Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить.

Федор Тютчев, 1866

 

 

Пора, мой друг, едрена мать,

Умом Россию понимать!

А предписанье «только верить»

На время следует похерить.

Юз Алешковский, 1981

 

 

Классик лагерной песни и нецензурной прозы Юз Алешковский (21 сентября 1929, Красноярск, Сибирский край — 21 марта 2022, Тампа, штат Флорида) был неистощимым балагуром, изощренным матерщинником и превосходным кулинаром, а еще — близким другом моего отца, поэта и переводчика Германа Плисецкого. Семейные пирушки с их участием незабываемы: все просто катались со смеху.

«При полярной разнице в характерах — Геша стремился соответствовать образу внешне флегматичного горного орла, готового в любую минуту броситься с высот олимпийского спокойствия на шашлык, бутылку водяры или милую даму, — вспоминал Юз, — а я был, как теперь говорят, гиперактивен, суетлив по части поиска амурных приключений и авторствовал в организации застолий, — при всей, одним словом, разнице натур мы были предельно родственны в понимании и чувствовании свободы, в брезгливом презрении к бездарной власти, да и литературные наши вкусы так совпадали, что это веселило наши души не меньше, чем застольный кайф».

 

До и после смерти вождя

Детство и юность Алешковского прошли в Москве, за вычетом трех военных лет эвакуации в Омске. Переболев там чахоткой, Юз вернулся в столицу, по его словам, здоровенным детиной — победителем палочек Коха, умеющим стряпать супы, колоть дрова и растить картошку: «Я был весельчаком, бездельником, лентяем, картежником, жуликом, хулиганом, негодяем, курильщиком, беспризорником, велосипедистом, футболистом, чревоугодником, хотя всегда помогал матери по дому, восторженно интересовался тайной деторождения и отношений полов, устройством Вселенной, происхождением видов растений и животных и природой социальных несправедливостей, а также успевал читать великие сочинения Пушкина, Дюма, Жюля Верна и Майн Рида».

Осенью 1947 года он был призван в армию и служил на Дальнем Востоке матросом Тихоокеанского флота. Часто залетал на губу за неприятие армейской муштры, а в конце 1949-го, возвращаясь с друзьями-сослуживцами из увольнительной и опаздывая на поезд, спьяну угнал машину секретаря обкома («не чтоб украсть, а чтоб быстрей доехать») и затем с криком «Полундра!», размахивая ремнем с якорной бляхой, набросился на патруль. Дело тянуло всего на пару недель гауптвахты, но Юз не выдал друзей и огреб четыре года лагерей.

В заточении Алешковский неожиданно начал писать стихи. Потом он рассказывал: «Мне было чуть за двадцать, стояли суровые морозы. Тоска необыкновенная, пережить которую было даже труднее, чем голодуху. Страдал я ужасно, но творческую свободу почувствовал именно в лагере: мне никто там не мешал сочинять. И так вдруг, ни с того, ни с сего, запел».

Как-то в холодном лагерном сортире он увидел обрывок глянцевого журнала «Америка» и прочел финал нобелевской речи Уильяма Фолкнера. Это был один из важнейших моментов в жизни Юза: «На миг перестала для меня существовать морозная зима, вечная недожираловка, подневольный труд — в душе зазвучала вдохновенная музыка фразы великого писателя: „Человек не только выстоит — он победит“. Она и определила отношение ко всему, выпавшему на мою долю».

Когда утром 6 марта 1953 года радио сообщило о смерти «вождя народов», Алешковский бегал по зоне и восторженно орал во всю глотку: «Гуталин подох! Гуталин подох!» Тогда же в ходе всенародного прощания с покойным возникла смертоносная давка на Трубной площади, в которую попал и Герман Плисецкий, навечно запечатлевший эту трагедию в поэме «Труба» (см. «Русское слово» № 2/2013 и № 9/2017). Позже Юз признавался: «Слава Богу, я успел дожить до дня, когда Сталин врезал дуба, а то я обогнал бы его с нажитой в неволе язвой желудка».

