Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов. <...> Не дальше, как 25—30 лет назад наши же русские люди, исследуя Сахалин, совершали изумительные подвиги, за которые можно боготворить человека, а нам это не нужно, мы не знаем, что это за люди, и только сидим в четырех стенах и жалуемся, что Бог дурно создал человека. Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный. Работавшие около него и на нем решали страшные ответственные задачи и теперь решают. Жалею, что я не сентиментален, а то я сказал бы, что в места, подобные Сахалину, мы должны ездить на поклонение, как турки ездят в Мекку, а моряки и тюрьмоведы должны глядеть, в частности, на Сахалин, как военные на Севастополь. Из книг, которые я прочел и читаю, видно, что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски, мы гоняли людей по холоду в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей. Теперь вся образованная Европа знает, что виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, нам это неинтересно. Прославленные шестидесятые годы не сделали ничего для больных и заключенных, нарушив таким образом самую главную заповедь христианской цивилизации. <...> Сахалин нужен и интересен, и нужно пожалеть только, что туда еду я, а не кто-нибудь другой, более смыслящий в деле и более способный возбудить интерес в обществе. Я же лично еду за пустяками.

А. П. Чехов — А. С. Суворину, 9 марта 1890 года

Пожалуй, только Чехов мог назвать «пустяками» предпринимаемую им рискованную и небезопасную поездку «в самую мрачную российскую колонию ссыльнокаторжных», в «погибельные края», куда обычно отправлялись «не по своей воле и с билетом в один конец». Причины, заставившие писателя пуститься в путешествие, которое было «сродни Дантову хождению по кругам ада», называют разные: и личные (смерть брата Николая), и творческие (в «Русской мысли» его назвали «жрецом беспринципного писания», а Короленко и Эртель обвинили «в равнодушии к изображаемым им человеческим страданиям»). В том же письме Суворину Чехов пишет: «Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит на это ни знаний, ни времени, ни претензий. <...> Я хочу написать хоть 100—200 страниц и этим немножко заплатить своей медицине, перед которой я, как Вам известно, свинья. Быть может, я не сумею ничего написать, но все-таки поездка не теряет для меня своего аромата: читая, глядя по сторонам и слушая, я многое узнаю и выучу. Я еще не ездил, но благодаря тем книжкам, которые я прочел теперь по необходимости, я узнал многое такое, что следует знать всякому под страхом 40 плетей и чего я имел невежество не знать раньше. <...> Пусть поездка не даст мне ровно ничего, но неужели все-таки за всю поездку не случится таких 2—3 дней, о которых я всю жизнь буду вспоминать с восторгом или горечью?»

Решение о поездке было принято в декабре 1889 года. До апреля 1890 года Чехов прочитал множество книг, статей, исследований о Сибири и Сахалине. «Целый день сижу, читаю и делаю выписки, — сообщал он в письме к А. Н. Плещееву. — В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство». «По гроб жизни» писатель был благодарен Суворину, присылавшему ему книги, атласы и журналы: «Верьте, Ваше превосходительство, что я уже достаточно наказан за беспокойство: от чтения присылаемых Вами книг у меня в мозгу завелись тараканы. Такая кропотливая анафемская работа, что я, кажется, околею с тоски, прежде чем попаду на Сахалин». Суворин снабдил Чехова корреспондентским бланком «Нового времени», начальник Главного управления тюрем при министерстве внутренних дел М. Галкин-Враской дал обещание, что ему «будет обеспечен доступ во все тюрьмы Сибири» (это обещание впоследствии секретной телеграммой было отменено).

21 апреля 1890 года Чехов отправился поездом из Москвы в Ярославль, «от Ярославля до Перми — пароходом по Волге и Каме, от Перми до Тюмени — по железной дороге (с остановкой в Екатеринбурге); от Тюмени до Байкала — на лошадях (с остановками в Тюмени, Ишиме, Томске, Красноярске и Иркутске); на пароходе через Байкал, затем снова на лошадях до Сретенска; от Сретенска — пароходом по Шилке и Амуру до Николаевска и через Татарский пролив — на Северный Сахалин». В общей сложности писатель провел в пути 81 день.

