Сергей Петрович Мельгунов (1880—1956) — политический деятель, историк, публицист, издатель.

Родился в Москве, в семье известного историка и ботаника, профессора Московского университета П. П. Мельгунова.

После окончания гимназии в 1899 году поступил на историко-филологический факультет Московского университета. С 1904 года преподавал в московских частных гимназиях.

С 1906 года член партии кадетов, с 1907-го ― Народно-социалистической партии.

В 1911 году организовал кооперативное издательское товарищество «Задруга», просуществовавшее до 1923 года.

В 1913―1923 гг. ― издатель и редактор журнала «Голос минувшего» либерально-народнического направления.

В марте 1917 года вошел в состав организационного комитета партии народных социалистов и был избран в состав ее ЦК.

После октябрьского переворота 1917 года занимал активную антибольшевистскую позицию и призывал все интеллигентные демократические силы объединиться в борьбе с большевиками.

В мае 1918 года стал руководителем «Союза возрождения России», а в апреле 1919-го ― «Тактического центра». Неоднократно арестовывался. После ареста в феврале 2020 года приговорен к смертной казни, которая была заменена десятью годами тюремного заключения. Освобожден через год благодаря давлению общественности.

После высылки из России в октябре 1922 года был лишен советского гражданства.

В 1925 году жил в Праге, с 1926-го ― в Париже.

Книга «Красный террор в России» ― первое серьезное историческое исследование о преступлениях большевистской власти.

В предисловии автор утверждает, а самой книгой весьма аргументированно доказывает, что «красный террор» не был случайным явлением и не представлял собой отдельные эксцессы, а являлся мощной идеологической основой новой власти.

Не менее важны в предисловии размышления, чрезвычайно актуальные и в наше время. Весь мир наблюдал тогда за страшными злодеяниями России, но далеко не всегда выносил адекватный вердикт преступному российскому режиму, нередко пытаясь оправдать или просто закрыть глаза на происходящее, предпочитая не вмешиваться.

«Écrasez l’infâme!»[1]

(От автора к первому и второму изданию)

«Народы подвинутся только тогда, когда сознают всю глубину своего падения».

Эдг. Кинэ[2]

«Незаметно эта вещь вряд ли пройдет, если только у читателей и критики хватит мужества вчитаться (возможно и то: увидят, что тут расстреливают, и обойдут сторонкой)» — так писал Короленко Горнфельду[3] по поводу рассказа Вл. Табурина[4] «Жива душа», напечатанного в 1910 г. в «Русском Богатстве»…

Надо иметь действительно железные нервы, чтобы спокойно пережить и переработать в самом себе весь тот ужас, который выступает на последующих страницах.

Невольно вновь вспоминаешь слова В. Г. Короленко, мимолетно брошенные им по поводу его работы над «Бытовым явлением». Он писал Горнфельду в цитированном выше письме из Алупки (18 апреля): «работал над этим ужасным материалом о „смертниках“, который каждый день по нескольку часов отравлял мои нервы».

И когда читатель перевернет последнюю страницу моей книги, я думаю, он поймет то гнетущее чувство, которое должен был испытывать автор ее в течение долгих дней, погружаясь в моря крови, насилия и неописуемых ужасов нашей современности...

Надо было бы отречься от того проклятого мира, где возможна такая позорная действительность, не возбуждающая чувства негодования и возмущения; надо было бы отречься от культуры, которая может ее молчаливо терпеть без протеста…

Если вдуматься в описанное ниже, то правда же можно сойти с ума. Одни спокойно взирают, другие спокойно совершают нечто чудовищное, позорнейшее для человечества, претендующего на культурное состояние…

Историки давали и дают объяснения и даже оправдание террору эпохи французской революции; политики находят объяснение и проклятой современности. Я не хочу давать объяснений явлению, которое, может быть, и должно быть только заклеймлено со стороны общественной морали и в его прошлом, и в его настоящем. Я хочу только восстановить картину и этого прошлого, и этого настоящего.

Пусть социологи и моралисты ищут объяснений для современной человеческой жестокости в наследии прошлого и в кровавом угаре последней европейской войны, в падении человеческой морали и в искажении идеологических основ человеческой психики и мышления. Пусть психиатры отнесут все это в область болезненных явлений века; пусть припишут это влиянию массового психоза…

Я косвенно ответил уже на одно возражение, которое может быть мне сделано. Я не могу взять ответственности за каждый факт, мною приводимый. Но я повсюду указывал источник, откуда он заимствован. Пусть те, кто так смело в свое время подводил теоретический фундамент под призыв к насилию и крови, а теперь говорят о «мнимом» терроре, прежде всего опровергнут эту фактическую сторону…

Я знаю, мне будет сделано и другое возражение.

