— Вы происходите из известной во Франции семьи промышленников, grande famille industrielle. Те, кто бывал в 1950—60-е гг. в поместье семьи де Брант и участвовал в chasse à course — великосветской охоте, вспоминали, что личность вашего отца была еще более впечатляющей, чем его приемы. Наверно, в этом закрытом и полном условностей кругу ваши поэтико-философские интересы были несколько неожиданными?

— Я, безусловно, отмечен личностью моего отца, и прежде всего потому, что, несмотря на его занятость практическими делами, в нем всегда ощущались духовные основы. Мне повезло: отец был толерантным человеком, он меня ободрял и поддерживал на моем пути. Я встречался с людьми большой веры, в том числе с монашествующими. Мне было семь лет, когда я впервые увидел монаха-бенедиктинца из монастыря св. Бенедикта на Луаре (Saint Benoit sur Loire). Восемь лет я провел в интернате, в довольно известной католической школе Пасси-Бузенваль (Passy-Buzenval).

Меня всегда очень привлекали литература и искусство. Еще в школьные годы я все свободное время проводил в музеях, сначала один, потом у меня образовался круг друзей. В Сорбонне я был очарован личностью моего профессора Клода Тресмонтана (Claude Tresmontant), экзегета и библеиста; он обладал колоссальной эрудицией, объяснял нам общие аспекты древнееврейской и христианской цивилизаций. По сей день он остается для меня одним из крупнейших французских философов ХХ столетия.

— Каким образом в вашей жизни возник «философ в кино» — Андрей Тарковский?

— Я увидел его «Сталкера», и это было совершенно уникальным опытом. Но я тогда и думать не мог, что моя жизнь пересечется с жизнью автора этого фильма… А если говорить о конкретном и одновременно метафизическом пути к нему (потому что с Тарковским другого не бывает), то это произошло через мою работу. И это был путь через Индию. Незадолго до встречи с ним я жил в Бомбее, снимал комнату у секретаря самого Махатмы Ганди, который был копией своего патрона: чрезвычайно худой, с очень тонкими чертами и очень духовный, прозрачный человек. Нарушив хронику событий, могу упомянуть: Андрей Арсеньевич не раз высказывал мысль, что хотел бы умереть в каком-нибудь буддийском монастыре на Тибете. Восток его очень привлекал.

В Бомбее я бывал не единожды, писал там книги¹. Я также занимался переводом книги известного монаха-бенедиктинца, англичанина по происхождению, жившего в Индии, Беде Гриффитса². И вот эти мои работы, в которых произошло объединение Запада и Востока, явились «дорогой к Тарковскому».

В 1985 году я отправился в Стокгольм, чтобы встретиться с Тарковским и получить разрешение на французскую публикацию его исследования о кино Le Temps scellé. Перевод и редактура этой книги были сделаны благодаря совету недавно от нас ушедшего Никиты Струве. Именно он порекомендовал мне в качестве переводчика Анну Кишилов, с которой мы в 1986 году выпустили «Запечатленное время» и с которой работаем и теперь.

Я приехал за подписью Андрея, но издатель не успел предупредить его о моем визите. Он был несколько удивлен, но сказал «о’кей». Общались мы через переводчика, конечно. Я ожидал увидеть патриарха: с огромной бородой, в шапке — что-то очень русское и монументальное… В общем, того, кто был способен в столь сильной художественной форме ставить такие вопросы перед человечеством, как в «Сталкере»… А это оказался среднего роста изящный мужчина, очень живой и очень нервный. Его облик совершенно не походил на его фильмы.

— Вы почувствовали в нем какое-то напряжение, состояние тоски по родине?

— Да, я чувствовал в нем ностальгию. Но это была не просто традиционная русская тоска, это гораздо глубже. Скорее, это ностальгия по другому миру, которая свойственна только гениям.

— Ваш документальный фильм «Прозрачность на Востоке» (Transparence à l’Est) об интеллектуальном процессе в Центральной Европе как будто предчувствие вашей миссии — работы с Тарковским. Этот фильм был завершен в 1983 году, в один год с «Ностальгией». Вы оба в разных масштабах и формах зафиксировали переходное время, эпоху идеалистов и мечтателей. И у вас тоже в кадре появляется персонаж с большой собакой, передвигающийся на велосипеде, как Доменико у Тарковского…

— В этом фильме я снимал мыслящих людей, в основном венгерскую интеллигенцию. Там дано слово и молодому католическому монаху Титусу Хонди (Titus Hondy), проживавшему тогда в самом большом монастыре Венгрии. Мир еще был разделен «железным занавесом», но уже происходил процесс освобождения от коммунистической идеологии. Европа просыпалась. Я старался передать процесс этого пробуждения.