«Сибирь есть страна холодная и длинная»

В своем длительном путешествии Чехов делал записи, вел «короткий дневник» и отправил Суворину в «Новое время» несколько коротких очерков, опубликованных летом 1890 года. Вел он и переписку с родными и друзьями, пока была возможность, а главное, время, которого на Сахалине будет не хватать. В этих очерках и письмах — его рассказы об увиденном, о встречах с людьми и дорожных разговорах, о суровой и величественной сибирской природе, особенно о тайге, чья «сила и очарование <...> не в деревьях-гигантах и не в гробовой тишине, а в том, что разве одни только перелетные птицы знают, где она кончается».

Сибирские города оставили противоречивое впечатление: «Томск город скучный, нетрезвый, красивых женщин совсем нет, бесправие азиатское. Замечателен сей город тем, что в нем мрут губернаторы. <...> Красноярск красивый интеллигентный город; в сравнении перед ним Томск свинья в ермолке и моветон. Улицы чистые, мощеные, дома каменные, большие, церкви изящные. <...> Иркутск превосходный город. Совсем интеллигентный. Театр, музей, городской сад с музыкой, хорошие гостиницы... Нет уродливых заборов, нелепых вывесок и пустырей с надписями о том, что нельзя останавливаться. <...> В Иркутске рессорные пролетки. Он лучше Екатеринбурга и Томска. Совсем Европа». Чехов не был бы Чеховым, если бы не добавил к своему весьма ироничному впечатлению об Иркутске следующее: «Вчера ночью совершил с офицерами экскурсию по городу. Слышал, как кто-то шесть раз протяжно крикнул „караул“. Должно быть, душили кого-нибудь. Поехали искать, никого не нашли».

В письме к брату Александру, говоря о своем путешествии, отмечает, что дорога дает ему «такие ощущения, которые в Москве и за миллион не испытаешь», и прибавляет к сказанному: «Тебе бы надо в Сибирь! Попроси прокурора, чтобы тебя сюда выслали». В этом же письме сетует: «Обиднее всего, что в уездных городишках есть нечего, а это в дороге, ух, как чувствуется! Подъезжаешь к городу и надеешься съесть целую гору, а въехал — трах! Ни колбасы, ни сыру, ни мяса, ниже селедки, а те же пресные яйца и молоко, что и в деревнях».

Прокормиться в дороге на самом деле было непросто. «Всю дорогу, — пишет Чехов из Томска Суворину, — я голодал, как собака. Набивал себе брюхо хлебом, чтобы не мечтать о тюрбо, спарже и проч. Даже о гречневой каше мечтал. По целым часам мечтал. В Тюмени я купил себе на дорогу колбасы, но что за колбаса! Когда берешь кусок в рот, то во рту такой запах, как будто вышел в конюшню в тот самый момент, когда кучера снимают портянки; когда же начинаешь жевать, то такое чувство, как будто вцепился зубами в собачий хвост, опачканный в деготь. Тьфу! Поел раза два и бросил». В письме сестре Марии рассказывает о том, как он и его попутчики «весь вечер искали по деревне, не продаст ли кто курицу, и не нашли...» «Зато водка есть! — пишет он. — Русский человек большая свинья. Если спросить, почему он не ест мяса и рыбы, то он оправдывается отсутствием привоза, путей сообщения и т. п., а водка между тем есть даже в самых глухих деревнях и в количестве, каком угодно. А между тем, казалось бы, достать мясо и рыбу гораздо легче, чем водку, которая и дороже и везти ее труднее. Нет, должно быть, пить водку гораздо интереснее, чем трудиться ловить рыбу в Байкале или разводить скот».

К дорожным трудностям прибавлялась вечная сырость от проливных дождей, вследствие чего в купленных взамен грубых сапог валенках было «сыро, как в отхожем месте», и они превращались «в студень». Спасало Чехова добротное кожаное пальто, которым ему часто приходилось укрываться.