А белый террор? На этом противопоставлении было построено выступление гражданских истцов и свидетелей обвинения на процессе Конради[5]. Это главное оружие в руках известной группы социалистов. Это аргумент и части западноевропейской печати. К сожалению, это противопоставление приходится слышать и в рядах более близких единомышленников. Не кто иной, как А. В. Пешехонов[6] в своей брошюре «Почему я не эмигрировал?» во имя своего писательского беспристрастия счел нужным сопроводить характеристику большевистского террора рядом именно таких оговорок. Говоря о правительстве генерала Деникина, Пешехонов писал: «Или вы не замечаете крови на этой власти? Если у большевиков имеются чрезвычайки, то у Деникина ведь была контрразведка, а по существу — не то же ли самое? О, конечно, большевики побили рекорд и количеством жестокостей намного превзошли деникинцев. Но кое в чем и деникинцы ведь перещеголяли большевиков».

И А. В. Пешехонов в пояснение рассказывал об ужасах виселиц в Ростове-на-Дону. Как убедится Пешехонов из этой книги, он и здесь ошибался — «перещеголять» большевиков никто не мог. Но не в этом дело. Как ослабляется наш моральный протест этими ненужными в данный момент оговорками! Как бесплоден становится этот протест в аспекте исторического беспристрастия!

Я не избегаю характеристики «белого террора» — ему будет посвящена третья часть моей работы. Я допускаю, что мы можем зарегистрировать здесь факты не менее ужасные, чем те, о которых говорит последующее повествование, ибо данные истории нам говорят, что «белый» террор всегда был ужаснее «красного», другими словами, реставрация несла с собою больше человеческих жертв, чем революция.

Если признавать большевиков продолжателями революционной традиции, то придется признать и изменение этой традиционной исторической схемы. Нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики; нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор. Это система, нашедшая своих идеологов; это система планомерного проведения в жизнь насилия, это такой открытый апофеоз убийства, как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире. Это не эксцессы, которым можно найти в психологии гражданской войны то или иное объяснение.

«Белый» террор явление иного порядка — это прежде всего эксцессы на почве разнузданности власти и мести. Где и когда в актах правительственной политики и даже в публицистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора как системы власти? Где и когда звучали голоса с призывом к систематическим официальным убийствам? Где и когда это было в правительстве генерала Деникина, адмирала Колчака или барона Врангеля?

Моральный ужас террора, его разлагающее влияние на человеческую психику в конце концов не в отдельных убийствах и даже не в количестве их, а именно в системе. Пусть «казацкие» и иные атаманы в Сибири или на Дону, о которых так много говорили обвинители на лозаннском процессе и о которых любят говорить все сопоставляющие красный террор с белым, запечатлели свою деятельность кровавыми эксцессами часто даже над людьми неповинными. В своих замечательных показаниях перед «судом» адмирал Колчак свидетельствовал, что он был бессилен в борьбе с явлением, получившим наименование «атаманщины».

Нет, слабость власти, эксцессы, даже классовая месть и апофеоз террора — явления разных порядков. Вот почему, говоря о «красном терроре», со спокойной совестью я мог в данный момент проходить мимо насилий эпохи «белого террора».

Если наша демократическая печать делает адмирала Колчака ответственным за сибирскую реакцию, то кто же ответственен за то, что происходило и происходит ныне в России?

Максим Горький в брошюре «О русском крестьянстве» упрощенно ответил: «Жестокость форм революции я объясняю исключительной жестокостью русского народа». Трагедия русской революции разыгрывается в среде «полудиких людей»…

«Недавний раб, — заметил в другом месте Горький, — стал самым разнузданным деспотом, как только приобрел возможность быть владыкой ближнего своего»[7].

Итак, русский писатель, не только сочувствующий русскому коммунизму, но и имевший с ним более прямые связи, снимает ответственность с творцов террористической системы и переносит ее на темноту народную. Спора нет, историческая Немезида, о которой так любят многие говорить, в том и состоит, что «над Россией тяготеет проклятие, налагаемое историей на всякую отсталую и развращенную страну» — как писали когда-то еще в «Черном Переделе»[8]. Ни в одной стране с развитым чувством гражданственности не могло быть того, что было в России…

Темен русский народ, жестока, может быть, русская толпа, но не народная психология, не народная мысль творила теории, взлелеянные большевистской идеологией...

