ивритом. И при этом пишущий прозу на русском языке. Почему? Только потому, что вы урожденный одессит и русский является вашим родным, или есть еще какие-то причины?

— Хотел бы слегка перефразировать Кушнера: язык родной не выбирают, с ним живут и умирают. Зарабатывать деньги, путешествовать, строить семейную жизнь, делать политическую и научную карьеру можно на выученном языке. Творить — только на родном, вошедшем в тебя с пеленок, с первых книг-раскрасок, школьных диктантов, признания в первой любви. Дело не в сентиментальной и романтической составляющей, а в психологических проблемах восприятия.

Когда руки просятся к перу, а перо к бумаге, между мыслью и ее формулировкой не может быть никаких препон, никакой даже секундной задержки. Она убивает творческий порыв.

Живя в очень многоязычной стране с одним общим государственным языком, я давно заметил, что несмотря на самое замечательное знание выученного языка, считает человек всегда на родном. И творит тоже. Есть некие защелки в голове, которые устанавливаются в детстве и уже не меняют своего положения. Разумеется, существуют исключения, но они редки и только подтверждают общее правило.

К счастью или к сожалению, творить я могу только на русском языке. К счастью потому, что люблю этот язык и получаю огромное удовольствие от писательской работы с ним. А вот про «к сожалению» надо поговорить особо.

Как-то покойный писатель Саша Гольдштейн сказал мне: «Увы, мы родились не на том языке». В русской культуре принято считать свою литературу великой, а язык могучим и свободным. Однако в мировой культуре русская литература и ее язык занимают куда более скромное место. Не верите мне — ознакомьтесь с точкой зрения Набокова.

— А как вы обозначили бы это место?

— Миф о великой русской литературе возник в России и всячески стимулируется в той же России. Для среднемирового читателя великой является литература на английском языке. Известны только те русские писатели, которые описывают непонятную и загадочную для «нормального» читателя русскую душу. Читая Достоевского и Толстого, мир изумляется поступкам героев, совершенно невразумительным для «разумного» европейца или американца. Это интерес экзотический, и русская литература тоже экзотическая, а не великая.

Но речь сейчас идет не о престижности той или иной литературы, а о читательской заинтересованности. А следовательно, и об издательской политике. Не могу снова не написать «увы»: авторы, пишущие на русском языке, располагаются на краю этой заинтересованности, в сумеречном тумане неизвестности.

Это не имеет никакого отношения к художественному уровню текстов и почти не зависит от того, какие проблемы в нем поднимаются и рассматриваются. Ясно лишь одно: книги талантливого автора, написанные на английском, французском, испанском или другом языке Европы, гораздо быстрее и с большей легкостью находят путь к читателю, чем книги, написанные на русском языке.

Трудно смириться с мыслью, что ты находишься на задворках мировой культуры. Особенно если тебе с детства твердили о величии русской литературы и о громадном влиянии, оказанном ею на все прочие. Папуас, танцующий вокруг костра, тоже думает, что он центр мироздания. А вот в глазах капитана парусника, рассматривающего этот танец в подзорную трубу, картина выглядит несколько по-иному.

Я не насмехаюсь и не иронизирую, я горько плачу, потому что пишу на русском языке и ни на каком другом писать не могу, да и не хочу. Я считаю себя еврейским писателем, пишущим на русском языке, а это значит, что я изгой вдвойне. Для всего мира — как русский писатель, а для русскоязычного мира — как еврей, лезущий, по словам Куприна, не в свое дело.

Если вы спросите, почему после этого я все-таки пишу на русском языке, я не найду что ответить. Лишь разведу руками, вздохну тяжело и украдкой смахну слезу.

— Первый ваш роман «Вокруг себя был никто» написан от лица религиозного мистика и каббалиста. Говорит ли это о том, что желание представить в литературе на русском языке этот мир стало для вас побуждением писать?

— Ни к религиозной мистике и ни к каббале роман «Вокруг себя был никто» никакого отношения не имеет. На первый взгляд похоже, но только на первый.

На самом деле этот роман прямо вытекает из «Игры в бисер» Германа Гессе. Томимый писательской завистью, я, подобно Гессе, — ах, моська! — сочинил мистическое учение и назвал его психометризмом. Получилось удачно, роман вышел больше двадцати лет тому назад, а я до сих пор получаю от читателей вопросы по психометризму. Самый распространенный — как в моем городе отыскать психометристов и стать одним из них. На втором месте — рецепт психометрического чая.