«От Тюмени до Иркутска, — пишет Чехов в Н. А. Лейкину из Иркутска, — я сделал на лошадях более трех тысяч верст. От Тюмени до Томска воевал с холодом и разливами рек; холода были ужасные <...>. Реки выступали из берегов и на десятки верст заливали луга, а с ними и дороги: то и дело приходилось менять экипаж на лодку <...>. От Томска до Красноярска отчаянная война с невылазною грязью. Боже мой, даже вспоминать жутко! <...> От Красноярска до Иркутска страшнейшая жара и пыль. Ко всему этому прибавьте голодуху, пыль в носу, слипающиеся от бессонницы глаза... <...> Но тем не менее все-таки я доволен и благодарю Бога, что он дал мне силу и возможность пуститься в это путешествие... Многое я видел и многое пережил, и все чрезвычайно и интересно и ново для меня не как для литератора, а просто как для человека. Енисей, тайга, станции, ямщики, дикая природа, дичь, физические мучительства, причиняемые дорожными неудобствами, наслаждения, получаемые от отдыха, — все, вместе взятое, так хорошо, что и описать не могу». Вероятно, эти новые впечатления помогли Чехову, не отличавшемуся крепким здоровьем (в пути, по его словам, несколько раз случалось небольшое кровохарканье), вынести тяжелейшее путешествие, которое выдерживал не каждый здоровый человек.

«Кругом вода, а в сердце беда»

11 июля 1890 года Чехов прибыл на остров Сахалин. Поскольку он не имел «какого-либо официального поручения» от «какого-либо общества или газеты» и, находясь на острове, «не имел в виду печатать что-либо о Сахалине» в газетах, генерал-губернатор Приамурского края барон А. Корф любезно разрешил писателю «бывать где и у кого угодно»: «Вы осмотрите здесь все, вам дадут свободный пропуск во все тюрьмы и поселения, вы будете пользоваться документами, необходимыми для вашей работы, — одним словом, вам двери будут открыты всюду. Не могу я разрешить вам только одного: какого бы то ни было общения с политическими, так как разрешить вам это я не имею никакого права».

В конце июля по распоряжению губернатора острова В. Кононовича в типографии при полицейском управлении напечатали 10 тысяч анкет «для опроса ссыльных и каторжных». В карточке-анкете было 12 строк:

1. название поста или поселения;
2. номер дома по казенной подворной описи;
3. звание записываемого (каторжный, поселенец, крестьянин из ссыльных, свободного состояния);
4. имя, отчество и фамилия;
5. возраст;
6. вероисповедание;
7. где родился;
8. с какого года на Сахалине;
9. главное занятие и ремесло;
10. грамотность;
11. семейное состояние (женат, вдов, холост);
12. получает ли пособие от казны.

Каждую женскую карточку Чехов «перечеркивал вдоль красным карандашом», поскольку считал, что «это удобнее, чем иметь особую рубрику для отметки пола». Так началась кропотливая работа по переписи сахалинского населения.

«В селениях, где я был, — напишет он позже в книге, — я обошел все избы и записал хозяев, членов их семей, жильцов и работников. Чтобы облегчить мой труд и сократить время, мне любезно предлагали помощников, но так как, делая перепись, я имел главною целью не результаты ее, а те впечатления, которые дает самый процесс переписи, то я пользовался чужою помощью только в очень редких случаях. Эту работу, произведенную в три месяца одним человеком, в сущности нельзя назвать переписью; результаты ее не могут отличаться точностью и полнотой, но, за неимением более серьезных данных ни в литературе, ни в сахалинских канцеляриях, быть может, пригодятся и мои цифры».