В конце марта была объявлена «бериевская» амнистия, и более миллиона зэков вышли на свободу. Алешковский вернулся в Москву и уже в мае познакомился с Плисецким, почти случайно: им обоим назначил встречу на ступеньках Центрального телеграфа молодой литератор Владимир Файнберг, но сам он запаздывал, и Юзик с Германом успели приглядеться друг к другу. Первому было неполных 24, второму — 22.

Мне же тогда исполнился только годик. Я еще и не помышлял о шахматах, но в день своего 85-летия Юз раскрыл мне секрет мастерства: «Однажды мы с Гешкой меняли тебе подгузник с похмелюги. Твой папаша тревожно и мнительно сказал: „С какого это Димка столь задумчив?“ Я немедленно и в силу каких-то неведомых, частично вчерашних с Тверского бульвара, ассоциашек объяснил: „Обдумывает следующий ход“. Оцени, едрена ерема, мою мистичную дальновидность! Давай как можно дольше не ставь сам себе мат».

С лета 1953 года Юзик поработал и грузчиком, и землекопом, и прорабом на стройке, но в итоге стал заправским шофером аварийной машины в тресте «Мосводопровод». Кабина аварийки была вместительной — с тремя сидениями сзади. Бывало, Юз катал по ночной Москве Германа с Николаем Глазковым и даже давал им порулить. Выпивали, читали стихи, пели песни, поочередно кемарили на задних сиденьях... Глазков был старше их, но разница в возрасте не ощущалась: удачным строчкам он радовался как ребенок! Отец любил вспоминать об этих сумасшедших гонках.

Осенью 1956-го Герман ушел из семьи к рыжеволосой красавице Ариадне Сокольской. Они поселились в захудалом домишке на Плющихе. «Гости поругивали лестницу с прогнившими ступенями и потирали ушибленные коленки, — вспоминала Ариадна, — но снова приходили и просиживали за разговором и бутылкой-другой „Гурджаани“ далеко за полночь, иногда до света. Юз Алешковский предпочитал более крепкие напитки. Он появлялся чаще всего днем, иногда прямо с утра в выходной и, потрепавшись с полчаса, утаскивал Гешку с собой, обычно на весь день, до поздней ночи — „выпить в мужской компании“. Скандалов я не устраивала, но постепенно, несмотря на всю веселость и остроумие Юза, стала считать его злым гением нашего соломенного очага. Впоследствии Юз говорил, что его мама то же самое думала о Германе».

Правда, у Юзика было серьезное оправдание: он утверждал, что «Московской особой» полностью залечил лагерную язву желудка.

 

В кафе «Националь»

Вспоминает Виталий Вигс (творческий псевдоним профессора Виталия Сыркина, друга Юза и Германа):

«В конце пятидесятых годов кухонных посиделок уже явно не хватало, и молодежь гужевалась в многочисленных кафе, шашлычных и забегаловках, благо цены были невысоки. Безденежье было основным фоном тогдашней жизни, но относились к нему легко. Если случался неожиданный прибыток — тут же тратили его на дружеское застолье. Излюбленные места нашей „юности нищей“ — знаменитое кафе „Националь“ и „Коктейль-холл“ напротив Центрального телеграфа.

В уютном „Национале“ на каждом столике стояла лампа с абажуром. Обычно заказывали „пай“ (ломоть яблочного пирога) и чашечку кофе с ликером или с коньяком. Можно было заказать и без спиртного — официантов это не волновало. В „Коктейль-холле“, где играл крошечный оркестрик, дирижируемый неким „Мопассаном“ (как потом выяснилось, это был замечательный композитор Ян Френкель), неспешно тянули через соломинку сладкие дешевые глинтвейны.

Мы с Гешей, Юзиком и Володей Соколовым бывали и там, и там. А „старики“ — Михаил Светлов, Юрий Олеша и другие — ежевечерне сидели в „Национале“, в самом разношерстном окружении. Разговоры были творческие и нетворческие, но всегда очень интересные и задушевные. По заведенной традиции здесь сочиняли и читали стихотворные экспромты и рисовали на бумажных салфетках. Только сейчас понимаешь, как много дали нам эти встречи...