Но главным побуждением написать роман послужило совсем иное событие в моей жизни, весьма далекое от литературных игр.

Много лет назад я оказался у дервишей в Средней Азии. Подобно другим ребятам из разных городов Союза, искал духовность. Катался в Нукус и Ош, сидел в мазанке суфийского пира Мирзы, укутавшись халатом дервиша, ходил с «учителем» на кладбище Султан-Бобо. Воспитанные советской атеистической школой, конспектировавшие лекции по диалектическому материализму (большинство ребят были с высшим образованием), мы с дрожью восторга открывали для себя запрещенные эзотерику и мистику. Открывали по книгам. А тут представитель живой традиции, да еще такой колоритный. И судя по рассказам очевидцев — творит чудеса! Ну и экзотика — настоящий, пахучий, заповедный восток кружил головы московской и прибалтийской технической интеллигенции.

Пустыню я впервые увидел, прилетев в Нукус. И верблюда — не сонного зоопаркового зверя, больше похожего на ожившую декорацию, а настоящего, бредущего через барханы с грузом на спине. А древнее мусульманское кладбище вокруг Султан-Бобо — мавзолея хранителя одежды Магомета!

Чужие туда не попадали — закрытое от посторонних глаз, потаенное, внутреннее место. Паломники режут баранов, варят плов и угощают дервишей. Мирзабай проводит за ограду своего ученика, усаживает на кошму. А ученик дервиша — это я! Было от чего сбрендить…

Впрочем, я довольно быстро разобрался, что это не мое. Не по пути мне с этими людьми, не совпадаю я с их духовностью. Вернее, с циничным и беспощадным использованием учеников и учениц. Их денег, их личностей, их тел. Разобравшись, я попрощался и ушел. И двинулся по совсем иной дороге.

А через два месяца погиб Талгат Нигматуллин. По приказу духовных учителей его жестоко забили до смерти. Был процесс, суд, Мастеров посадили, секту разогнали. Меня расследование не коснулось, ведь на момент убийства я находился уже вне событий.

Эту историю я запрятал глубоко в сердце и шестнадцать лет был занят другим и другими. Наступила эра интернета. Гуляя по Сети, я обнаружил сайт почитателей Мирзабая. Мальчики и девочки взахлеб делились мистическим опытом жизни с пиром, выкладывали фотографии, приглашали знакомых. Опять замаячила массивная фигура Калинаускаса, гостевую книгу сайта заполняли цитаты его многомудрых и таинственных высказываний о Школе, связи между учеником и мастером, раскрутке, пограничной ситуации.

А я-то думал, что с этим давно покончено! Нет, обжигая крылья, новые мотыльки летели на огонь, чистые, наивные юноши и девушки падали в волчью яму, из которой мне посчастливилось вывернуться. И тогда я решил написать о том, что на самом деле происходит с теми, кто ищет духовности в секте у Мирзы и Калинаускаса.

Рассказ перерос в повесть, повесть в роман. «Азиатской» части оказалось недостаточно, неумолимая логика развития характеров потребовала расширить сцену, ввести новые персонажи, сделать исторический экскурс, за ним второй, третий. Сказав А, пришлось произнести и Б, а затем и до самого конца алфавита.

— Но в сборниках рассказов «Есть ли снег на небе. Рассказы о неожиданном» и «Он уже идет» уже представлена именно каббалистическая тематика? И еврейская демонология предстает в таком потрясающе разнообразном и ярком виде, какого точно больше нет в русскоязычной литературе. Изучали ли вы эту тему специально для написания книг, или наоборот — книги появились как следствие соответствующих знаний?

— Среднеазиатские гуру, их виленские, московские и питерские последователи, оттолкнули меня своей безнравственностью. Чтобы попасть в ученицы, девушка должна была «сдаться» Мастеру. Вряд ли стоить объяснять, что собой представлял процесс «сдачи». Парни рассчитывались деньгами, дорогими в те времена джинсами, часами. Причем всем казалось, что это правильно, что именно так и нужно поступать, ведь это плата за право идти вслед за Мастером на вершину мироздания. За фейерверком ярких слов о новом пути к просветлению, эзотерике и мистике скрывались все те же низменные страсти, терзающие человека.

Ответы для себя я отыскал в еврейской духовной традиции. Ее главные правила — высокая нравственность, чистота помыслов и рук, бескорыстие, помощь другим людям — совпадали с моими представлениями о пути духа. Разговоры об эзотерике начались только после нескольких лет очищения и моральной подготовки. И книги, и книги, и книги — многовековой опыт духовных поисков, зафиксированный, изученный, растолкованный. Мистики и эзотерики оказалось более чем достаточно, на каком-то этапе я просто сбежал.

