В феврале 1847 года в Богемии, недалеко от г. Ледеч-над-Сазавой, у 25-летнего чешского портного Вацлава Ржиги и его 18-летней жены Барбары родился первенец — Франтишек. После городского училища в г. Кожли способного мальчика направили продолжать обучение в немецкую гимназию в г. Немецкий Брод. Возможно, здесь его чешское имя Франтишек было изменено на немецкое Франц. Думая стать священником, Франц Ржига отучился несколько лет в епископской семинарии в Кениггреце. Однако по окончании семинарии он изменил свое решение и поступил в Карлов университет на филологический факультет.

Будучи студентом Пражского университета, Франц Ржига изучал русский язык «только как филолог, для целей сравнения с древнеславянским языком», но к России как к «самой большой славянской державе» всегда относился с большим пиететом. Именно поэтому по окончании университета в 1877 году Франц с энтузиазмом принял предложение богатого русского предпринимателя В. И. Якунчикова, пригласившего молодого образованного славянина в качестве гувернера к своему сыну Василию.

С осени 1877 года и до самой смерти в марте 1926 года Франц, принявший в 1881 году православное имя Федор, жил в России. Прекрасный знаток древних языков, он на протяжении всей жизни преподавал этот предмет в губернских гимназиях разных городов Российской империи.

Занимаясь филологическими исследованиями, Федор Ржига регулярно публиковался в Русском Филологическом Вестнике. Его интересовал чрезвычайно широкий спектр вопросов обучения языкам: от систематизации языковых правил до отношения к школьной гигиене и родительским совещаниям. Ф. В. Ржига является автором нескольких гимназических учебников по русскому языку. Будучи последователем чешского просветителя Я. А. Коменского, Ржига перевел на русский язык его работы, а на 300-летнюю годовщину его рождения написал о нем очерк.

Стремясь лучше познакомить между собой культуры западных и восточных славян, он переводил русских авторов на чешский язык, а славянских — на русский. Список его печатных работ занимает несколько страниц.

В Нижнем Новгороде Федор Ржига активно способствовал организации чешского спортивного Сокольского общества и был одним из первых членов его правления.

С началом Первой мировой войны в городе появилось много военнопленных славян. Федор Вячеславович как член правления Русско-чешского общества навещал их, передавал необходимые вещи и помогал с перепиской.

Умер Федор Вячеславович Ржига 5 марта 1926 года в Нижнем Новгороде. В свидетельстве о смерти его гражданство указано как «гражданин города Праги».

Ниже представлен фрагмент из его неопубликованных воспоминаний 1915 года, в которых он описывает свою жизнь у Якунчиковых во второй половине 1870-х гг.

Федор Ржига

Воспоминания 1915 года

В июле 1915 года у меня появилась редкая возможность посетить село Введенское Звенигородского уезда, в 15 верстах от станции Голицыно. Посетить его я решил в одиночестве, дабы мне никто не помешал снова увидеть те места, в которых часто бывал в течение трехлетнего моего пребывания в Москве сорок два года назад.

Разместившись в старой гостинице монастыря Св. Саввы Сторожевского, я поспешил к собору на кладбище. Стою у памятника из розового мрамора высотой один метр, раньше на нем был крест, но теперь от него осталось лишь пустое место. Очищаю надпись ото мха: «Василий Васильевич Якунчиков родился 25 июня 1865 года, скончался 25 марта 1880, — и на другой стороне, — Блаженны чистые сердцем, яко Ти Бога узряши. Мат. 6/58». Вот! Здесь похоронена надежда русского поколения, телесная оболочка талантливого парня, который, конечно же, внес бы нечто новое в сердце московского общества, который не дал бы заболтать себя либеральными интернациональными лозунгами, прикрывающими собственную бедность. Мир праху твоему, честь и слава за то, что до пятнадцати лет проявил ты свое умение.

С моим будущим хозяином Василием Ивановичем Якунчиковым я познакомился в Праге в 1873 году. Тогда он и пригласил меня в Россию на роль воспитателя его восьмилетнего сына — Васи. И вот, 42 года назад в розовом сентябре отворились предо мною далекие дороги на «святую Русь». Только теперь понимаю, на каком расстоянии я находился до действительности, когда, питая в сердце ненависть к врагу чешского народа — немцу, я в России кругом встречал наивное уважение к его превосходству и беспомощно-слепое доверие в честность немецкого духа, окружающего прусский трон. Только теперь чувствую, что меня и подобных мне прозелитов понимает русская среда, и нет надобности сверлить Артезианские колодцы, чтобы получить из глубины народной души напитка, освежающего иссохшие уста странника, добровольца общеславянской взаимности.