Интересно, что вы обратили внимание на эпизод с собакой, никто не придавал ему особого значения…. «Человека с собакой» зовут Петер Надаш (Peter Nadas), с тех пор он стал моим любимым писателем. Он многое пережил, включая клиническую смерть, его темой была оппозиция свободной личности по отношению к тоталитарному государству.

— В вашем фильме есть эпизоды, перекликающиеся с судьбой русского режиссера. Милан Кундера в 1975 году выехал преподавать во Францию, но затем был лишен чехословацкого гражданства точно по тому же сценарию, что и Тарковский… В момент съемок вашего фильма обратного пути в страны социализма не было, о чем размышлял Геза Беременьи (Geza Beremenyi), упомянув библейский сюжет «Возвращение блудного сына». Может ли художник работать вне своего родного пространства или он должен оставаться в нем, невзирая ни на что?

— «Ностальгию» я тогда еще не видел, она вышла на французский экран позже, в 1985 году, по причине прокатных трудностей. Но проблему, которая в ней поднимается, этот вызов, бунт, протест человека против системы (конечно, не в такой сильной художественной форме, как в «Ностальгии») я наблюдал, снимая этот документальный фильм в Венгрии.

— Многие люди, в том числе и близкие, полагали, что вынужденный отъезд убил Тарковского …

— В каком-то смысле, конечно, отъезд его убил, поскольку он был разлучен со своим младшим сыном Андреем, по которому невыносимо тосковал и которого увидел лишь за полгода до смерти. Но, с другой стороны, если бы Тарковский вернулся после съемок «Ностальгии» в СССР, вряд ли ему возобновили бы визу, и он не смог бы снимать за границей. И тогда его замысел «Жертвоприношения» не был бы реализован. И это, возможно, также привело бы к болезни и ускорило его уход…

— Тарковский в интервью газете Le Monde на 36-м кинофестивале в Каннах, где «Ностальгия» получила три приза, говорил о своей собаке: «Наш пес Дак слишком очеловечен, он понимает слова, он испытывает воистину человеческие эмоции. И боюсь, что он от этого страдает. Когда мне пришлось покинуть Россию, он застыл в неподвижности и больше на меня так и не взглянул». Переводчица Тарковского Лейла Александер-Гаррет вспоминала, что Дак отчаянно выл в трубку, когда Андрей звонил детям в Москву. Вы помните собаку Тарковского?

— Конечно, я помню Дака. После отъезда своего хозяина он признавал одну Ольгу, его падчерицу. Кажется, она и привезла его в Париж уже после смерти Андрея. Но Дак прожил совсем недолго и умер в 1989 году. Потом его сменил Тим, еще одна крупная немецкая овчарка, который жил с Ларисой. Они иногда приезжали ко мне в загородный дом, и Тим оставил свои «мемориальные следы», процарапав когтями сиденье моей машины.

— Вы общались с Тарковским все время его болезни, он писал о своей привязанности к вам в дневнике...

— Он, конечно, понимал: есть большая вероятность, что болезнь его победит и он умрет. Но он сражался. Андрей был воин.

— А как еще вы могли бы охарактеризовать его одной фразой?

— Человек вертикали, обращенный вверх, духовно обращенный…

—… но и знавший, что такое искушение — прежде всего, славой. Он рассматривал для постановки сюжет на основе жития Антония Великого — любимую тему гениев, от Босха до Дали.

— Конечно, он прошел через многие искушения, материальные и личные. В фильмах Андрея есть удивительная прозрачность, которая вне всего земного, в том числе и вне идеологий, как коммунистической, так и капиталистической. Он соединил искусство и веру, был открыт как христианству, так и восточным традициям: индусской, японской.

— Мне кажется, что в нынешнее время особенно важна концепция «Ностальгии», где житель Западной Европы, отчаянный человек, по сути, юродивый, совершает осмысленный ритуал как протест против стагнации и пассивности общества. А русский писатель принимает у него эстафету.