Порой вечеринки в „Национале“ заканчивались непредсказуемо. Однажды Юз, заработав что-то сверх обычного, решил отметить там свой день рождения. Среди приглашенных были Олеша, Светлов, Кирсанов, Соколов, Сундарев, Плисецкий... Столы были сдвинуты. Водка, коньяк, вино, отличные закуски — пир горой! За час до закрытия Юзик вышел в туалет и... пропал. Народ заволновался: денег ни у кого не было. Но Герман встал, поднял руки ладонями вперед и сказал: „Спокойно! Я все беру на себя! Продолжайте — я скоро...“

Через полчаса взмыленный Гешка вернулся с деньгами (до сих пор не пойму, где он их взял). Под общий гул одобрения он подозвал официанта и... заказал еще пару бутылок. Тут Юрий Карлович Олеша записал что-то на салфетке и со словами „послание Алешковскому“ продекламировал:

 

О, мой дорогой, мой единственный Юзик!
Тобою гордится Советский Союзик!

 

И с улыбкой отдал салфетку Герману: „Передай это адресату. Ничто из записанного не должно пропадать!“

Тут в дверях появился сияющий Юз с бутылкой в руке (оказывается, почувствовав, что счет будет больше ожидаемого, он понесся раздобывать недостающее). Не хохотал только Геша, но потом и он обнял друга. День рождения завершился глубокой ночью уже у кого-то дома...»

Спустя полтора десятилетия, когда на смену бурным кафейным сборищам пришли «солидные» посиделки в ресторане Центрального дома литераторов (былинного ЦДЛ), Герман Плисецкий посвятил другу ностальгическое стихотворение «Националь»:

 

В кафе, где мы с тобой сидели,
с утра разжившись четвертным,
официантки поседели,
сурово стало со спиртным.

Что было в нас? Какая сила
сильней сбивающего с ног
безвременья? Что это было?
Сидевший с нами третьим — Бог?..

 

Песни бывшего зэка

В один из летних вечеров 1959 года Юз возвращался из Москвы на дачу — «естественно, под балдой, но под такой весело-печальной». По дороге от станции ему в голову вдруг сами по себе пришли такие строчки:

 

Товарищ Сталин, вы большой ученый —

в языкознаньи знаете вы толк,

а я простой советский заключенный,

и мне товарищ — серый брянский волк.

 

Автор «сразу почувствовал образ песни, и оставалось лишь воплотить его в слове». Что Юз и сделал, но не в этот же вечер, а проснувшись на следующий день. Вскоре он напел новую песню друзьям — в том числе Герману, когда они, будучи в гостях у какого-то приятеля в Столешниковом переулке, вышли покурить, смеясь и, как обычно, сочиняя что-то на ходу. И тут Юзик, куплет за куплетом, стал напевать «Песню о Сталине».

Так родилась самая знаменитая из подпольных песен Алешковского, ставшая в советские времена поистине народной. Ее исполняли и Владимир Высоцкий, и Аркадий Северный, ее пели под гитару на квартирниках и в походах у костра, не зная, кто автор текста и музыки. Самуил Лурье называл эту песню «бессмертной», а по мнению Андрея Битова (и не только его), «именно в этой точке начинается литературная биография Юза Алешковского».

Другим его песенным хитом стал «Окурочек» (1965):

 

Из колымского белого ада

шли мы в зону в морозном дыму.

Я заметил окурочек с красной помадой

и рванулся из строя к нему…

 

Юз еще жил в Советском Союзе, а его песни проникли на Запад и появились в репертуаре известных артистов русского зарубежья. Так, в ФРГ вышел виниловый диск Славы Вольного «Песни ГУЛАГа» (1974) с «Товарищем Сталиным…», а во Франции — альбом Дины Верни «Песни сибирских узников» (1975) с «Товарищем Сталиным…» и «Окурочком». Более того, «Окурочек» перевел на французский и записал на пластинку Ив Монтан!