Белый террор в прошлом; а что будет впереди, нам не суждено знать. Террор красный, под который подведен фундамент идеологический, явление наших еще дней.

И на него человеческий мир продолжает с удивительным спокойствием взирать. Почему? Я недавно еще отвечал («На чужой стороне» № 3)[9]:

«Общественное мнение Европы как бы сознательно отворачивается от этой правды, ибо она, в своем голом и неприкрашенном виде, становится в слишком непримиримое противоречие с культурными навыками современного правового строя и общепризнанной людской моралью»...

Не так давно мы читали, как центральный орган чешской социал-демократии «Право Лиду»[10] писал: «Теперь русская эмиграция распространяет сведения о том, что большевики преследуют тех, кто не согласен с их режимом. Но мы считаем, что теперь необходима известная осторожность при чтении этих сообщений и в некоторых случаях встает вопрос: не пускает ли определенная часть русской эмиграции эти сведения с целью оправдать свою бездеятельность за границей». Для «Право Лиду» нужна проверка сведений о режиме большевиков, нужна проверка отношения советской власти к ее политическим противникам.

А еще два года назад чешско-словацкие cоциал-демократы, основываясь на «достоверных сообщениях», интерпеллировали[11] министра иностранных дел Бенеша о «невыносимом» политическом положении в России при советском правительстве. Они запрашивали министра:

1. Не угодно ли г. министру иностранных дел дипломатическим путем учинить все возможное, чтобы смертная казнь во всех цивилизованных государствах и в особенности в России была уничтожена.
2. Не угодно ли г. министру принять зависящие от него меры, чтобы в России уменьшились приговоры над политическими преступниками социал-демократического направления, будь они рабочими, крестьянами или солдатами.
3. Не позаботится ли г. министр, насколько это возможно в международной обстановке, принять меры для того, чтобы в России были прекращены преследования против социалистов и чтобы политическим преступникам социалистам была дана всеобщая амнистия.

Правда, чешские социал-демократы говорили только о социалистах! Они не возвысились до понимания истины, чуждой, к сожалению, им, как и многим социалистам Западной Европы (впрочем, и русским), о которой недавно еще напомнил маститый чешский же общественный деятель Т. Г. Масарик: «Для человека нет высшего правила во всей жизни и в политике, чем сознание, что жизнь и личность человека должны быть священны».

Что же заставило «Právo Lidu» изменить теперь позиции даже по отношению к социалистам? Пресловутый вопрос о признании Европой советской власти? Так именно мотивировала на последнем съезде в январе 1924 г. французская социалистическая партия свое предложение советскому правительству прекратить преследования социалистов — это важно для того, чтобы партия могла бы без всяких оговорок и без укоров совести присоединиться к предложению о признании советского правительства Францией...

А чешские социал-демократы склонны заподозрить уже и самый факт преследования, и это тогда, когда до нас доходят сообщения о самоубийствах, избиениях и убийствах в Соловках, о чем в 1924 г. поведала миру не зарубежная русская печать, а правительственное сообщение самих большевиков.

Мы видим, таким образом, какую большую поправку приходится внести в преждевременное утверждение «Дней»[12]: «прошли те времена, когда большевистские расправы можно было производить втихомолку. Каждая новая волна красного террора вновь и вновь вызывает протесты европейского общественного мнения».

Не имеем ли мы права сказать, что даже социалисты, кончающие самоубийством в ужасных условиях современной ссылки в России, должны знать теперь о бесцельности обращения с призывами к своим западноевропейским товарищам?

«Ужасы, творящиеся в концентрационных лагерях севера, — писал в 1922 г. упомянутый корреспондент «Голоса России», — не поддаются описанию. Для человека, не испытавшего и не видевшего их, они могут казаться выдумкой озлобленного человека...» Мы, изо дня в день с ужасом и болью ожидавшие эпилога, которым ныне закончилась трагедия в Соловках, и знаем, и понимаем эту кошмарную действительность — для нас это не эксперимент, быть может, полезный в качестве показательного опыта для пролетариата Западной Европы... Для нас это свое живое, больное тело. И как мучительно сознавать свое полное бессилие помочь даже словом...

Я не льщу себя надеждой, что моя книга дойдет до тех представителей западноевропейского общественного мнения, которые легко подчас высказывают свои суждения о событиях в России или не зная их, или не желая их понять. Так просто, например, обвинить зарубежную русскую печать в тенденциозном искажении действительности. Но люди, ответственные за свои слова, не имеют права перед лицом потомства так упрощенно разрешать свои сомнения — прошло то время, когда «грубое насильничество московских правителей» в силу полной отрезанности от России объясняли «буржуазной клеветой».