Мы учили тайные книги вдвоем, с двух часов ночи до пяти утра, когда вал людских эмоций утихает, шум, висящий над городом, сходит на нет и становится слышен голос тонкой тишины. Я приезжал из Бат-Яма в ночной Бней-Брак и осторожно, чуть не на цыпочках, шел по пустынным улицам.

В тускло освещенной синагоге не было ни души, слова, произнесенные шепотом, гремели подобно грому. Никто не должен был знать о наших занятиях, о том, какие потертые, старые книги мы приносим с собой. Это знание называется тайным, потому, что о нем не рассказывают знакомым, не устраивают передачи по телевидению, не выпускают тысячными тиражами брошюры в мягких цветастых обложках.

Через некоторое время мир иных духовных сущностей, окружающих нас, как канавка для полива окружает дерево, стал приоткрываться перед моими глазами. Честно говоря, мне хватило одного взгляда. Тот панический ужас я запомнил на всю жизнь. И немедленно сбежал.

Тот, кто будет вам с увлечением расписывать чудеса мистики, не понимает, о чем говорит. Мир иных духовных сущностей ужасен, собаки, которые их видят по ночам, воют от ужаса. Только очень сильные люди способны идти по этой дороге. Я к ним не отношусь.

— И с тех пор эта тема для вас закрылась?

— Сбежать я сбежал, но интерес к теме остался. Около сорока лет я изучаю эти книги — не те, в потертых переплетах, те пришлось немедленно вернуть, — а другие, не предназначенные для практического использования, а скорее похожие на схоластические трактаты.

Жизнь, окружающая писателя, становится частью того, что он пишет. Поэтому на страницах многих моих книг — не на всех, ведь у меня их вышло уже тридцать пять — резвятся бесы, разгуливают демоны, воют от ужаса собаки, а коты сжимаются в напряженный клубок и шипят, выпуская когти.

— Еще в ваших книгах огромную роль играет быт штетлов. Но ведь сами вы в штетле не жили? Кто был вашим проводником по нему, только книги или люди тоже?

— «Сведущие» люди говорят: если вы хотите услышать настоящую фольклорную историю, отыщите старую синагогу, извлеките из-за печи (в Израиле — из-под кондиционера) старого старичка, и тот, хрипя и шамкая, начнет рассказывать небывальщину. Это не совсем так, а вернее, совсем не так. Мир вокруг нас наполнен удивительными историями, невероятными событиями, чудесными приключениями. Чтобы их увидеть, надо всего лишь чуть-чуть изменить угол зрения. Поэтому река израильского фольклора полноводна, как Миссисипи, и бесконечна, точно Волга. Раввины используют его в своих проповедях, хасиды рассказывают во время застолий, учителя в религиозных школах вворачивают назидательные истории в надежде образумить непоседливых учеников. А ешивы, а колели, а кафедры изучения еврейской истории и литературы в университетах! Море разливанное, без края и берегов!

Разумеется, все это происходит на иврите. Из русского в иврит вошли только ругательства, потерявшие остроту и смысл. Например, «лех к ебени мать» то есть «иди к Бениной маме», для ивритского слуха вовсе не представляется грубой матерщиной, а звучит как вполне благообразное выражение, типа «иди к черту». Хвала Творцу, моего знания иврита вполне достаточно для полного понимания фольклорных историй, включая намеки и скрытые ходы.

Я обожаю эти рассказы, плаваю в них, как рыба в воде, собираю, где только могу. А когда приходит время превратить один из них в полноценную новеллу, начинается второй этап подготовки к сочинительству.

Чтобы читатель мне поверил, я должен сперва сам с полной ясностью увидеть все мелочи быта. Как одевались герои повествования, что они ели, на чем сидели, какая посуда стояла на столе, чем расплачивались, как причесывались. Я рыщу по старым книгам, разговариваю с пожилыми людьми, копаюсь и роюсь, и вгрызаюсь.

Эта подготовительная работа доставляет мне немалое удовольствие, ведь любовь и причастность окрашивают в теплые тона самые неприглядные моменты жизни.

— Литературный критик Сергей Костырко охарактеризовал жанр первого вашего романа как сочетание социально-психологического, исторического, авантюрного, фантастического и философского повествования. Пожалуй, наиболее ярко все эти качества вместе представлены в вашем историческом романе «Хождение в Кадис». Почему вам пришло в голову обратиться к приключениям, происходившим в XV веке на обширном пространстве суши и моря — от монастыря, затерянного в новгородских лесах, до Стамбула и Кадиса?