Чехов побывал во всех сахалинских тюрьмах и подробно описал условия труда и содержания арестантов. Общие камеры делают невозможным «соблюдение чистоты в тюрьме»: «С работ, производимых чаще в ненастную погоду, каторжный возвращается в тюрьму на ночлег в промокшем платье и грязной обуви; просушиться ему негде; часть одежды развешивает он около нар, другую, не дав ей просохнуть, подстилает под себя вместо постели. <...> Его белье, пропитанное насквозь кожными испарениями, не просушенное и давно не мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с удушливым запахом пота, сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий дешевый табак, постоянно страдающий метеоризмом; <...> клопы, которых он давит пальцами тут же на нарах, — все это делает казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым; он насыщается водяными парами до крайней степени, так что во время сильных морозов окна к утру покрываются изнутри слоем льда и в казарме становится темно; сероводород, аммиачные и всякие другие соединения мешаются в воздухе с водяными парами, и происходит то самое, от чего, по словам надзирателей, „душу воротит“. <...> Общая камера не дает преступнику одиночества, необходимого ему хотя бы для молитвы, для размышлений и того углубления в самого себя, которое считают для него обязательным все сторонники исправительных целей. Свирепая картежная игра с разрешения подкупленных надзирателей, ругань, смех, болтовня, хлопанье дверями, а в кандальной звон оков, продолжающийся всю ночь, мешают утомленному рабочему спать, раздражают его, что, конечно, не остается без дурного влияния на его питание и психику. Стадная сарайная жизнь с ее грубыми развлечениями, с неизбежным воздействием дурных на хороших, как это давно уже признано, действует на нравственность преступника самым растлевающим образом».

Одиночные камеры и карцеры предназначены только для тяжких преступников и рецидивистов. Так, в Александровской тюрьме Чехов видел Софью Блювштейн — знаменитую Соньку Золотую Ручку, осужденную за побег из Сибири в каторжные работы: «Это маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым старушечьим лицом. На руках у нее кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплой одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею».

На писателя произвел впечатление «настоящего злодея» и «старик 60—65 лет, по фамилии Терехов», содержавшийся в карцере Дуйской тюрьмы: «По рассказам арестантов, этот старик убил на своем веку 60 человек; у него будто бы такая манера: он высматривает арестантов-новичков, какие побогаче, и сманивает их бежать вместе, потом в тайге убивает их и грабит, а чтобы скрыть следы преступления, режет трупы на части и бросает в реку. В последний раз, когда его ловили, он отмахивался от надзирателей дубиной. Глядя на его мутные оловянные глаза и большой, наполовину бритый, угловатый, как булыжник, череп, я готов был верить всем этим рассказам». Этот старик накануне приезда Чехова в Дуйскую тюрьму был наказан плетями и, когда об этом зашла речь, показал ему «свои ягодицы, сине-багровые от кровоподтеков».

Как наказывают плетями, писатель видел лично в Дуэ. Беглого каторжника и убийцу Прохорова приговорили к 90 плетям, и это наказание произвело на Чехова настолько удручающее впечатление, что он запомнил его до мельчайших подробностей. Палач Толстых, «имеющий сложение силача-акробата» и присланный «на каторгу за то, что отрубил своей жене голову», привязал провинившегося к покатой скамье, спустил ему штаны до колен, взял в руки плеть с тремя ременными хвостами. И вот после первого удара «раздается не крик, а визг». После каждых пяти ударов палач дает отдохнуть полминуты: «У Прохорова волосы прилипли ко лбу, шея надулась; уже после 5—10 ударов тело, покрытое рубцами еще от прежних плетей, побагровело, посинело, кожица лопается на нем после каждого удара. <...> Вот уже какое-то странное вытягивание шеи, звуки рвоты... Прохоров не произносит ни одного слова, а только мычит и хрипит; кажется, что с начала наказания прошла целая вечность, но надзиратель кричит только: „Сорок два! Сорок три!“ До девяноста далеко. Я выхожу наружу. Кругом на улице тихо, и раздирающие звуки из надзирательской, мне кажется, проносятся по всему Дуэ. Вхожу опять в надзирательскую, потом опять выхожу, а надзиратель все еще считает. Наконец девяносто. Прохорову быстро распутывают руки и ноги и помогают ему подняться. Место, по которому били, сине-багрово от кровоподтеков и кровоточит. Зубы стучат, лицо желтое, мокрое, глаза блуждают. Когда ему дают капель, он судорожно кусает стакан... Помочили ему голову и повели в околоток».

