Но в ленинградской Публичке они оставались доступны и лет сорок тому назад. Впервые заказав эти публикации, я считал, что их автор В. И. Немирович-Данченко — это тот самый режиссер, и искренне удивлялся его широкому профилю. Недоумение вскоре рассеялось.

Автор восхитил меня красочными картинами Русского Севера, которым я тогда увлекся. Этот дальний край — Соловки, Мурманский полуостров, Беломорье — и спустя сто лет оставался мало описанным и мало изученным. И позднее в поездках по бескрайнему Советскому Союзу мне доводилось обращаться к очеркам его путешествий по бескрайней Российской империи. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что Василий Иванович Немирович-Данченко (1844—1936) стал одним из зачинателей в нашей литературе того жанра, который много позднее получит имя травелог. Где только он не был и чего не описал…

Биография Василия Ивановича Немирович-Данченко исчерпывающе изложена в книге М. Добушевой и В. Крымовой «Ольшаны — некрополь русской эмиграции»¹, и это избавляет меня от пересказов (да и в Сети можно найти немало информации).

Немирович-Данченко, Русский Север и экзотические окраины бывшей империи ушли на второй план, когда я обосновался в Италии и посвятил себя итало-русским связям. В этой сфере его никто не цитировал, и меня даже удивляло, как сей «очарованный странник» избежал итальянских чар.

Но это оказалось не так. У писателя был итальянский роман — «Великий старик», о котором чуть позже. У него был и «роман» с Италией.

Этой любовной связи способствовал один венецианец — Марко Антонио Канини (1822—1891), тоже романтик-скиталец. Бог знает, когда он познакомился с Данченко. Жизнь Канини изучил мой коллега-русист Анджело Тамборра (увы, покойный), которого заинтересовали странные отношения венецианца с Россией. В самом деле, русский язык Канини выучил в Крыму, когда был там военным корреспондентом и описывал победы пьемонтского воинства над российским. Участник борьбы за освобождение родной Венеции от австрийцев, он не раз побывал сербских, греческих, румынских, албанских краях. Во время русско-турецкой войны 1877—1878 гг. Канини вновь — военный корреспондент, на сей раз русофил, пламенный защитник угнетенных балканских народов. Именно на этой войне он познакомился и подружился с другим военным корреспондентом — Немировичем-Данченко.

Вернувшись в Венецию, уже ставшую итальянской, Канини посвящает себя литературному труду, занявшись также переводами со славянских языков — в том числе переводами стихов Василия Немировича-Данченко: в Российском Государственном архиве литературы и искусства сохранились фрагменты эпистолярия двух литераторов. И вот в 1885 году в Венеции выходит удивительная книга — сборник стихов Базилио Данченко, его первая публикация в Италии. Удивительна она тем, что Василий Иванович вошел в итальянское культурное пространство как поэт. На следующий год Канини включает его стихи в свой сборник Il libro dell’amore («Книга любви»).

Но Василий Иванович был все-таки в первую очередь прозаик, и один его роман вскоре настиг итальянскую публику. Переводчиком выступила другая интересная личность — Федериго Вердинуа (1844—1927). Он первым познакомил итальянцев с текстами Пушкина, Гоголя, Тургенева, Чехова, Толстого, вставив в список классиков и имя Немировича-Данченко. Вердинуа выбрал его роман «Цари Биржи. Каиново племя», который, с названием Razza Caina, переиздавался трижды — в последний раз в 1965 году (роман, кстати, был издан и на английском).

Третий итальянский переводчик — русская эмигрантка Нина Севастьяновна Романовская (1861—1951). Она поселилась в Италии еще до революции и создала себе репутацию проводника современной российской литературы. В 1921-м, в тот год, когда автор обосновывается в Праге, в Турине выходит его роман «Соколиное гнездо: кавказские приключения» (Nidi di falchi: avventure delle regioni caucasiane).

Перейдем от романов Немировича-Данченко по-итальянски к его итальянскому роману. «Великий старик» вышел в 1898 году. В образе главного героя — актера Карло Брешиани — русский читатель сразу узнавал реального актера Томмазо Сальвини (1829—1915), необыкновенно популярного в России. С ним тоже произошла особая история — он стал широко известен в нашем отечестве раньше, чем в родной Италии. Руку к этому приложил критик Аполлон Григорьев, увидевший и прославивший Сальвини, когда тот еще только начинал свою карьеру. Сальвини не раз бывал на гастролях в разных русских городах, им восхищался Станиславский. Перевод «Великого старика» (Il grande vecchio), выполненный Романовской, вышел в 1934 году, став неожиданным сюрпризом для итальянцев, в первую очередь для многочисленных ценителей таланта Сальвини.

Не будем пересказывать сюжет романа, лишь скажем, что без элементов травелога автор не обошелся. В сюжетную линию как отдельные новеллы помещены рассказы о Риме, Неаполе, о берегах озера Комо, где автор явно провел немало времени, и проч. Из книги можно было создать хорошую антологию итальянских достопримечательностей; мы же выбрали один цельный фрагмент.

Василий Немирович-Данченко

Верона

Фрагмент из романа «Великий старик» (1898)

…Когда он пришел в себя, город за окнами спал. Громадный и молчаливый, он таинственно уходил в даль, казавшуюся бесконечной. Все эти дворцы, храмы и башни точно склоняли каменные колени перед мистическим светом с высоты. Черными щелями чудились улицы. Где они выступали под месяцем, их чугунные балконы напоминали паутину, которою сказочные пауки заткали мертвую Верону...