— Позволю себе высказать крамольную мысль. Каждый писатель в своем творчестве обязательно возвращается к прочитанным в детстве книгам. Так работает ностальгия по ушедшей молодости.

В детстве я прочитал огромное количество исторических романов о России, от «Петра Первого» до «Руси изначальной», «Зодчих», «Князя Серебряного», «Боярина Ордынцева» и так далее. Наложившись на «Одиссею капитана Блада», «Черного корсара», «Наследника из Калькутты», «Пиратов» Фенимора Купера и еще пару десятков книг из той и другой области, они создали в моем подсознании взрывоопасную смесь, завершившуюся сочинением романа «Хождение в Кадис».

— Странствия героя этого яркого приключенческого романа проходят не только по разным землям, но и по религиям — от христианства с его разнообразными изводами до мусульманства со сложным эзотерическим учением суфиев и до иудаизма с тонкостями каббалистических знаний. Материал головокружительный! Как вы его собирали?

— В писательской работе присутствуют два компаньона, вкладывающих в общий труд два компонента. Всевышний посылает вдохновение, а писатель предоставляет седалище.

Я, Яков Шехтер, прекрасно понимаю, что замысел романа и двигающие его идеи приходят не от меня. Мой вклад — работа. Многодневное корпение над сбором материалов, составление фабулы, сам процесс написания, бесконечные правки и вычитывание. Сотни часов за столом, до рези в глазах, до хронической боли в правом плече, на отсиженном напрочь седалище. Каждую написанную фразу перед тем, как отпустить в мир, надо прослушать, прозвонить, простучать, словно скрипичный мастер, проверяющий доску прежде чем сделать из нее скрипку.

Материалы для романа «Хождение в Кадис» я собирал несколько лет. И писал его два года, каждый день, кроме суббот и праздников. По букве, по строчке, по странице. День за днем, день за днем, день за днем.

— А действие вашего нового романа вдруг перенеслось в Российскую империю начала ХХ века. Если в «Хождении в Кадис» вы закрутили целую карусель разнообразной информации — от того, как выглядел «веселый квартал» Кадиса в XV веке, до того, в чем состояло русское иконоборчество, от быта испанских грандов до подробностей обучения морскому делу, то в этом новом романе «Водолаз Его Величества» повествуется о деятельности российских военных водолазов, одним из которых волей случая становится Аарон Шапиро, юноша из Чернобыля. А водолазы-то Российской империи как вам в голову пришли?

— Я родился и вырос в Одессе, мой отец был одним из зачинателей подводного спорта в СССР. Маска, трубка и ласты появились у меня в шестилетнем возрасте. Когда мы с братом в самодельных масках шли по пляжу за отцом, тоже в маске, на нас смотрели, как на инопланетян. Это сейчас предметы продаются в любом спортивном магазине. А в 1961 году большинство пляжников видели их впервые в жизни.

Я вырос на море и в воде до сих пор чувствую себя лучше, чем на суше. Водолазная тема для меня такое же ностальгическое возвращение в детство, как и чтение исторических романов.

— Вы не только пишете сами, но и, так сказать, придаете форму литературной жизни русскоязычного Израиля, издавая журнал «Артикль». Как он появился и что значит для вас?

— Возник он при Тель-Авивском клубе литераторов больше 15 лет тому назад, и я, как его председатель, был главным редактором журнала. Вышло несколько бумажных номеров, потом появился интернет, и журнал стал сетевым. Клуб просуществовал чуть больше 10 лет, а потом распался из-за распрей его участников. Нет на свете более завистливой и склочной публики, чем пишущие люди, особенно обделенные талантом.

Я вернулся к журналу и с 13-го номера до 31-го вел его самостоятельно. После того, как журнал «22» почил в бозе спустя сорок лет существования, выяснилось, что в Израиле есть необходимость в серьезном, толстом литературном журнале. И поскольку я и Михаил Юдсон много лет проработали в редколлегии журнала «22», вполне разумным показалось перевести «Артикль» на бумажные рельсы, заполнив образовавшуюся нишу.

«Артикль» в бумажном варианте ежеквартально выходит уже восьмой год, у нас десятки подписчиков, причем не только в Израиле, но и в России, Украине, Литве, Америке, Германии, и очень много желающих купить и прочитать журнал.