— Многие из тех, кто, как и вы, уехал из СССР в начале 90-х, говорят, что у них уже тогда, несмотря на свежий ветер перемен и общую надежду на новый путь страны, никаких иллюзий по поводу этой страны не было. Для вас это тоже было так?

— С года примерно 1988-го появилось ощущение — сейчас возможно невозможное! Это совпало с ощущением исчерпанности предыдущего жизненного этапа. Тоска касалась самого образа жизни, всего, что окружало — все равно, хорошее или плохое. Зазвучал мощный внутренний зов — к новой земле и новому небу! Это не о бытовых трудностях, в 28 лет об этом не слишком задумываешься. Тем более что я незадолго до отъезда модернизировала старый дом, которым наша семья владела еще до революции, более 100 лет. Сейчас думаю, что, если бы СССР тогда превратился за одну ночь в Швейцарию по уровню комфорта и достатка, я уехала бы все равно. На это, конечно, накладывалась безвыходность семейной жизни: муж был на семь лет меня старше и считал своей задачей полный контроль надо мной, был агрессивен. Теперь я понимаю, что он страдал психопатическим расстройством, усугубляемым алкоголизмом, но тогда мне казалось, что, как он и внушал, виновата я. Когда он стал поднимать на меня руку, мы расстались. Но покоя не было, и я хорошо отдавала себе отчет, что несмотря на все политические перемены никуда не уйдут мои страх, стыд и несвобода. Домашнее насилие, особенно на глазах у ребенка, — очень больная для меня тема. Отдушиной стало предложение писать кандидатскую сразу от трех профессоров Воронежского университета: лингвистики, литературоведения и философии. Я выбрала последнее и стала исследовать проблемы бремени этического выбора в «Легенде о Великом Инквизиторе» Достоевского. Как вы помните, Инквизитор отнял у людей волю и выбор, и они стали «счастливы как дети». Актуальнейшее пророчество тоталитаризма. Учиться в аспирантуре было безумно интересно. Помню конференцию молодых философов в 1990 году в Москве, в Институте философии АН СССР, накаленные идеологические баталии между либералами и коммунистами. Диссертация, которая началась очень хорошо, и аспирантура были самым сильным моим ностальгическим сожалением в Англии.

— То есть вы решили уехать несмотря на интересную учебу и научные перспективы? Почему?

— С будущим мужем, Брэттом Кокрэллом, мы целый год были друзьями по переписке. Global Penfriends, прошлый век, бумажные письма, непроливашки и перьевые ручки на почтамте! Я планировала провести в Англии месяц, познакомиться с Брэттом, посмотреть Лондон, продолжать диссертацию и, возможно, приехать когда-нибудь еще или пригласить его. Мне нравились обстоятельные письма Брэтта, очень подробные и многостраничные, которые я переводила со словарем. И вот в апреле 1991 года в аэропорту Хитроу меня встретил человек, сразу бесконечно близкий. Было в нем что-то ранимое, пьер-безуховское. С первых часов знакомства возникло давно забытое ощущение, что с мужчиной может быть комфортно, безопасно, весело, интересно. Наше интеллектуальное и психологическое совпадение казалось удивительным, несмотря на то, что родились и сформировались мы на совершенно разных боках глобуса. Абсолютный книгочей, Брэтт вырос в приемной семье, куда был помещен службой опеки из-за алкогольных проблем матери, очень несчастной женщины, когда-то великолепной танцовщицы, бывшей жены голливудского актера Гарри Кокрэлла, американца. Из примечательного Гарри сыграл мужа Лолиты в фильме Стэнли Кубрика 1962 года. В Лондон он попал с гастролями прославленной бродвейской «Вест-Сайдской истории» и остался в Англии. Открыл знаменитое лондонское спа Sanctuary, потом разорился, вернулся на родину, в Миссури, несколько раз женился и доживал на Карибских островах. Мы с Брэттом поженились в 1991-м. Очень трудно, но очень счастливо жили. Оба работали и учились неимоверно много, вдобавок я постигала вождение по английским дорогам и неустанно, одержимо осваивала язык! Родилась младшая дочь, детей у нас стало двое. Время на штудирование учебников английского оставалось только в метро, по пути на работу и с работы. Какое же было счастье, когда я закрыла последнюю страницу детектива Агаты Кристи — это была первая книга, прочитанная целиком на языке оригинала!