Удручает писателя то, что «от телесных наказаний грубеют и ожесточаются не одни только арестанты, но и те, которые наказывают и присутствуют при наказании», «исключения не составляют даже образованные люди». После наказания Прохорова военный фельдшер, «очень довольный, что насытился отвратительным зрелищем», заявил: «Люблю смотреть, как их наказывают! Люблю! Это такие негодяи, мерзавцы... Вешать их!»

Впрочем, и вешали на Сахалине многих. Чехов не присутствовал при смертной казни, но по рассказам знал, что происходит с приговоренными, каким «угнетающим образом» действует на них страх смерти: кто-то накануне казни травится борцом, кто-то падает в обморок и заговаривается. У смертников от ужаса перед неизбежным «желтые лица и шевелятся волосы на голове». Не выдерживают зачастую даже священники, читающие отходную молитву и дающие висельникам целовать крест. Так, один из священников во время казни девяти человек, обратившись к начальнику округа, попросил: «Ради Бога, отпустите, не могу...» Сам же начальник округа, которому предстояло во второй раз повесить одного из выживших, сказал: «Потом я не мог спать целый месяц».

Жизнь в поселениях отличалась от тюремной относительной свободой и сносными бытовыми условиями, но это была жизнь безрадостная, полуголодная, скучная. Многие мечтали поскорее уехать на материк, когда будет позволено, некоторые уезжали, но большинство оставалось здесь навсегда. И если писателя так тронули судьбы каторжных и ссыльных взрослых, по разным причинам оказавшихся здесь, то его не могла не волновать судьба сахалинских детей.

«Рождение нового человека в семье встречается неприветливо», и над его колыбелью «не поют песен», и все же «самые приятные люди на Сахалине — это дети, и сами ссыльные хорошо понимают это и дорого ценят их»: «В огрубевшую, нравственно истасканную сахалинскую семью они вносят элемент нежности, чистоты, кротости, радости. Несмотря на свою непорочность, они больше всего на свете любят порочную мать и разбойника отца, и если ссыльного, отвыкшего в тюрьме от ласки, трогает ласковость собаки, то какую цену должна иметь для него любовь ребенка! <...> Дети часто составляют то единственное, что привязывает еще ссыльных мужчин и женщин к жизни, спасает от отчаяния, от окончательного падения».

Чехова интересовало, получают ли дети образование. Он был на острове во время каникул, поэтому не мог наблюдать, чем и как жили сахалинские школы, но из разговоров знал, что «школы бедны, обставлены нищенски, существование их случайно, необязательно и крайне неопределенно», а преподают в них ссыльные, «которые на родине не были учителями», получая за свой труд 10 рублей в месяц, в то время как «надзиратели из ссыльных <...> получают по 40 и даже по 50 рублей в месяц». Нетрудно понять, как и под каким влиянием воспитываются сахалинские дети, поэтому они «говорят о бродягах, розгах, плетях, знают, что такое палач, кандальные, сожитель», играют «в солдаты и арестанты».

Не менее печальна и судьба сахалинских женщин, которых на острове значительно меньше, чем мужчин: «Подневольное состояние женщины, ее бедность и унижение служат развитию проституции. Когда я спросил в Александровске, есть ли здесь проститутки, то мне ответили: „Сколько угодно!“ Ввиду громадного спроса, занятию проституцией не препятствуют ни старость, ни безобразие, ни даже сифилис в третичной форме. Не препятствует и ранняя молодость. Мне приходилось встречать на улице в Александровске девушку 16 лет, которая, по рассказам, стала заниматься проституцией с 9 лет. У девушки этой есть мать, но семейная обстановка на Сахалине далеко не всегда спасает девушек от гибели. Рассказывают про цыгана, который продает своих дочерей и при этом сам торгуется. Одна женщина свободного состояния в Александровской слободке держит „заведение“, в котором оперируют только одни ее родные дочери». За 15—20 лет до приезда Чехова на Сахалин, когда помещений для женщин в тюрьмах практически не было, они сразу «поступали в дом терпимости», служа таким образом мужским «потребностям», «пили мертвую» и «были развращены до такой степени, что в состоянии какого-то ошеломления продавали своих детей за штоф спирта».