Мне повезло услышать эти и другие песни в исполнении самого Юза «после литры выпитой» в тесном кругу друзей. Три «шлягера» он сочинил вместе с Германом Плисецким: «Песню Молотова» (1962), «Песню о Никите» (1965) и «Женевский вальс» (196?). Этот полузабытый вальсок, вымышленное действие которого происходит на заре XX века, они пели вдвоем, под общий смех и не всегда попадая в ноты.

 

ЖЕНЕВСКИЙ ВАЛЬС

 

Лист на дереве не колышется,
ночь в Женеве светла.
Только слышится, только слышится:
«Как дела? Как дела?»

Ленин с бундовцем в вальсе кружится,
все налево кружит,
Мартов Наденьку в белых кружевцах
в уголочке смешит.

Троцкий в клавиши бить не ленится.
Эмигрантский уют.
За кулисами верным ленинцам
нынче воблу дают.

У Потресова и Плеханова
большинства больше нет.
Луначарского полупьяного
не пускают в буфет.

И слагается резолюция,
словно песня в груди.
«Государство и революция» —
еще все впереди...

Таммерфорсская конференция,
и мотив Сулико,
и кремлевская резиденция
еще так далеко...

Кто там в кителе возле Пешкова?
Это просто один,
с вечной трубочкой и с усмешкою,
симпатичный грузин.

Оппозиция зря старается:
из-за Альп, из-за гор
красно солнышко подымается,
словно красный тер-рор!

 

«В „шуточном“, застольно-игровом „Женевском вальсе“, сочиненном Плисецким в счастливом соавторстве с Юзом Алешковским (и сто́ящем его чудесных песен), дурашливое кружение куколок со знакомыми именами взрывается криком неподдельного ужаса. Это ужас знающего про „потом“, — пишет профессор Андрей Немзер. — „Забавляется“ отнюдь не поэт. Забавляется история, от чьих „первомартовских шуток“ жути не испытает разве что мертвец».

Похоже, Алешковский был неравнодушен к теме советских вождей. Октябрьский переворот 1917 года он называл антропологической катастрофой. Ему принадлежат такие дивные афоризмы, как «Белеет Ленин одинокий…» или «Сталин — это Ленин, данный нам в наших ощущениях». Юз отмечал, что родился в один день с писателем-фантастом Гербертом Уэллсом, которой в 1920 году говорил в Москве с Лениным и сомневался в его планах построить «прекрасную Россию будущего», а Ленин в ответ лишь качал головой и приговаривал: «Ох, Уэллс! Ох, Уэллс!»

Закончил поэт свою лениниану стишком под названием «С похмелья прохожу мимо мавзолея»:

 

На куполах златых — морозный иней,

хрустит снежок на мостовой торцовой.

Я Ленина в гробу видал.

 

То была чистая правда: накануне Юз посетил мавзолей вместе с какой-то писательской делегацией.

 

Писатель — детский и взрослый

В конце 1959 года Юзик принес Герману, работавшему тогда в журнале «Семья и школа», свой небольшой детский рассказ «Мой отец». Геша сполна оценил писательский дар друга и помог опубликовать этот рассказ в «Семье и школе» (№ 5/1960). Таким был прозаический дебют Юза Алешковского.

Вдохновленный успехом, Юз продолжил писать детскую прозу — ее печатали журналы «Пионер» и «Костер» (мне памятен презабавный рассказик «Онсапоенго»). Когда «Детгиз» выпустил сборник рассказов «Два билета на электричку» (1964), автор ушел с шоферской работы. Затем были повести «Черно-бурая лиса» (1967) и «Кыш, Двапортфеля и целая неделя» (1970). Алешковский стал популярным детским писателем и сценаристом. Самой удачной экранизацией его произведений считается кинофильм «Кыш и Двапортфеля» (1974).