— Вы планировали тогда, чем хотели бы заниматься, где работать?

— Сначала была работа в рекламных отделах лондонских бизнес-издательств, потом обучение на финансового консультанта в Ллойдс-банке. Там я впервые открыла для себя потрясающий мир компьютеров. Все это заполняло жизнь до отказа. У меня совершенно не было времени на ностальгию, рефлексию, оглядку назад, сравнения, «взвешивания» — «а вот у нас», «а вот у них». Только сейчас понимаю, каким это было благом для адаптации! А потом мы переехали на берег Английского канала, в графство Дорсет с его потрясающей морской историей. Там я сдала экзамены на специалиста по информационным технологиям, много занималась техническими переводами, работала переводчиком для полиции. После аспирантуры Гринвичского университета много лет преподавала информатику в колледже для старшеклассников. И мечтала, что когда-нибудь, когда вырастут дети и получится создать финансовую подушку безопасности, стану писать книги, к чему стремилась с семи примерно лет. Мечта сбылась, хотя и поздновато.

— Когда читаешь, с каким воодушевлением вы описываете свои морские путешествия, вспоминаешь, что ваш папа был капитаном дальнего плавания. Вероятно, многие семейные установки оказались для вас значимыми?

— Папа брал нас с сестрой и с мамой в каботажные рейсы по Черному и Азовскому морям, по Дунаю. В его судовом кабинете была «История мореплавания», большая глава про Англию. Папа, мне кажется, испытывал романтический пиетет перед английским флотом. Наверное, в какой-то степени это передалось и мне. Оба они, и отец, и мама, рождены в 1938-м, дети войны, и выросли удивительно открытыми миру и жадными до путешествий. Подростковым увлечением мамы были «трофейные» английские и американские фильмы, которые шли в воронежских кинотеатрах. Она обожала Вивьен Ли, Роберта Тейлора. От нее я впервые узнала о «Мосте Ватерлоо», описанном в моем романе «Луша». Мы много беседовали обо всем на свете, она считала меня практически равным собеседником и оказала на мое интеллектуальное развитие очень большое влияние. Мама прекрасно пела и играла по слуху на фортепиано. По ее совету во время плаваний с отцом я и начала свои первые попытки сохранить мысль и впечатление в слове, быстро освоив пишущую машинку в папиной кают-компании.

Мое детство в Батуми — это прекрасная дистанция «и от цезаря», «и от вьюги». Пальмы, банановые и бамбуковые рощи, чайные плантации, дороги красной глины, синие горы вокруг живописнейшей гавани, теплые дожди, изумительная кухня, море, живое серебро рыбы, корабли из разных стран, приходящие в порт и приносящие с собой праздник и ощущение, что все эти страны в твоей жизни еще будут. Там у меня возникла уверенность, что моря не разъединяют, а соединяют. В Батуми меня окружала многонациональная и дружелюбная среда: люди весь ХХ век бежали сюда со всех концов страны и от революции, и от погромов, и от Голодомора в Украине, и от разрухи послереволюционных и послевоенных лет. Город — «Ноев ковчег». Селились в традиционных дворах с деревянными балконами-галереями, их называли «итальянские» дворы. Потом я увидела почти такие в шекспировском «Глобусе» в Лондоне. Там рос виноград, летом соседи выносили стулья, вместе пили крепчайший черный кофе, знали друг о друге всё. Там были свои ромео и джульетты, свои монтекки и капулетти, и такие соседские драмы разыгрывались!

Воронеж, где я училась, работала, писала диссертацию и жила до отъезда в Англию, был очень резким контрастом.

— Теперь вы живете в Англии деревенской, которая многим вполне обоснованно представляется самым правильным местом для жизни. Так ли это для вас? И в чем вы видите правильность?