Но помимо преступников, ворующих и развращенных чиновников, помимо людей опустившихся были среди жителей и настоящие подвижники, скромные труженики. Среди них фельдшерица М. Кржижевская, приехавшая на Сахалин, чтобы «посвятить свою жизнь людям, которые страдают»; доктор П. Супруненко, собравший коллекцию предметов, отражавших природу и историю острова, и пользовавшийся уважением у представителей коренных народов и даже у шаманов; легендарный священник Симеон, живший очень скромно и исходивший пешком весь остров. Чаще всего пешком передвигался от поселения к поселению и Чехов, которому приходилось «быть и геологом, и метеорологом, и этнографом», и врачом, и внимательным слушателем. За сухими, казалось бы, цифрами его переписи — сострадание к «несвободному человеку».

 ***

Уже в Москве в декабре 1890 года Чехов напишет Суворину: «Пробыл я на Сахалине не 2 месяца, как напечатано у Вас, а 3 плюс 2 дня [в письме Лейкину — 3 месяца и 3 дня]. Работа у меня была напряженная; я сделал полную и подробную перепись всего сахалинского населения и видел все, кроме смертной казни. Когда мы увидимся, я покажу Вам целый сундук всякой каторжной всячины, которая, как сырой материал, стоит чрезвычайно дорого. Знаю я теперь очень многое, чувство же я привез с собою нехорошее. Пока я жил на Сахалине, моя утроба испытывала только некоторую горечь, как от прогорклого масла, теперь же, по воспоминаниям, Сахалин представляется мне целым адом. Два месяца я работал напряженно, не щадя живота, в третьем же месяце стал изнемогать от помянутой горечи, скуки и от мысли, что из Владивостока на Сахалин идет холера и что я таким образом рискую прозимовать на каторге. Но, слава небесам, холера прекратилась, и 13 октября пароход увез меня из Сахалина».

Упомянутую в письме «каторжную всячину» нужно было обработать, «переварить», чтобы увидела свет написанная в жанре «путевых записок» в 1891—1893 гг. книга «Остров Сахалин», названная «гражданским подвигом» писателя, который стал «виновником интереса, возбужденного в обществе „островом изгнания“», как в России, так и за ее пределами. Вызванный книгой общественный резонанс заставил правительство в 1890-е гг. провести ряд реформ «в положении каторжных и ссыльных».

В одной из глав «Острова Сахалин», вспоминая бьющиеся о песок «высокие седые волны» «Великого, или Тихого, океана», Чехов найдет такие слова для этого мрачного места: «Налево видны в тумане сахалинские мысы, направо тоже мысы... а кругом ни одной живой души, ни птицы, ни мухи, и кажется непонятным, для кого здесь ревут волны, кто их слушает здесь по ночам, что им нужно и, наконец, для кого они будут реветь, когда я уйду. Тут, на берегу, овладевают не мысли, а именно думы; жутко, и в то же время хочется без конца стоять, смотреть на однообразное движение волн и слушать их грозный рев».

В черновой рукописи к будущей книге писатель заметит: «Воображаю, если бы здесь проехал композитор и почувствовал вдохновение, то какую бы он написал музыку!» Это, пожалуй, была бы трагическая музыка, в которой слышался «звон кандалов, стоны, вздохи, слова отчаяния», — тягостная музыка, наполненная страданиями тысяч людей.

Давно нет ни Чехова, ни тех, о которых он написал. Да и Сахалин стал другим. Но остался суровый величественный океан и книга о «каторжном острове» как свидетельство прошлого, о котором не следует забывать.

Использованная литература

Чехов А. П. Собрание сочинений. Т. 10—11. М., 1963

Рейфилд Д. Жизнь Антона Чехова. М., 2006