Но Юзику этого было недостаточно. В 1970 году он пишет в стол сатирическую повесть «Николай Николаевич» о молодом урке — бывшем лагернике, случайно принятом на работу в НИИ биологии. Здесь впервые обозначилась важная стилистическая особенность «взрослой» прозы Алешковского: виртуозное владение матом, изученным писателем в годы заключения. «Сочинив эту повесть, я понял, что больше ни слова не могу написать для детей, — говорил автор. — Это был новый этап сочинительства прозы, очень серьезный для меня по части языкового опыта».

Другой близкий друг Юза, писатель Андрей Битов, рассказывал, что после того как «Николай Николаевич» был опубликован в самиздате, Алешковский в ожидании ареста забил канализационную трубу в доме, смывая рукопись в унитаз. А после не отходил от сантехников, прочищавших засор, дабы те не обнаружили рукопись и не отнесли куда следует… Но обошлось.

«Юзик был необычайно преданный, настоящий друг, — вспоминала вторая жена Битова, эссеистка Ольга Шамборант. — Он всех кормил и был бесподобным поваром. Как-то мы вместе справляли Новый год, и Юз купил индейку (венгерскую!), которую он изумительно запекал. Вдруг он прибегает с кухни с мятой бумажкой, вынутой с потрохами, и говорит: „Смотрите, что я нашел!“ На бумажке карандашом, коряво, латинскими буквами написано: „Sovetskie svolochi, my nichego ne zabyli!“ (речь о Венгерском восстании 1956 года. — Д. П.). Мы были потрясены. И только годы спустя, когда мы с Битовым гостили у него в Америке, Юз признался, что это он сам написал, засунул бумажку в индейку и заморозил»[1].

Не грех вспомнить и пару-тройку тогдашних легенд ресторана ЦДЛ, где встречались едва ли не все писатели и поэты.

Однажды в Дубовом зале одиноко сидел маститый писатель-юморист, член правления ЦДЛ, а за другим столиком что-то отмечали Юз Алешковский и его друзья: водка лилась рекой, стоял дым коромыслом и мат-перемат. Внезапно на весь зал раздался возмущенный голос юмориста:

— Ну что за безобразие?! Всю неделю работаешь в поте лица, в кои-то веки выберешься немножко отдохнуть, а тут какая-то шпана...

Юз как ужаленный вскочил с места и подбежал к «мастеру» со словами:

— Что же ты, падла, такого написал, что так устал?!

Зал грохнул от хохота… В другой раз Юзик, проходя мимо столика, за которым сидел известный литературный критик и антисемит, громко спросил:

— Ну что, кадавр, все тискаешь свою мертвечину?

В ресторане ЦДЛ имелся и Пестрый зал — своего рода буфет, стены которого были исписаны автографами литераторов. Красовались там и строчки Евгения Евтушенко:

 

Хорошо сюда прийти

после трудного пути.

 

Увидев это, Юзик сделал приписку (увы, вскоре стертую охранителями):

 

Хорошо б зайти сюда

после Страшного суда.

 

Меж тем наш маэстро, как велел Булат Окуджава, «не оставлял стараний» и «не убирал ладони со лба». Юз тайно передавал Герману свою «взрослую» прозу в папках с машинописными листами, и мы с друзьями запоем читали вслух и «Николая Николаевича», и уморительный роман «Кенгуру» (1974—1975), и повесть «Маскировка» (1978) о подмосковных Химках, где жили и Герман Плисецкий, и наш общий друг — прозаик Елена Макарова, впоследствии уточнившая: «Мы жили в закрытом городе, под землей которого производилось оружие, в честь чего наша местность называлась Под-Московьем; Над-Московье было покрыто ящичного вида зданиями и пивными стекляшками. Про наше славное место Юз Алешковский сложил поэму в прозе под названием „Маскировка“, так что не стану повторяться в описании всех достопримечательностей...»