Серебряные ладони площадей и на них — резкие тени узких и высоких колоколен... Фасады церквей, точно скрижали, поднятые каменными руками к небу, и между ними торжественные молитвенные кипарисы — как монахи, что вдруг поднялись из старых и забытых гробниц — сказать вам memento mori!..

Карлино² встал и подошел к окну. Еще недавно каменная громада сурового города обдавала его холодом и ужасом. Ему казалось: ну, что он может сделать с величавыми гробницами, где задохнулись даже закованные в сталь Скалигеры³, откуда, не совладав с железными сердцами, ушел великий Данте⁴?

Как сквозь мраморы пробиться к сердцу, заставить понять и полюбить себя? И задача его жизни, в виду гордых башен, чудилась ему невыполнимой... Он чувствовал, что сфинкс уже занес над ним каменную лапу!.. Случалось, что впечатлительный молодой человек наклонял в суеверном страхе голову под нее...

И вдруг нежданно-негаданно это «сегодня» с шумным, настоящим успехом, после которого уже нет и не может быть дороги назад, в потемки и ничтожество вчерашнего дня.

Ему стало так хорошо, тихо, покойно.

Ни о чем больше не хотелось думать. Ни о прошлом, ни о будущем. «Сейчас» прекрасно — надо продлить его, воспользоваться каждою его секундой.

Мрачная каменная Верона уже не пугала.

Напротив, теперь он властно любовался средневековым городом, спавшим за окном. Соборы, башни несколько сот лет тому назад нахмурились на весь мир, да так и не разгладили морщин! Точно закованный в латы рыцарь, поднявший меч, Верона прислонилась к горам и с высоты стен и замков грозится улыбающейся Ломбардии... Нежно и ласково серебристою фатою, кутает их месяц, но тем неумолимее рвутся башни в самое небо...

Вон задумчивая пьяцца Синьория с кружевными мраморами скалигеровских могил около⁵. Вся она теперь под окном у Карлино. Над нею взвились воинственные твердыни, и с их острых зубцов прошлое еще сторожит, не пробирается ли откуда-нибудь враг к этим стенам, расписанным когда-то славным Джотто⁶... Тяжелые дворцы Эрбы⁷: они точно придавили кого-то каменною пятою. Обернулись бесчисленными окнами к месяцу, и он мечтательными лучами пишет на их потускневших стеклах.

Громадный Сан-Зено⁸. Всею царственною массою поднялся древний собор в безмолвное царство ночи. Прижал к полуразвалившимся стенам разбежавшиеся от него дома, скинул их вниз к Адижу⁹ и, одинокий, августейший, мраморными перстами колоколен указывает измученной и усталой земле благоволящее небо, несмотря на поздний час, все еще синее... Как мрачны тени базилики! Какая темень под гигантским порталом. Каменные рыцари, изваянные у колонн, чудятся призраками, вызванными луною из-под геральдических плит собора.

Вон совсем черная улица... Она вся за светом. Но Брешиани знает: там именно дом Капулетти и напротив — палаццо Монтекки¹⁰. Дивные образы!.. Не ты ли, Джульетта, вся белая, легкая, как тающее под месяцем облачко, склонилась из-за громадного окна... Под колонною напротив — чей это силуэт? Тонкий, изящный... Ромео! Именно такой, какого он, Карлино, представлял себе, каким он хочет играть его: жизнерадостный, верующий в свет и любовь, несущий сердце, как чашу, переполненную сладким нектаром... При его появлении все должно улыбаться. Каждое сердце бьется в ответ ему... Счастье, счастье... Счастье везде и во всем. Даже и мраморный саркофаг, куда сложат их тела, не страшен.

Что такое смерть после безумной ночи разделенной любви — только один аккорд! Поэма была бы слишком длинна и приторна без этого похоронного удара колокола, без черной фигуры монаха. Люди ценят смех, когда за ним следуют слезы... О, Боже мой, как он создаст эту роль! Она вся в контурах и красках перед ним. Ведь он может ощупать своего Ромео. Он каждым нервом чувствует его, слышит и видит. Разве не такая же ночь, как сегодня, лунная и прекрасная, стыла и холодела у окна ее комнаты...

Разве не те же соловьи пели тогда в саду графов Джусти¹¹... Вон и сад. Он жив до сих пор с пышными платанами и черными кипарисами... Каким благоуханием веет оттуда! Не ты ли, Джульетта, шлешь ароматный привет?.. Не переложила ли задумчивая волшебница ночь, не любящая слов, твои счастливые речи в запахи цветов и ими нежно-нежно говорит всколыхнувшемуся сердцу?.. Да полно — умирал ли тот мир, не живет ли он еще кругом в поэтической прелести вымыслов?.. Сегодняшняя правда кажется дикою сказкой, варварской и пошлой, рядом с явью Шекспировской сказки... Действительность, как обличенная клевета, сползает прочь, и из-под нее, живые и светлые, просыпаются чудные образы прошлого... Встают и скользят к нему, к великому художнику...

«Узнай — и воскреси нас для толпы. Подари он хоть каплю счастья, каким переполнена твоя душа. Жизнь вся — обман и иллюзия. Почему же обман нашего существования, нашей любви — хуже ваших буден?..»

И Карло Брешиани плакал счастливыми слезами и молился, и шептал этой ночи безумные речи... безумные — для того, кто бы их подслушал, но не для месяца, не для синего неба, не для воздушных призраков Ромео и Джульетты, не для мрачного, каменного великолепия, слагавшегося кругом в царственные силуэты старых дворцов, соборов, башен. Они, вместе с молодым артистом, отрывались от земли и уносились куда-то... И был кругом только холод восторга, трепет ожидания и бесконечность, бесконечность…

(орфография приведена к современной)