— Это не просто деревенская среда, а самый настоящий первый в мире официальный Город-сад. Эта архитектурно-социальная концепция впервые возникла в Англии. Смычка города и деревни и революция благополучия. Таким образом решили расселить жуткие лондонские трущобы конца XIX века, дать рабочим по типовому дому с садом в транспортной досягаемости (по железной дороге) от крупных городов, где можно найти работу. Проект дома можно было выбрать из каталога. Планировалось изменить весь образ жизни рабочего класса. На местной фабрике корсетов работницам подавали горячий шоколад во время перерыва, были устроены душевые, столовые. В нашем городе до 1970-х был запрещен алкоголь, а в местном пабе рабочие и их семьи могли заниматься языками, посещать кружок по садоводству, играть в кегли и теннис. Небольшая промышленная зона Лечворта располагалась так, чтобы ветра уносили дымы от жилых домов, для этого специально изучали направление ветров. Как рассказывают, даже Ленин со Сталиным во время 3-го Лондонского съезда своей компартии посещали Город-сад для изучения опыта, но решили, что отдельные дома с садами для семей рабочих — это не совсем то, что им нужно. Впрочем, утопия продержалась недолго, несмотря на поддержку Герберта Уэллса и жившего неподалеку Бернарда Шоу, в доме-музее которого до сих пор стоит портрет Сталина. Сейчас Город-сад стал просто очень приятным городком между Лондоном и Кембриджем. Весной это совершенно потрясающее место буйного цветения, ароматов, красоты. Место, куда хочется возвращаться из любых странствий. В юности тянет в мегаполисы «нечеловеческого» масштаба, так как непознанное находится вовне. Становясь старше, осознаешь, что гораздо больше непознанного в самом человеке, поэтому ближе «человеческий» масштаб среды обитания.

— С началом широкомасштабного нападения России на Украину частью вашей жизни стала помощь украинским беженцам. Как это происходило?

— Увы, сделано крайне мало по сравнению с размерами катастрофы. Помимо денежных пожертвований в украинские фонды и полных багажников самых необходимых вещей и лекарств, которые мы отвозили на пункты приема помощи, организованные нашими поляками, удалось подежурить по ротации на «горячей линии», которая была открыта кембриджским обществом «Кемрусс» для поддержки украинцев, прибывающих по государственной британской программе «Домa для Украины». Людям требовалась информация, как отрыть счет в банке, написать резюме, получить деньги, найти квартиру, работу, в каких благотворительных организациях можно взять одежду, игрушки, получить детское питание, записаться к врачу, получить рецепт на лекарства и так далее. Однако уже через несколько месяцев наша линия оказалась не нужна: украинские беженцы показали чудеса самоорганизации и взаимопомощи. Потом повезло поучаствовать в начинании замечательного врача, анестезиолога из госпиталя в графстве Девоншир, это мой друг в фейсбуке, который организовывал несколько огромных фур в Одессу с самым необходимым высокотехнологичным оборудованием для операционных и реанимации, когда раненые шли потоком.

Мне было физически невыносимо и очень страшно в те дни. Сон пропал целиком дня на три. Конечно, истории украинцев были невероятными. Помню пожилых людей из-под Киева, из Бучи, которые приехали на свой юбилей в Англию в начале февраля и уже здесь узнали, что их дом сожжен. И они показывают мне фотографии своего прекрасного дома, а его уже нет, и от всей жизни им осталось два чемодана, с какими уезжали. Люди рассказывали, как страшно было в автомобильных пробках из гражданских машин, полных семей с детьми. В эти колонны попадали российские снаряды, людей расстреливали, отнимали имущество, бесчинствовали. И о том, как быстро и страшно распадалась нормальность жизни в Мариуполе. Как совершенно бесполезными стали деньги. Как на улицах лежали убитые во время обстрелов и бродили явно домашние, породистые собаки, обезумевшие от голода и объедавшие трупы. Всем нам теперь жить в мире, в котором разбита наша многолетняя уверенность, что подобное повториться в Европе не может. Что с нами это повториться не может. Может. Почему так происходит, почему ни искусство, ни религии — ничто не работает, вот главный вопрос, ответов на который такое множество, что главного ответа нет.

— Как ни горько говорить, но с тех пор ощущение острой трагедии этой войны сменилось ощущением повседневности трагедии. Что происходит сейчас с беженцами, оставшимися в вашей деревенской Англии?