Примером этих выступлений последнего времени могут служить и статьи верховного комиссара Лиги Наций по делам русских беженцев, обошедшие полгода назад всю европейскую печать. О них мне приходилось писать в «Днях» в своем как бы открытом

письме Нансену[13] «Напрасные слова» (20-го июля 1923 г.).

Нансен упрекал западноевропейское общественное мнение в нежелании понять происходящее в России и советовал не ограничиваться «пустыми слухами». «Все понять — все простить…»

В революционное время — методы действия не могут быть столь мягки, как в мирное время. Политические гонения были и при старом режиме, который тоже представлял собою олигархию. Теперь Немезида совершает свое историческое отмщение.

Не всякий способен, однако, в периоды, когда развертываются картины неисчислимых страданий и горя, становиться на эту своеобразную историческую точку зрения.

Может быть, в этом повинна русская некультурность, может быть, традиционность русской интеллигентской мысли, но мы, — писал я, — не способны понять великих заветов гуманности, облеченных в ту форму, в которую облекает их д-р Нансен.

И далеко не только он один...

Когда совершаются убийства часто невинных людей, когда в стране свирепствует политический террор, принимающий по временам самый разнузданный характер, наше моральное чувство не может примириться с утверждением: «ничто великое не совершается без борьбы и страданий». Наша общественная совесть требует другого отношения к «кровавым конвульсиям», о которых столь эпически писал Виктор Маргерит[14] в своем приветствии советской власти по поводу пятилетия ее существования, т. е. пятилетия насилий над человеческой жизнью, над общественной совестью, над свободой слова.

Когда «учитель» и «ученик», Анатоль Франс[15] и Мишель Кордей[16], преклоняются перед властью, которая якобы несет уничтожение несправедливости и угнетения после стольких веков, когда они говорят о русской коммунистической власти как о провозвестнице «человеку нового лика мира», мы имеем право требовать, чтобы те, которые это пишут, и те, которые говорят от имени демократии, прежде всего познали современную русскую действительность.

Только раз поднялся как будто бы голос протеста западноевропейской демократии против большевистского террора — это в дни, когда смертная петля накидывалась на социалистов во время московского процесса партии социал-демократов. Казалось, европейский социализм сошел, наконец, с той «позиции нейтралитета», которую он занимал до той поры в вопросе о большевистских насилиях. Мы слышали тогда голоса и Максима Горького, и Анатоля Франса, и Анри Барбюса, и Ромена Роллана, и Уэльса, предостерегавшие московскую власть от «моральной блокады» России социалистами всего мира…

А Горький писал, что советская власть ― единственная сила, способная возбудить в массе русского народа творчество к новым, «более справедливым и разумным формам жизни». Другие приветствовали через полгода «новый лик мира»!..

Час истории наступит, однако! И те, которые поднимают свой голос против войны, против ее «мрачных жертв», не должны заглушать свой голос совести, когда совершается самое позорное, что только может быть в человеческом мире.

Кто сознательно или бессознательно закрывает глаза на ужас политического террора, тот отбрасывает культуру к эпохе пережитого уже варварства. Это величайшее преступление перед человечеством, преступление перед демократией и социализмом, о котором они говорят.

Обновить мир может только обновленный человек. Не ему развиться в атмосфере угнетения, ужаса, крови и общественного растления, густым туманом окутавшей нашу страждущую страну.

Наша общественная совесть настоятельно требует ответа на вопрос о том, каким образом гуманность и филантропия могут мириться с насилием, которое совершается с Россией, с той человеческой кровью, которая льется на глазах всего культурного мира? Каким образом филантропия и гуманность могут мириться даже со «святым насилием», если только таковое может быть в действительности?

Верховный комиссар Лиги Наций гордится выпавшей на его долю возможностью оказать помощь великому русскому народу, строящему новую жизнь. Не пора ли в таком случае остановить руку карающей Немезиды, занесенную над великой страной и великим народом?

И эта рука может быть остановлена лишь в том случае, если культурный мир безоговорочно выявит свое отношение к тому, что происходит в России…

«Мы не обращаемся ни к вооруженной, ни к материальной помощи государств и не просим их вмешательства во внутреннюю борьбу против организованного насилия» — писал два года назад Исполнительный Комитет Совещания Членов Учредительного Собрания в своем обращении к общественному мнению Европы. «Мы обращаемся к цивилизованному и передовому общественному мнению. Мы просим его — с тем же рвением, с той же энергией и настойчивостью… отказать в своей моральной поддержке людям, превзошедшим в методах насилия все, что изобретено темными веками средневековья».