Помню, как в первое утро моего пребывания в имении Якунчиковых зашел ко мне слуга, какой-то малоросс и брал чистить мое платье. После первых нескольких фраз он спросил меня, из какой губернии я приехал. Говорю ему есть такая земля, вроде губернии, называется Богемия, далеко отсюда, там говорят на славянском наречии и понимают русскую речь, но не говорят сполна по-русски. Так он помирился с моим диалектом и с тех пор не видел во мне Немца, иностранца.

***

Как мне сейчас помнится: в первый день моей службы во Введенском повел меня Вася до «огороду», чтобы показать мне, что там растет. Он бежал впереди и показывал, что где есть. В одном месте он шагнул к боку одной грядки и, оторвав два молодых огурчика, подал мне один, а вторым стал со вкусом хрустеть. Это удивило меня, и я хотел ему запретить, опасаясь, как бы эти сырые овощи ему не навредили. Конечно, разница в огурцах большая. Грубые заграничные плоды едятся только с уксусом и перцем, чтобы не было вреда, но русские огурчики похожи на зрелые яблоки или груши. Откусив еще теплый, с грядки, огурчик я тут же понял, что эта сладкая сочная масса не может быть вредной желудку, и, осмелев, тоже его проглотил, чтобы иметь уже достаточный опыт. Результат был благоприятный, и мы могли с ним похвастаться Зинаиде Николаевне (его матери), которая сердечно посмеялась над моим страхом.

***

Густая и высокая трава, протканная тысячами цветков голубых, синих, красных, желтых, белых, закрывает проезжую дорогу и тропинки, направляющиеся к имению. Вот по этому лугу часто водил нас путь к монастырю во время дачной жизни во Введенском. Ярко помнится мне прогулка с Васей на конях, когда исполнилось его желание и папа купил ему лошадку Шведку, и мне дали степного серого в яблоках иноходца с берегов Дона, юное, но смирное животное, которое своим красивым ходом и телосложением обращало на себя внимание.

Раз после завтрака предприняли мы с воспитанником дальнюю прогулку на юго-запад для осмотра горизонта, заслоненного высокой грядой, идущей на юго-восток от монастыря. Читанные мальчиком исторические рассказы и уроки древнерусской истории переносили нас в былые времена, когда в этих местах проходили полчища татар и Литвы, курганы которых еще видны на правом берегу Москвы-реки. Перед посадом сделали мы небольшой привал.

Понравилось мальчику место, откуда как на ладони видно было Введенское. Он соскочил с коня, скинул синюю поддевку, разослал ее на траву и принялся лошадке увольнять седло, сам расстегнул ей подпругу, чтобы она могла свободнее пастись в густой траве. Все приемы обращения с лошадью он подробно изучил у кучера Якова, и делом, и словом старался подражать ему. Мне пришлось подражать ученику. Его сестры с гувернантками после того, как мы обогнали их около мельницы, появились на дороге у опушки леса и махали нам платками. Мы отвечали им издали. Прекрасный вид дома на горе приковал внимание мальчика, и он с жаром начал мечтать о будущем.

— Господин Ржига, знаете, о чем теперь думаю?

Мы расположились в траве.

— Я думаю, что никогда не оставлю Введенского. Когда я буду большой, буду здесь жить, всякое лето приезжать. И Вам найдется хорошее помещенье, и будем жить да поживать, да добра наживать. Если только один завод уступит мне папаша, будет что работать и чем жить.

Фантазия воспитанника неслась бы еще дальше, если бы я не обратил его внимания на монастырь.

— А знаешь ли, милый Вася, когда и кем был построен на этом красивом месте монастырь Св. Саввы?

— Я только знаю, что преподобный Савва был ученик преподобного Сергия Радонежского.

— А вот, — я говорю, — захватил с собой описание этого монастыря.

— Так давайте я прочту хоть первые две, три страницы брошюрки.

— Отлично, читай для меня вслух, мне это очень интересно.

Мы скоро освоились с содержанием, сравнили приложенные к книжке виды с действительностью и почувствовали себя несколько обогащенными для следующих уроков истории.

— А вот тут говорят, что Юрий Дмитриевич пошел войною против болгар на реке Каме. Разве болгары не были на Дунае у Черного моря?

— Это другие болгары, которые не были еще славянами и, как здесь сказано, жили на реке Каме, а Дунайские болгары были племенем, вышедшим из северных стран уже в 7-ом столетии, поселились в нынешней подунайской Болгарии и там приняли славянский язык христиан, тот язык, на котором служат в русских церквях литургии.

— А, знаю, значит, это было еще до времен славянских апостолов Кирилла и Мефодия.