— Устроились украинцы в Англии все по-разному. От работы в гостиницах до преподавания в Кембриджском университете. Кто-то обрел в Англии счастье, кто-то никак не может ни найти себе места, ни утолить страшную тоску на чужбине, на которую его выбросило, как на остров кораблекрушением. Дети и подростки влились в школы и колледжи. Люди приехали в основном с высоким уровнем образования, хорошими адаптивными способностями и владением языком. В их сообществах хорошо развита взаимопомощь и взаимовыручка. Но у многих в ВСУ воюют близкие, остались психологические травмы. Люди ложились спать в нормальной жизни, а проснулись посреди чудовищной войны, начатой Россией.

— Как писатель вы были известны замечательными очерками о ярких исторических фигурах и событиях. Это и необыкновенная история жизни Алисы Баттенбергской, матери принца Филиппа, и поразительный рассказ об английских дубах, которые использовались при реставрации Вестминстерского аббатства. И вдруг — большой роман «Луша» о советской девочке-подростке, живущей в глубокой провинции во времена глубокого советского застоя и в глубокой бедности. Почему появилась именно эта героиня?

— Идея возникла как раз во время демонстраций «Оккупай» в Лондоне и других столицах мира. В Британии тогда активно поддерживался политик ультралевых убеждений «Владимир Ильич» Корбин, как его прозвали за марксистскую радикальность. Я все чаще, в том числе от своих студентов в Британии, слышала, что социализм был прекрасен, что СССР оболгали, что хорошо бы везде уничтожить капитализм и установить справедливость. Когда я интересовалась у своих студентов, а также друзей моих дочерей и других юных марксистов из хороших британских семей среднего класса, что они об этом знают, мне выдавался набор знакомых лозунгов, и выяснялось, что почти ничего. И тут бесполезны сухие аргументы. Я абсолютно разделяю слова американского классика Артура Миллера: «Никто ничего не поймет, пока не почувствует». Понимание приходит через эмоции. Создание условий для такого понимания — и есть задача литературы. И я написала первую версию романа «Луша» по-английски, 120 тысяч слов. Мне захотелось деликатно напомнить новым революционерам прекрасно задокументированный, вполне реальный прошлый финал этой идеологии, о чем они забыли. Возможно, подвигнуть к размышлениям, что с ней не так.

— Учитывая, что вы живете в Англии, трудно ожидать отклика на ваш роман от литературных критиков в России: они оказались в ситуации, когда им приходится опасаться собственной правдивости. Но откликов на «Лушу» тем не менее очень много — читательских. Что людей особенно заинтересовало в этом романе?

— Мне недавно написал читатель, что потрясен, насколько тема увоза детей в моем романе «Луша», отнятие их от заключенных матерей с целью превращения в манкуртов, повторилась в современной Украине, в которой российские оккупанты похищают детей. И как вернулась фразеология о «конце Запада», такая убедительная в устах марксистов 1930-х, и восхищение многими Германией, «вставшей с колен» после Версальского мира. Наверное, слишком много пугающих сегодняшних параллелей, о которых я не могла знать, когда начала работу над романом почти десять лет назад. Мои персонажи и их отношения для меня всегда важнее идей. Но наши книги умнее нас. Люблю выражение Борхеса, что не мы пишем книги, а книги пишут себя нами.

— Конечно, история Луши Речной — не о советской провинциальной жизни, а о трагической иллюзии, охватившей в ХХ веке умы по всему миру — построении коммунизма. В романе рассказано о том, как эта иллюзия, казавшаяся великой, не только массово сломала жизни людей в СССР, но и отравила умы (и в конечном итоге тоже сломала жизни) огромного числа людей по всему миру, и в Англии в частности. И вдруг оказалось, то, что условно можно назвать левой идеей, по-прежнему имеет силу над умами. Так ли это, и если так, то почему?

