Динара Расулева. Травмагочи

Одно из главных поэтических переживаний последнего времени случилось у меня во время выступления Динары Расулевой, когда она читала стихи, смешивая татарский, русский, английский и, кажется, немецкий, объясняла строение этих стихов и их смысл и вообще раскрывала, насколько это возможно, болезненный процесс обретения собственного языка — не в смысле «поэтического», а самого настоящего, бытового, разговорного. Перформанс Динары был посвящен прорастанию этого языка буквально сквозь кожу, сквозь биографию и воспоминания.

Первая опубликованная проза Динары — только что вышедшая повесть с прекрасным названием «Травмагочи» — говорит примерно об этом, но совсем иначе. Ее главная героиня, Диляра, живет в, так сказать, параллельном Берлине — удивительной среде обитания, чем-то похожей на ту, в которой обитали Колен и Хлои из «Пены дней»: одежда из человеческой кожи стонет, пельмени говорят, а сама Диляра работает заместительницей Смерти — ничего особенного, работа как работа, хотя иногда тяжело. По условиям контракта Диляра стирает собственную память, так что трудится на этой работе столько, сколько себя помнит, буквально. Однако в какой-то момент она, не справившись с отсутствием прошлого, начинает придумывать / перепридумывать / «вспоминать» собственное прошлое, смерти близких, детство, радости и обиды, и в какой-то момент начинает говорить на языке, которого не знает — «не знает». Такая история.

Поразительным образом Динара, работая над этой тончайшей выделки книгой, перепридумывает навязший в зубах автофикшн. Оказывается, о собственных травмах — настоящих, невыдуманных, совпадающих с непережитой травмой целого народа, лишенного собственного языка и собственного прошлого, — можно писать увлекательную сюжетную прозу, изобретательную, с остроумными диалогами и узнаваемыми деталями.

Расулева перемешивает русский, татарский и английский языки, прозу и поэзию и пишет шокирующий жесткий текст об обретении собственной идентичности. Неожиданная и очень сильная книга, которую, что немаловажно, крайне интересно читать. На наших глазах рождается совершенно новая литература. Настоятельно рекомендую.

Издательство SHELL(F), Белград

Олдос Хаксли. Что нам с этим делать

«Огромная популярность таких препаратов (транквилизаторов) свидетельствует, что слишком многие с трудом переносят свое окружение и собственное жалкое „я“», — написал в 1958 году в эссе «Вещества, изменяющие сознание» Олдос Хаксли, автор одной из важнейших антиутопий ХХ века, любитель расширяющих сознание веществ, пацифист и интеллектуал. Я только что дочитал сборник его эссе «Что нам с этим делать?», изданный в коллективном переводе на русский язык рижским издательством ÜBERBAU. Чтение было непростым, но познавательным, переносить свое жалкое «я», не говоря об окружении, мне все еще трудно, наркотиков я не употребляю, так что ищу отдохновение в умных книгах, чего и вам желаю.

В марте 1947 года, когда только что созданная ЮНЕСКО пыталась философски обосновать Декларацию прав человека, среди ее респондентов оказался и Олдос Хаксли — человек, никогда не занимавшийся политикой, зато занимавший, еще с лихих тридцатых, позицию радикального пацифизма. Собственно, первое эссе книги, давшее ей название и написанное в 1936-м, обоснованию пацифистского взгляда на жизнь и посвящено. И дальше, на протяжении всего сборника, Хаксли очень спокойно и очень методично доказывает состоятельность собственных убеждений, которые, по сути, укладываются в два понятия — неприятие войны в любом ее виде и стремление к знаниям (из последнего, в частности, проистекают и эссе о Гойе и Эль Греко, и заметки об экзотических путешествиях, и размышления о мескалине).

Поберегусь анализировать слегка устаревшие и от того чуть наивные, но неизменно тонкие и интересные наблюдения Хаксли — росточком я все же не вырос, — лишь порекомендую эту книгу к чтению.

Издательство ÜBERBAU, Рига

Тони Лашден. Чорны лес

У беларуской готики есть своя традиция, самое простое в этом смысле — вспомнить фильм «Дикая охота короля Стаха», основанный на романе Владимира Короткевича. Но если говорить о прозе, то признаки готики были в ней уже во второй половине XVIII века, а уж в литературе готические мотивы появляются на беларуской земле еще в XIII веке. Но я сейчас не об этом, а о сборнике короткой прозы Тони Лашден «Чорны лес», который только что вышел в молодом независимом беларуском издательстве «Мяне Няма», по понятным причинам находящемся в Варшаве. Текст мой об этой книге будет небольшим, несмотря на то что рассказы произвели на меня какое-то прямо сбивающее с ног впечатление. Просто я не понимаю, как о них писать.