А когда мы осилили вопиюще антисоветский роман Юза «Рука» (1977—1978), Герман изрек: «Пора сменить жанр». К концу 1978 года угроза ареста стала реальной, тем более что в самиздате вышел крамольный альманах «Метро́поль» с тремя лагерными песнями Алешковского, включая «Окурочек». Василий Аксенов поостерегся напечатать «Песню о Сталине», хотя, по мнению автора, «Окурочек» был куда более антисоветской песней.

Короче, Юз со второй женой Ириной и пасынком Даней решили эмигрировать из СССР — и, к счастью, их выпустили, вполне в духе традиции выдавливать неугодных за границу: Бродский, Солженицын, Галич, Аксенов, Войнович… Моему отцу еще осенью 1974-го сказали прямым текстом: «Уезжайте отсюда — вам разрешат. А здесь вам не жить!»

«Юз Алешковский, которого мы в феврале 1979 года шумной толпой провожали в Шереметьеве, завещал на прощание: „Любите родину, как я ее любил!“ Не знаю, все ли провожающие вняли завету Юза… — пишет Елена Макарова. — Провожая за кордон близких друзей, мы были уверены, что уже никогда не встретимся. Летящие на свободу рассчитывали на вторую, новую жизнь, мы же застряли в „русле горловины“… Юз снял с головы кепку и, привстав на цыпочки, водрузил ее на голову Германа. Последнее прощай. Двери закрываются. Мы, оставшиеся по эту сторону барьеров, покидаем аэропорт».

В Москве остался и одиннадцатилетний сын Юза от первого брака Алеша, запомнивший, как напоследок, «уходя в недра таможни», отец крикнул ему на весь аэропорт: «Следи за телом и душою, как КГБ следит за мною!» Друзьям же подвыпивший Юз, пародируя модный тогда призыв «Уберите Ленина с денег», прокричал: «Не убирайте Ленина с денег!»

Кому-то запомнился его пророческий возглас: «Увидимся через десять лет!» А мне — очень точные слова из эссе Ольги Шамборант «Великий выходец из положения»: «В то тусклое и довольно позорное время вокруг Юза царила вдохновенная атмосфера свободы, живого ума, смеха, легкости рождения гениальных фраз. Причем все находившиеся рядом чувствовали себя не зрителями или слушателями, а участниками».

 

До и после распада СССР

Уехав на пятидесятом году жизни за кордон, Алешковский поселился в США, издал там все свои рукописи и сочинил с десяток новых повестей и романов. Писал и стихи, освоил под псевдонимом Юз-Фу шутливый жанр якобы китайской поэзии. Подружился с Иосифом Бродским (их познакомил еще на родине Битов) и годы спустя, после смерти поэта, не раз говорил: «Бродский оказал колоссальное влияние на развитие моего вкуса».

Из множества поздних афоризмов Юза незабываема убойная пародия на пафосный девиз русской эмиграции первой волны — «Мы не в изгнании, мы в послании!»:

 

Не ностальгируй, не вздыхай, не ахай:

мы не в изгнаньи, мы в посланьи на х**!

 

Казалось, мы с ним больше не увидимся, но в СССР грянула перестройка, и с 1989 года Алешковский начал изредка бывать в Москве. Герман, уже с трудом ходивший, тяжело опираясь на трость, с заговорщицкой улыбкой говорил: «А знаешь, как назвал меня недавно приезжавший Юзик? Палководец!»

В ту горячую пору наш любимый друг опубликовал в «Огоньке» (№ 41/1990) фрагменты романа «Кенгуру» с предисловием Михаила Рощина «Юз и Советский Союз» и дал несколько интервью. Смысл его холодных, трезвых ответов сводился к тому, что «опьянение свободой может закончиться тяжелым похмельем». Четверть века спустя в программе канадского тележурналиста Максима Кравчинского он пояснил:

«Я не старался быть прозорливцем, но видел, что в России начинают править урки, получая места в банках, крупнейших корпорациях и т. д. Ни люстрации, ни запрещения компартии — ничего такого не было. И нетрудно было сделать вывод, что закладывается фундамент не то чтобы тирании, а власти более хитрой, не менее жестокой, но — другой, это будет какая-то группировка. Так критически о перестройке и о том, чем она может закончиться, думал не только я, просто наши голоса тогда не слышали»[2].