— А вот, видишь, эти-то болгары с XIV века до сих пор порабощены турками, и русские теперь идут им помогать, прогонять турок и возвращать свободу славянам.

Воодушевленные будущими подвигами русских на Дунае мы поднялись, оседлали лошадей и рысью направились к «Дунаю», как мы назвали близкую Москву-реку. Переправившись через нее, мы поскакали на поднимающуюся перед нами возвышенность, названную нами по этому случаю «Балканами».

***

Другой раз летом, когда мы дочитывали роман Льва Толстого «Война и мир», вышедший тогда недавно, за завтраком я спросил: «Господа, не следовало ли бы съездить на Бородинское поле ради нашего воспитанника Васи и желающих принять участие в путешествии?» Мое предложение было одобрено хозяевами, и тут же был назначен день нашей поездки. Разумеется, старшие сестры и из младших Зина и Вася были первыми экскурсантами на исторические места. В то время вопрос об экскурсиях еще спал, до 300-летняго юбилея Амоса Коменского было еще долго (1892), и, таким образом, я могу считать себя первым зачинщиком распространения идеи Коменского предпринимать с воспитанниками прогулки, поездки, экскурсии с образовательной целью. И действительно, наша поездка оказалась удачной. Мы прошли все Бородинское поле от Шевардинского редута до Тучкова монастыря и от музея 12-го года до высоты, где стояла гвардия Наполеона. На этих памятных полях мы подобрали много монет и пуговиц французских, испанских и других. Были тут и чугунные ядра, и оловянные пули. У деревни Шевардино мы встретили крестьянку, свидетельницу Бородинских боев. Ее живой рассказ где-то у меня хранится.

Долго еще потом мы делились своими впечатлениями с гостями, приезжавшими на дачу, и у многих возбуждали желание видеть это поле патриотической доблести. Бородинская поездка была лишь предшественницей других, не менее для меня полезных путешествий.

Старшие дочери нашли любопытным посетить Ново-Иерусалимский монастырь. Зная из истории данные о деятельности патриарха Никона, они с любовью к древним преданиям многое объяснили мне, чего я до того времени не слыхал. В этот раз отправились мы, кажется, на двух экипажах, один из которых была древняя поместительная карета, целая комната, где с удобством можно было расположиться всему нашему пансиону старшего и младшего отделения. Не только монастырь своей древностью, но и окрестности Нового Иерусалима своей красотой достойны неоднократного посещения. Мы видели башню, в которой патриарх жил отшельником, пользуясь каменным ложем для своего отдыха.

В громадном храме с высоким куполом построен гроб Господень по плану и размеру Иерусалимского. И вспомнил я тогда, что подобное подражание древнему Иерусалимскому гробу Господню часто видал я в Немецком Броде при монастыре, из которого сделали гимназию. Немецко-Бродская постройка возведена из тесаного гранита, представляет точно монолит, стоящий на северо-запад вне храма. Около этого гроба Господня, помню, упражнялись мы в гимнастике — тогдашней новинке, в начале шестидесятых введенной в программу обучения.

Осмотр храма был для нас новым событием. Наше молодое общество под руководством гувернанток, не знавших из русской истории почти ничего, довольствовалось своими знаниями из уроков истории и литературы. Старшие дочери объяснили мне многое, что своей оригинальностью превосходило мои западные, римские понятия. Гувернантка Немка, хотя и воспитывалась в России, не увлекалась народной историей и многое принимала к сведению, как будто ей давно известное. Младшие же дети молча слушали нас, и на Васю все это сильно подействовало.

***

Вспоминается мне одна летняя прогулка наша к святому колодцу. В сообществе младшей и старшей молодежи и молодых еще воспитательниц мы гуляли в столетней роще монастырского парка. Полуденное солнце своими лучами золотило ветви и листья. Баловавшаяся Зина дразнила Васю, который растопыренными руками измерял толщину высоких лесных великанов — кленов и дубов, а задумчивая погруженная в свои мысли Ольга скакала через ореховый прутик, который я для нее срезал и согнул полукругом. Одна гувернантка рассказывала содержание очередного прочтенного романа Золя, очень тогда модного.

Как и сейчас, проходили здесь две тропинки, бегущие с разных сторон к святому колодцу. Две старшие участницы предложили пройтись в направлении скита. Гувернантки важно вышагивали сзади. В те минуты догнал нас Вася с известием о том, что «ведь мы прошли мимо святого колодца, надо нам вернуться и показать господину Ржиге, какие у нас хорошие колодцы». «Погоди, милый, — успокоила его старшая сестра, — на обратном пути посмотрим». Идем шагом по тропинке и видим слева в глубокой долине небольшой храм с кельями монахов. Здесь объяснили мне смысл слов «скит» и «скитники». Я догадался, что это искаженное греческое слово «аскет»: подвижник, который живет согласно строгим нормам закона. Были и у нас в Чехии, и вообще на Западе, пустынники, где-то в тринадцатом столетии — отшельники греческой церкви.