Значит, в первом рассказе за переход границы приходится платить собственной плотью; второй повествует о мании преследования, которая, вполне возможно, и не мания вовсе; в третьем родная земля становится твоей собственной плотью; в четвертом речь идет об отчем доме, от которого невозможно избавиться (не могу объяснить подробнее); пятый состоит из нескольких абсурдистских зарисовок о беларуской природе в ее нынешнем, так сказать, состоянии; шестой называется «Работа горя»; в седьмом квартира твоего детства исчезает без следа, но никто этого не замечает — кроме тебя; и, наконец, в восьмом ты получаешь повестку на болото, и тут уж не отделаешься — придется ехать. Все это — не фантастика, не пропитанный социалкой абсурд, не ужастики на актуальную тему, но в буквальном смысле переведенная в буквы физическая, на физиологическом уровне ощутимая боль от потери собственного дома, собственной страны, собственной жизни, мучительное обретение идентичности. Через границу, имеющую собственную плоть, перейти очень сложно, тем более что за черными (чорными) деревьями тебя ожидает Памежница — страх, воплощенный в странном и жестоком животном, достойном жалости, а в болотах живет Хищ — еще одно воплощение ужаса, но люди почти всегда оказываются страшнее.

В общем, не зря я в начале написал о готических традициях — они здесь, конечно, присутствуют. Но ничего более реалистичного я, честно говоря, не читал давно.

Издательство «Мяне Няма», Варшава

Коля Сулима. Велосипедная улица, 51

Уже первая крошечная глава настраивает на нужный лад — книга начинается с объявления о сдаче квартиры. Персонажи этой повести — сам Коля, его девушка, девочка-подросток и два кота — бегут из рухнувшей в бездну послепротестной Беларуси в Киев, а потом, буквально под разрывами бомб, в Берлин.

А дальше начинается искреннее и ироничное повествование о буднях эмигранта в новом городе, новой стране, новой жизни. Сулима пишет о Берлине, но — Боже! — как же это все знакомо: и вездесущая бюрократия, чайной ложечкой и с плохо скрываемым удовольствием выедающая твой мозг, и банковская система, предназначенная для кого угодно, только не для людей, и спасительный алкоголь, новые многонациональные знакомые, спонтанные гости, непривычная погода и обрушивающиеся на тебя цунами сбивающих с ног впечатлений. И люди — читая Сулиму, вдруг понимаешь, насколько мал наш мирок, и не только потому, что вдруг встречаешь на страницах книги имена любимых друзей, но потому, что автор просто перечисляет эти и другие имена, как будто ты знаешь всех этих людей, не можешь не знать, и ты поэтому тоже оказываешься среди них, потому что ты такой же — а сейчас или десять лет назад, неважно. И «Велосипедная улица, 51» получается не столько повестью о Берлине (хотя Берлин там, конечно, главный герой, чего уж), сколько рассказом о вынужденной эмиграции, о друзьях, пустых бутылках, неудобной системе покупки билетов в метро, съехавшем с глузду мире, потере родины и невозможности возвращения. Ничего, в общем-то, нового, но очень больно (и иногда очень смешно — как в жизни).

Поразительная, поразительная новая беларуская литература (в изгнании), которая рождается буквально у нас на глазах. С восторгом наблюдаю и вам советую.

Издательство «Мяне Няма», Варшава

Игорь Савченко. Доказательство

Когда я был мал и знал все, что знал, я ходил в одно там ЛИТО, и однажды парень из нашей группы, фамилию не помню, прочитал лирический, пронизанный светлой грустью собственный рассказ, в котором романтические похождения героев чередовались с техническими описаниями работы лифта. Странным образом я вспомнил этот рассказ — и еще «теоретические» мультидисциплинарные изыскания Сергея Курехина, — читая книгу Игоря Савченко «Доказательство», выпущенную издательством «Лысы чэрап».

Савченко, прежде всего, — важный беларуский фотограф (а еще дайвер, экс-инженер и человек, у которого с одной выставки как-то исчезла работа — из серии «Невидимое»!). Писать он начал еще в девяностые, и вот в книге «Доказательство» собраны его тексты разных лет, объединенные совершенно концептуалистской идеей — на четырехстах страницах они имитируют научно-исследовательские статьи на разные темы, от оптики до языкознания. В какие-то — справедливости ради, частые — моменты эти тексты вполне могут сойти за настоящие, пока не вспоминаешь, что принадлежат они перу одного человека.

«Доказательство» — уникальный в своем роде и при том совершенно курехинский литературный проект, доведенный до абсолюта. В принципе, можно попытаться нанизать эти поразительные тексты на более или менее единую и сюрреалистическую идею об отсутствии общего языка и взаимном категорическом непонимании, царящем между людьми. Но можно и не нанизывать, а просто восхищаться виртуозной мистификацией. Ну, или верить, что все оно так и было — и есть.