Высказался на сей счет в 1992 году, незадолго до своего ухода, и Герман Плисецкий:

 

Бог дал Багдад, двусмысленный Восток,
фальшивый блеск, поток речей казенных,
фанатов нескончаемый восторг
и вдоль ограды — головы казненных...

 

В 1994-м Алешковский встретился в нью-йоркском ресторане «Русский самовар» с лидером группы «Машина времени» Андреем Макаревичем, после чего они записали альбом «Окурочек», где Юз исполнил под аккомпанемент музыкальных инструментов 16 (!) своих хитов, начав с «Песни о Сталине». А весной 2008 года случился «самый безумный и смехотворный инцидент» в его жизни: он спел под гитару Макаревича «Песню о Сталине» и «Окурочек»… в Кремлевском дворце на церемонии вручения премии «Шансон года»!

В 1996-м впервые на родине вышло в свет четырехтомное собрание сочинений Юза Алешковского. Через три года Юз снова гостил в Москве и, узнав, что я ищу работу, познакомил меня с директором этого издательства, а тот предложил мне стать главным редактором.

В мае 2001 года он по пути в Москву заехал в Прагу на «Радио Свобода» и провел вместе с Сергеем Юрьененом программу памяти Германа Плисецкого. В эфире прозвучали и поэма «Труба», и послесловие Юза:

«На мой взгляд, поэма “Труба” — часть того громоздкого надгробья, под которым все еще, к сожалению, ворочаются с боку на бок сам тиран-параноик и монстры времени, роковым образом зомбированные им самим и властительными его шестерками. Она, поэма, есть напоминание всем тем, чьи умы и души страдают от гибельного облучения, которому подвергал их дьявол товарища Сталина в течение полувека, что надгробье, придавившее умного и хитрого вурдалака, не так уж и прочно, что, подобно чернобыльскому саркофагу, оно может треснуть и может быть сдвинуто темными силами, которым никак не примириться со смертью чудовищной эпохи в жизни России...»

Через три дня Юз, уже в ЦДЛ, вел вместе с Фазилем Искандером вечер памяти Плисецкого и вдруг шепнул мне на ухо:

— Учти, когда мы с Германом в 1960 году впервые увидели и услышали юного Бродского, твой отец произнес: «Это будет великий поэт».

Летом 2015-го совладелец тель-авивского «русского» книжного магазина «Бабель» Евгений Коган готовил для Сахаровского центра видео об эволюции протестной активности россиян — от уличных выступлений до мемов и анекдотов. Планировалось участие Алешковского, но тот отказался — написал, что в свое время уже насмеялся «над е*аной советской властью так, что шла бы она в жопу в нынешнем своем омерзительном виде вместе с патриотами-идиотами», а дальше упомянул «самоубийц-циников, туповатых фанатов, параноиков, ксенофобов и отчаявшихся психопатов», эту власть поддерживающих, и закрыл тему язвительной матерной поговоркой: «Шутки, б**дь, шутки, а пол**я в желудке».

«Кто еще так точно сказал про все наши многолетние попытки отгородиться иронией от почавкивающего рядом с нами монстра?» — резюмирует историк Михаил Эдельштейн[3].

В начале марта 2022 года 92-летнему Алешковскому позвонил корреспондент «Голоса Америки» Олег Сулькин. Конечно же, первой темой их беседы стала агрессия России против Украины. «Комментировать происходящее там нет сил, — сказал Юз за три недели до своей кончины. — Ситуация войны омерзительна. Репрессии могут ждать всех, кто не уехал»[4].

 

[1] www.youtube.com/watch?v=qmkWW5nqMBk

 

[2] www.youtube.com/watch?v=MLSplfxNd1o

[3] vot-tak.tv/novosti/22-03-2022-pamyati-yuza-aleshkovskogo

[4] www.golosameriki.com/a/6494869.html