— Искусство Тарковского дерзостно изначально. В своем дневнике он говорит, что «настоящее художественное произведение никогда не принимается без протеста».

— Тарковский утверждал: «Величие современного Человека — в протесте. Слава сжигающим себя из протеста перед лицом тупой безгласной толпы, и тем, кто протестует, выйдя на площадь с плакатами и лозунгами и обрекая себя на репрессию»³.

— Я как человек, родившийся на Западе и стремившийся на Восток, нашел у Тарковского то, о чем сам размышлял, начиная с юности. Мой опыт говорил, что западное искусство чрезвычайно материалистично, в каком-то смысле Европа перечеркнула крест, который был ее эмблемой веками. Нынешняя Европа избегает темы страдания во имя идеи. И я нашел у Андрея идеальный для меня баланс — совершенную поэтику отображения христианской идеи жертвенности….

— Что в последний период жизни Тарковский думал о Франции, которая не приемлет страдания?

— В мае 1986 года мы довольно долго беседовали с ним на квартире на улице Пюви-де-Шаванн. Он дал мне свое последнее интервью для журнала France Catholique. Андрей предпочитал Франции Италию, говорил, что итальянцы более теплые люди, и итальянский «хаос» был ему близок и понятен. А к Франции он привязался, к сожалению, уже во время болезни. И это произошло потому, что он действительно ощутил очень большое сочувствие, внимание и практическую помощь, оказанную ему и его семье в этот тяжелейший период. А когда он умер, советские власти захотели похоронить его в Москве. Но Андрей оставил завещание с последней волей быть погребенным на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, и для вдовы и сына не было даже вопроса, чтоб отдать его тело в СССР.

— Вам удалось увидеть воочию, что такое русская деревня по Тарковскому, весь этот национальный «космический пейзаж», который он открыл Западу?

— Я был счастлив посетить дом Тарковских в Мясном в Рязанской области в ноябре 1996 года вместе с Андреем Андреевичем и его матерью Ларисой. Мне даже удалось там сделать маленький фильм. Андрей тоже снимал в тот момент фильм-воспоминание об отце. Прошло десять лет со смерти Тарковского, и мы вечером помянули его по-русски, с большим количеством водки и разных закусок, Лариса любила и умела это организовывать. На следующее утро я с трудом проснулся, также с большим трудом разбудил Ларису, и в 5:30, в темноте осенней русской деревни, мы с ней подписали важный и долгожданный контракт: речь шла о книге ее воспоминаний. Вскоре после этого Лариса начала диктовать текст, который записывала и переводила замечательная Люба Юргенсон; последнее их интервью состоялось в сентябре 1997 года.

— А как вы объяснялись с Ларисой? Она смогла выучить французский?

— Мы называли наш метод коммуникации «африканским», поскольку это была смесь французского и итальянского с вкраплениями русских слов. Наше с Ларисой общение было для нее очень важным, я действительно много занимался разными организационными проблемами их семьи: и творческими, и домашними. Я женился 30 января 1998 года, и очень боялся, что Лариса уйдет из жизни до моей свадьбы. Но так случилось, что она скончалась через две недели, успев меня благословить на брак, в котором у нас с моей супругой Мариной, замечательной актрисой, родилось трое детей. Двое старших теперь учатся в институте. А младшая дочь появилась на свет в те дни, когда Андрею исполнилось бы 75 лет, в 2007 году. К этому юбилею было приурочено большое торжество в Доме кино, я ездил в Москву.

— Вы слышали о том, что Тарковский во время съемок «Андрея Рублева» показывал оператору Вадиму Юсову альбомы выдающегося чешского фотографа Йозефа Саудека, его серию видов из окна мастерской в Праге?

— Нет, я не знал об этом. Но знаю, что в Чехии создали прекрасный сайт о Тарковском, который я всем рекомендую: nostalghia.cz/webs/andrej/index15.php.

— Что вам представляется наиболее важным в наследии Тарковского спустя три десятилетия после его смерти?

— Бергман сказал, что Тарковский единственный в кино, кто способен перейти через границы этого мира. Эта алхимия, этот полусон, который существует в его фильмах, делают его послание нам и очень личным для каждого, и одновременно универсальным. Он зажег для нас свечу в «Ностальгии», и мы, близкие и друзья, пытаемся достойно нести ее дальше.