Издательство «Лысы чэрап», Варшава

Константин Сотонин. Идея философской клиники

Константин Сотонин, культуролог и философ, автор удивительной теории зудов и интерпретатор Сократа (надеюсь, все читали его прекрасную книгу «Сократ. Введение в косметику», а если нет — не откажите себе в удовольствии), был также родителем одной из самых красивых утопических идей ранних двадцатых — идеи философской клиники. Если сильно упрощать, то он придумал (не первым, конечно) использовать философию в медицинской практике, а именно — для лечения недовольства, не путать с неудовольствием: неудовольствие свойственно личностям в отношении чего-то конкретного, в то время как недовольство — понятие абстрактное, ни на что конкретно не направленное, тем не менее мешающее жить и трудиться. Именно для лечения последнего и нужен врач-философ. В остальном здесь все как принято — обследование, постановка диагноза, выбор лечения: «Для врача-философа единственной самоцелью является радостность или спокойствие личности».

С диагностикой тут довольно понятно, особенно спустя сто лет: «Недовольство есть психическое состояние эмоционального характера, существенными чертами которого являются: угнетенное состояние духа; чувство неудовольствия от большинства окружающих объектов и безразличие к остальным; отсутствие или малое количество радостных переживаний, их быстрое исчезание и замена обычным угнетенным состоянием...» И так далее, говоря по-нашему — депрессия (в брошюре «Идея философской клиники» Сотонин много места уделяет классификации недовольства, от иррационального неудовольствия от физической боли, через бред и галлюцинации, к переутомлению организма; отдельно Сотонин выделяет эротическое недовольство — примерно безответная любовь, недовольство социального и интеллектуального происхождения в смысле отрицательной оценки своего и вообще человеческого бытия, плюс скука, то есть не приобретенное, а изначальное отсутствие интересов).

В качестве терапии Сотонин предлагает эстетическое воздействие на больного и различные другие воздействия, включая гипноз. Но главное — философская диететика, то есть терапевтический образ жизни недовольного, имеющий целью устранить недовольство, перестройка всего миросозерцания пациента разными средствами, от психологического воздействия до диеты и снотворных или успокоительных средств, а так же философского лечения, то есть психотерапии, при некоторых диагнозах — внебрачные отношения, онанизм и так далее— просто и понятно (на самом деле все значительно серьезнее и подробнее, с детальным, хоть и предельно сжатым, описанием недовольств и способов их лечения, скажем, интеллектуальное недовольство лечится просвещением, а внушенное — обратными внушениями).

«Идею философской клиники» Сотонин написал в 1922 году, спустя два года он стал одним из идеологов НОТ — научной организации труда (основанной, в том числе, на преодолении недовольств — или зудов — как главном способе достижения счастья индивидуума и, как следствие, полном его включении в труд на благо общества). Большевикам потребовалось примерно пять лет, чтобы осудить утопию Сотонина, назвать ее «чуждой философией» и «полубезумным бредом» и посадить философа на три года, сломав ему жизнь: после освобождения он работал инженером-химиком, в начале сороковых исследовал местность для основания новых химических заводов, провалился в прорубь и умер от туберкулеза в 1944 году. Место его погребения традиционно неизвестно. Излечить общество ему не удалось. Спустя сто лет после первой публикации книга издана казанским издательством «Смена».

Издательство «Смена», Казань

Стиг Дагерман. Змея

Это только кажется, что тексты Стига Дагермана разные. Они, конечно, очень отличаются и жанрово, и по стилю, но — во всяком случае, три его книги, переведенные на русский, свидетельствуют об этом, — говорят (вернее, кричат) все об одном. Это одно — страх.

Сюрреалистический «Остров обреченных», с которого началось знакомство русскоязычного читателя с текстами Дагермана, говорил о страхе перед неизвестностью. Потрясающая репортерская «Немецкая осень» — о страхе побежденного, поверженного и приговоренного к мучениям. Недавно вышедший на русском дебютный роман Дагермана «Змея» (перевод Наталии Пресс) говорит об иррациональном страхе вообще — о страхе не перед смертью даже, а перед самой жизнью, беспощадной и часто довольно мучительной.

Две части этого небольшого романа — первая повествует о насилии, которое прорывается вдруг из всех персонажей, не могущих жить в ожидании войны, об одержимости убийством, вторая говорит о компании солдат, не могущих уснуть из-за выжигающего изнутри все того же страха и пытающихся занять друг друга историями, — объединяет вынесенная в название змея как символ страха (вообще, интересно было бы проследить животные воплощения страха и ужаса, как сова — Сова — в грандиозных «Щенках» Павла Зальцмана).

Написанный и изданный в 1945 году, этот наполненный символами и смешивающий реальность и болезненные фантазии роман словно фиксировал непроходящую травму, нанесенную Второй мировой войной — и травму, наносимую войной вообще, пусть и происходящей «где-то», — и отсутствие выхода из этой травмы, из этого страха, съедающего душу. Дагерман покончил с собой в 1954-м, в возрасте 31 года.

Издательство Ивана Лимбаха, Санкт-Петербург