Тем временем я закончил «скульптурную работу», вырезав на рукоятке ореховой палочки голову орла, и вручил ее своему ученику. «Ай, как вышло удачно! и клюв, и глазки, и шея! Сделайте мне тоже что-нибудь, хоть собачку», — настаивала Зина, которая уже успела выхватить палочку из руки Васи и показывала ее М-ll Bendon и M-ll Gavard. Те одобрили. Первая возгласом: zehen zie, das ist gelungen, а вторая: comme c'est joli. А Ольга умоляла: «А мне вырежьте птичку!» Утешаю ее: «Если хотите иметь работу скоро исполненную, то это может быть только уточка». — «Да, да, пожалуйста, уточку!» Мы все расположились на возвышении под ветвистым кленом, где поблизости росли стройные прутья можжевельника и черемухи. Закипела работа при дружном смехе всех: «Что из этой ручки выйдет?» Я удовлетворил своих учениц, и все были довольны. Пожелание иметь что-нибудь на память от Саввы Сторожевского коснулось и старшей генерации, и я не без усердия наскоро смастерил «альпийские посохи», им известные из заграницы, которые они потом не забывали брать с собою на лесные прогулки «в горах» Марьиной рощи.

Сравнивая заграничное с русским, мы незаметно приблизились к тропинке, спускающейся к святому колодцу. Вася успел уже сбежать по склону и донести нам, что видел колодец.

И теперь здесь немногое изменилось: тот же насос над источником — может быть, уже обновленный, та же подпись на стене: «Сей кладезь ископан трудами преподобным отцем нашим Саввою игуменом Сторожевским». При насосе на цепочке укреплен ковш, из которого мы и тогда пили. Почерпнул воды, но ковш теперь без дна, и, желая испить воды, вместо ковша пользуешься горстью. Вода — чище кристалла и довольно холодная.

Иду тяжелым шагом в гору, никто меня не обгоняет и не резвится на тропе. Добрый мальчик, ты покоишься вечным сном под изломанными ветвями древнего вяза, медленно уходящего в лоно земли-матери. С тихою скорбью возвращаюсь к гостинице, переполненной роем гостей, совершенно чужих тому времени, которое стараюсь представить своему духовному взору. Не с кем поговорить здесь о прошлом! И гости, и «гостинники» народ чужой, занятый своим делом.

Утром в 6 часов 5 Июля, когда солнце яркими лучами освещало Звенигородские высоты, я, пройдя вдоль монастырской стены с дворцом царя Алексея Михайловича, направился в монастырь на могилу своего воспитанника и возложил на его могилу венок свежих полевых цветов.

Дорогой друг!

Нет у меня лучшего подарка, нет лучшего украшения. Бушующая непогода сразила крест на твоем надгробном памятнике, но ты умер с Крестом в сердце и верою в Крест. Ты простился с красотой мира на берегу Средиземного моря в Неаполе, и твой угасающий взор ласкало небо, голубой завесой обнимающее мир с его вечными тайнами. Знаю, какие мысли освещали последние минуты твоей жизни, после того, как ты, пораженный недугом в родном доме в Москве, радостно обнял меня у твоего страдальческого одра. В то время увезли тебя на юг…

Красным кармином написаны слова о твоей кончине на портрете, подаренном мне твоей сестрой Натальей Васильевной: «Василий Якунчиков род. 20 июня 1865 года. В 1878 поступил в частную гимназию. 15 марта 1880 года по расстроенному здоровью отправлен в Неаполь. 15 апреля он слег от скоротечной чахотки и скончался 25 мая 1880 года. Тело его, перевезенное в Россию, погребено близ Введенского 23 июня 1880 года. Карточка снята 9 апреля 1880 года в Неаполе. Его воспитателю на память о нем от Н. Якунчиковой».

Всматриваясь в твой лик, вижу, что ты был таким же в то время, когда я покинул дом твоего суетливого, но энергичного отца. Лик задумчивый, серьезный, полный юношеской грации.

Я же, духовно сроднившийся с тобою, все надежды с Божией помощью исполненные уже или еще в грядущем будущем приближающиеся осуществлению, возложил и возлагаю на своих сыновей.

Без тебя не было бы у меня в сердце русского народа, и все, чем я или мои дети могут принести пользу русскому народу, ведет свое исходное начало от тебя и твоей любви к своему воспитателю. Прости, твоя память в моем роде будет жить наравне с дорогими сердцу сынами русской земли…