— Во время шторма корабль может кренить и вправо, и влево, и довольно сильно. Но чтобы плыть, он должен всегда возвращаться к состоянию баланса. Если крен влево или вправо становится перманентным и усугубляется, корабль тонет. Левая идея в своем незамутненном виде — это о справедливости. Она была всегда. «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был тогда господином?» — вопрошал Джон Болл из Йоркшира, участник крестьянского восстания 1381 года. В начале ХХ века в Британии посмотрели на русскую революцию и на то, к чему приводит упрямое следование незыблемой социальной несправедливости, и начали давно назревшие реформы: идеи Города-сада, благотворительные проекты, дома для неимущих, пенсии по старости (в 1911 году, кстати, были впервые введены Черчиллем). Произошло изменение отношения к тем, кто ниже по социальной лестнице, и в итоге формирование социального государства уберегло Британию от революций, гражданских войн и свержения монархии. То есть капитализм никуда не делся, но не из какого-то там чистого альтруизма, а из самосохранения интегрировал часть социалистических идей и выжил. Конвергентность, здоровый баланс левого и правого повышает жизнеспособность общества. Важно одно: чтобы ни те, ни другие не брали полноту власти и не уничтожали систему сдержек и противовесов. Иначе начинается «на все вопросы один ответ, и никакого другого нет», начинается тотальная зачистка общества от идеологических конкурентов на всех уровнях, вводится цензура, запрет на профессии, промывание мозгов в образовании. Человеку свойственны крайности и упоение властью, поэтому потом обязательно доходят до хунвейбинов и арестов «козлищ» — с «неправильным» содержимым голов. Диктатуре на этом этапе простой лояльности гражданина уже недостаточно, требуется активное соучастие в репрессиях.

— В последнее время становится все более очевидным, что взгляды, которые столь же условно обозначаются как правые, несут человечеству не менее серьезную угрозу, чем левое «до основанья, а затем», хотя всегда считалось, что именно они этой угрозе противостоят. Вот это слияние до неразличения того, что еще совсем недавно считалось противоположностями, — что это? Почему возникло, к чему ведет?

— Правые и левые радикалы всегда сливались в методах. Обычно человеконенавистнических. Именно поэтому не так важны их «символы веры». Методы одни. В социальных экспериментах такого масштаба их искренним адептам кажется, что с ними-то, с правильными, ничего плохого не может случиться, что репрессии касаются только «неправильных». Как мы отлично помним, очень наивная ошибка. Змей-уроборос всегда спустя какое-то время начинает заглатывать и переваривать собственный хвост. Мы это видели на многих примерах своей истории. «Закон самоуничтожения зла», как сформулировала Надежда Мандельштам, знавшая о зле все.   

— Как обычному человеку отвечать себе на сложные вопросы? В мире с появлением соцсетей и с возможностью для каждого сделать публичным свое мнение царит информационный хаос. Многие считают, что свобода мнений оказалась злом. Так ли это по-вашему?

— Не свобода мнений оказалась злом. Злом оказалась наша неспособность противостоять сбою критериев при безграничной способности самовнушения, когда мы хотим избежать неприятных мыслей. Человеку легче убедить себя в том, что украинцы вдруг начали сами ни с того ни с сего разрушать свои города и убивать друг друга, чем в том, что это делают его соседи, члены его семьи, подписавшие контракт, его страна, его армия. Многим комфортно принадлежать к сильной агрессивной стае. Эта принадлежность вызывает чувство безопасности и гордость за свое племя. Интернет сам по себе не хорош и не плох. Это наш «океан Солярис» наоборот, который подбрасывает то, что человек хочет видеть. Если найти подтверждение и оправдание любому людоедству — вот оно. Осуждение людоедства — вот и оно. Когда людоедство объявляется нормой, поначалу хуже всего тем, у кого врожденное отвращение к человечине. Но потом включается конформизм: «Подумала и стала кушать». Впрочем, ни один из нас не знает, как поведет себя в условиях репрессивной диктатуры.

— Зло, вышедшее из России, захватывает все более властные позиции в свободном мире. Гадать при этом, чем закончится победное шествие зла, — занятие неблагодарное. И все же: на чем может быть построено реалистичное противостояние ему?

— Разве это происходит впервые в истории? Чем закончилось в прошлый раз? Самая вредная концепция человечества — это миф о Золотом веке. То он позади, то он впереди. А что такое Золотой век? Это достижение неизменяемого, вечного состояния общества. Застывшее в развитии общество, даже достигшее благоденствия — мертвое, застойное. Оно начинает сходить с ума. Постоянны только перемены.

«И это пройдет» — самая банальная и самая гениальная фраза человечества. И, конечно, можно верить Черчиллю: «Если обнаружил, что идешь по аду, продолжай идти».