«Нельзя более молчать, — кончало воззвание, — при страшных вестях, приходящих ежедневно из России»…

И все же нас продолжает отделять глухая, почти непроницаемая стена!..

Почему же так трудно теперь пробить брешь в лицемерном и апатичном нежелании говорить о том, что стало в России «своего рода бытовым явлением»?

Отчего мы не слышим еще в Западной Европе толстовского «Не могу молчать?»

Почему не поднимет своего голоса во имя «священнейших требований человеческой совести» столь близкий, казалось бы, Льву Толстому Ромен Роллан?

«Средства гораздо важнее для прогресса человечества, чем цели...»

Почему молчит Лига прав человека и гражданина?

Почему на антимилитаристических конференциях «Христианского Интернационала» (в Дании в июле 1923 г.) говорят об уничтожении «духа войны», о ее виновниках и не слышно негодующего голоса, клеймящего варварство, позорящее самое имя человека?

Нет и не может быть успокоения нашей совести до той поры, пока не будет изжито мрачное средневековье XX века, свидетелями которого нам суждено быть. Жизнь сметет его, когда оно окончательно будет изжито в нашем собственном сознании; когда западноевропейская демократия, оставляя фантомы реакции в стороне, действительно, в ужасе отвернется от кровавой «головы Медузы»…

И нужно заставить мир понять и осознать ужас тех морей крови, которые затопили человеческое сознание.

Берлин, 15 декабря 1923 г. — 15 марта 1924 г.

Окончание в следующем номере

[1] «Écrasez l’infâme!» (фр.) ― на русский язык традиционно (благодаря К. Бальмонту) переводится как «Раздавите гадину!» Антиклерикальный лозунг французского просветителя Вольтера.

[2] Эдгар Кинэ (фр. Edgar Quinet; 1803—1875) — французский историк.

[3] Аркадий Георгиевич Горнфельд (1867—1941) — литературовед, литературный критик, переводчик, публицист, журналист.

[4] Владимир Амосович Табурин (1864―1919) — художник, книжный график, иллюстратор, фоторепортер, писатель, журналист, военный корреспондент.

[5] Морис Морисович Конради (1896—1947) — офицер, Георгиевский кавалер, участник Первой мировой и Гражданской войн. 10 мая 1923 г. в Лозанне совершил убийство советского дипломата В. В. Воровского. Оправдан судом присяжных.

[6] Алексей Васильевич Пешехонов (1867—1933) — экономист, журналист, политический деятель. Министр продовольствия Временного правительства. В эмиграции с 1922 г. в Риге, Праге, Берлине.

[7] Горький М. Несвоевременные мысли. М., 2017. С. 148.

[8] Плеханов Г. В. Сочинения. Т. 1. М., 1923. С. 124.

[9] «На чужой стороне» ― историко-литературный сборник, выходивший в 1923―1924 гг. в Берлине, в 1925-м ― в Праге. С. П. Мельгунов был его главным редактором.

[10] «Právo lidu» ― печатный орган чехословацкой социал-демократической партии.

[11] Интерпеллировать, подавать интерпелляцию ― особый вид официального запроса депутата парламента правительству или какому-либо члену правительства по определенному вопросу, право парламента официально задавать вопросы правительству.

[12] «Дни» ― русская эмигрантская ежедневная (с конца 1928 г. еженедельная, позднее двухнедельная) газета эсеровского направления. Выходила в 1922―1925 гг. в Берлине, в 1925―1933 гг. — в Париже.

[13] Фритьоф Ведель-Ярлсберг Нансен (1861—1930) — норвежский полярный исследователь, основатель физической океанографии, политический и общественный деятель, филантроп, гуманист, лауреат Нобелевской премии мира за 1922 г.

[14] Виктор Маргерит (1866—1942) — французский романист, драматург, поэт, публицист и историк.

[15] Анатоль Франс (1844—1924) — французский писатель и литературный критик. К пятой годовщине октябрьского переворота, который всячески поддерживал, А. Франс писал, в частности: «Пять лет тому назад Советская Республика родилась в нищете. Непобедимая, она явилась носительницей нового духа, грозящего гибелью всем правительствам несправедливости и угнетения, которые делят между собой землю. <…> Если в Европе есть еще друзья справедливости, они должны почтительно склониться перед этой Революцией, которая впервые в истории человечества попыталась учредить народную власть, действующую в интересах народа».

[16] Мишель Кордей создал в 1932 г. «Группу поклонников Анатоля Франса».