В 1973 году двадцатилетний студент Львовского университета будет арестован «за антисоветскую деятельность». В лагерях и ссылках Зорян Попадюк проведет пятнадцать лет. Мордовия, Магадан, Казахстан, Пермь-36. Сердце, туберкулез… После освобождения политзаключенных из советских тюрем в 1987 году он вернулся на родину и живет в родном городе, теперь уже в независимой Украине.

В 49-ю годовщину вторжения Зорян Попадюк приехал в Прагу по приглашению Института изучения тоталитарных режимов, выступил в библиотеке им. Вацлава Гавела и дал интервью «Радио Прага».

— В своих воспоминаниях Михаил Хейфец приводит ваш разговор в Мордовском лагере. Он тогда спросил вас: «Почему Чехословакия?» Я хочу задать вам тот же вопрос: почему именно события в Чехословакии подтолкнули вас к участию в диссидентском движении?

— Во-первых, потому что это были наши близкие соседи, во-вторых, понятный язык, в-третьих, была возможность на протяжении нескольких месяцев следить за событиями Пражской весны, за развитием ситуации.

— Тогда вам было только 15 лет. Какие источники информации у вас были?

— Главным источником было радио. Само собой, мы слушали западные «голоса», но в первую очередь информацию передавало «Чехословацкое радио».

— Как к этим событиям относились окружавшие вас люди?

— Все вокруг это видели, ведь через город шли огромные силы советских войск. Они шли без перерыва почти два дня, форсировали Днестр. Все знали, куда они идут. Мы слышали, что в Праге на этих танках рисовали свастику, и мы, дети, тоже пытались что-то рисовать на этих машинах.

— Как вы тогда воспринимали Пражскую весну и последовавшие за ней события августа 1968 года? Как подавление Кремлем попытки создания «социализма с человеческим лицом»?

— Да, такой утопической попытки. Мы понимали, что, когда туда войдут советские войска, этому настанет конец. Мы даже удивлялись, что до лета 1968 года СССР спокойно к этому относился. Потом стало понятно, что нечто уже висит в воздухе. Конечно, мы тоже ощущали себя оккупированным народом и сочувствовали чехам.

— Год назад я разговаривала с Ольгой Иофе. Она сказала, что уже тогда не верила в возможность реформирования режима, считала, что у социализма в принципе не может быть «человеческого лица». У вас тогда были другие настроения?

— Мы народ, перенесший Большой Голодомор, от которого пострадало от пяти до шести миллионов украинцев. Мы знали, что творилось в 1937 году и в Украине, и в России, и в других республиках, так что мы понимали: это реформировать невозможно, а 6-я статья советской конституции о «руководящей и направляющей роли партии» никак не может соответствовать человеческому обличию.

— Интересно, что вы знали, куда направляются войска. При этом, по многочисленным свидетельствам, мальчики-призывники, которых перебрасывали в Чехословакию, не догадывались, куда они идут. Им говорили, что их отправляют в Германию или еще куда-то…

— Моему знакомому, который был в составе этих войск, говорили, что их отправляют на военные учения стран Варшавского договора. Он рассказывал: «В Чехословакии мы ждали, когда же начнутся учения. А когда люди на дорогах начали показывать свое возмущение, мы поняли, что что-то не так».

— Уже тогда, в 15 лет, вы пытались выпускать листовки? И тогда же попали в поле зрения КГБ?

— Да, это были написанные от руки листы небольшого формата. Мы пытались рассказать все, что мы думаем об этих событиях. Позже мы уже стали печатать листовки. Трудно сказать, когда конкретно мною заинтересовались в КГБ. Мой дед был сечевым стрельцом (в состав австро-венгерской армии входили украинские соединения). Он бежал из российского плена. Моя мама также принадлежала к диссидентским кругам, распространявшим самиздат. Так что за семьей, конечно, следили.

— Вы поступили на филологический факультет Львовского университета и там основали Национально-освободительный фронт?

— Национально-освободительный фронт был образован за три года до этого, в городе Самбор. Эта группа была разоблачена в Ивано-Франковске, и ее члены получили различные сроки, одного даже приговорили к смертной казни, правда, потом приговор изменили. Мы тогда закончили 9-й класс и, когда этих людей арестовали, решили продолжить их дело и взяли это название.

— То есть вы знали, на что идете? Это было бесстрашие юности или невозможность мириться с окружающей действительностью?

— Эта достаточно обыкновенная ситуация. Я знал тех, кто вернулся из лагерей, кто попадал в лагеря — все это было на слуху. В университете была группа людей, которая обменивалась самиздатом, что-то печатали, начали издавать свой журнал. Мы ходили на могилы расстрелянных большевиками в 1940 году. Наши листовки 1972 года были приурочены к четвертой годовщине вторжения в Чехословакию. Думаю, они были самым информативным из того, что мы делали.

— Был какой-то отклик у людей, которые читали ваши листовки?

— У нас такой край, где все думают одинаково, и по поводу чехословацких событий не было разных мнений. Возможно, другие взгляды можно было встретить на востоке Украины или в ее центре, но не у нас: мы тоже многие годы чувствовали себя в оккупации. Все думали одинаково, но не каждый произносил это вслух. Конечно, когда говорили что-то на кухне, то оглядывались, чтобы не услышали посторонние.

— Мустафа Джемилев в своем выступлении в Праге сравнил аннексию Крыма 2014 года с вторжением в Чехословакию в 1968 году. Вы тоже видите эти параллели?

— Нет, тут параллелей мало. Аналогия 1968 году — это, скорее, вторжение СССР в Прибалтику, Украину, Польшу на заре советской власти.