Мария Антоновна Нестерович-Берг (урожд. Нестерович, 1897— после 1931) — общественный деятель и мемуарист.

Во время Первой мировой войны служила сестрой милосердия Красного Креста. В 1915 году попала в немецкий плен.

Одна из тех, кто возглавил Союз бежавших из плена солдат и офицеров (1915—1918) — благотворительную организацию, занимавшуюся помощью бывшим военнопленным. Оказывала помощь солдатам, находившимся в немецком и австро-венгерском плену.

В 1917 году участвовала в деятельности американской миссии Красного Креста.

После октябрьского переворота организовала отъезд военнослужащих на Юг.

В 1919 году была дважды арестована большевиками и предстала перед революционным трибуналом. Подвергалась избиениям и инсценированному расстрелу. Объявила голодовку и позднее была освобождена под надзор.

Бежала в Курск, а затем с мужем, ротмистром Бергом, на Кубань и в Киев. Примкнула к войску гетмана Скоропадского.

В 1920 году из Крыма эмигрировала в Польшу. Некоторое время жила в Чехословакии. С 1930 года ― во Франции.

***

В Москве настали печальные дни. Без конца чередовались новые аресты и расстрелы знакомых, магазины закрывались, продуктов становилось все меньше.

В эти дни, как из рога изобилия, посыпались советские декреты: об имуществе, об отобрании земель и домов и т. д. В один прекрасный день мы прочли, что все женщины объявляются национализованными, как бы собственностью государства, все — от 15 до 35 лет![2] Ужас обуял нас. Ведь это значило: всем идти в казармы...

Мы так перетрусили, что решили сейчас же отправить мою Галю, красивую восемнадцатилетнюю девушку, в Киев. Украина тогда была еще занята немцами, в Киеве сидел гетман[3].

Через два дня Галя уехала в сопровождении сестры милосердия. Она добралась до Киева благополучно. Между тем в Москве становилось все более пусто. Кроме красноармейцев и матросов, никого уже, бывало, не встретишь. Разъезжали карательные грузовики. Всюду обыски, домовладельцев выбрасывали на улицу или расстреливали, как контрреволюционеров. По ночам мало кто спал: собирались в одну комнату и ждали — что будет. Спали днем.

Кто из офицеров, о ком в то время я позаботилась, не спасся? Все бежали из Москвы. А потом? Потом умирали смертью храбрых на Дону, в полках генерала Маркова[4], Корнилова[5] или просто в добровольческих отрядах. А многие, может быть, живы и сейчас где-нибудь в эмиграции...

В Бутырской тюремной больнице и тюрьме я бывала часто с той же Брусиловой[6]. Мы приносили заключенным продукты. Как-то утром, 10 мая, я сидела у больного ротмистра Б[7]. Слышу, кто-то его называет по фамилии. Выхожу. Передо мной матрос. Спрашиваю: «Что нужно вам от Б.?» Матрос пригрозил: «А вот он сейчас узнает, чего нужно», и ушел...

Значит — бежать, не теряя ни секунды. Через каких-нибудь пять минут мы уже были на извозчике. Приехали к знакомому офицеру, где нам позволили переночевать. Вскоре пришел Павлик.

— Все раскрыто, — сообщил он. — Большевики узнали, что вы увезли ротмистра Б., дан приказ о вашем расстреле.

Не прошло и четверти часа после нашего побега, как явился отряд латышей в тюремную больницу... Словом, нам повезло — проскочили...

Начались наши мытарства. К кому только ни стучались, ища временного пристанища. Нас искали, ходили по нашим следам, мы меняли в день по четыре-пять квартир. Б. нуждался в перевязке. Он перебрался за Москва-реку на фабрику Эйнема[8], в то время как друзья мои, солдаты и офицеры, готовили все к нашему бегству. Прошло два дня еще, и братья Б. в сопровождении сестры милосердия и двух офицеров уехали по направлению в Украину — Курск.

Я лично задержалась в Москве на два дня. С домашними простилась где-то в чужой квартире. Они, плача, попрекали меня: «Что ты наделала? Ведь свадьба твоя была так близко. Уехала бы с мужем за границу». Действительно, я была невестой одного из офицеров Черниговского гусарского полка, и он имел возможность меня вывезти. Но я решила — на Дон. В Москве я задыхалась, а главное... я должна была отвезти Б. в безопасное место. Моему бывшему жениху я оставила письмо: «Прости, не гневайся. Долг выше всего. Я нужна другим. Еще раз прости. Храни тебя Господь. Мушка».

Это был последний мой разговор с домашними. Больше я их не видела и, верно, не увижу.

В тот же день я села в поезд на Курск. Благополучно приехали в Курск. Здесь в то время власть была в руках матросов.

Происходили жесточайшие расстрелы, и дальше Курска поезда не ходили.

На вокзале я встретила одного из офицеров, сопровождавших братьев Б. Он провел нас на какую-то улицу недалеко от вокзала — в маленький домик с большим садом. Ротмистр Б. путешествовал под видом учителя сельскохозяйственной школы.

Мы говорили, что ротмистр Б. ранен на войне, у него туберкулез, а пробираемся мы в Крым. Я значилась на подложном паспорте его родственницей.

Какой был страх, когда мы узнали, что остановились у матроса, состоявшего в революционном совете Курска, хотя меня и уверяли, что именно потому-то здесь и безопасно... Вначале все же нам было жутковато: какой-то притон. Каждый вечер они возвращались из местного совета. Приходилось играть с ними в карты.

Чего не наслушались мы, каких рассказов о расстрелах! Случалось, вваливались они, пахнущие порохом, обрызганные кровью... Помню, раз я заметила: вся винтовка у одного была в крови... Я готовила на всех обед.

Так прожили мы в Курске четыре дня. Нужно было пробираться дальше. От наших же матросов достали мы пропуски на выезд из города. Снабдили нас и большевицкими документами. Мы точно знали, что на заставы специально о нас были даны телеграммы: задерживать каждого проезжего со сломанной ногой. Решили поэтому ехать лесом, на лошадях. Наняли какого-то мужика за 500 р. Немцы были близко: если проберемся к ним — спасены! И вот почти уже доехали мы до местечка, где стояли немцы, как вдруг из леса выскочили два мальчика и закричали: «Буржуи, не проедете!» — и быстро скрылись за насыпью железной дороги. Это и были большевицкие заставы. Минут через десять слышим частую стрельбу, бегут наперерез нам красноармейцы. Я приказала нашему вознице остановиться и пошла прямо навстречу стрелявшим. Увидя нас, они стрельбу прекратили.

— Чего по своим стреляете? — спросила я. — Видите, везу больного товарища, вот пропуск из Курска.

— А нам на посту сказали «буржуи удирают», — ответили красноармейцы. — Там немцы, уничтожьте ваши документы, не то еще расстреляют.

Мы поблагодарили за совет и поехали дальше. Немцы охотно приняли нас, когда узнали, кто мы. Кажется, это был Белгород.

На вокзале полно народу — все такие же путешественники, как и мы. А на следующий день, в час дня, мы уже в Киеве. Какой порядок! Офицеры в погонах, немцы. И кого тут нет! Вся бывшая Россия собралась в Киеве.

Поселились мы у знакомых на Столыпинской улице[9], так как наша квартира была совершенно ограблена при занятии Киева большевиками.

22 июня состоялась моя свадьба с ротмистром Б. Венчались мы дома — сломанная нога Б. все еще не была в порядке. Позже Б. поступил на службу к гетману дежурным офицером. Я все время мечтала, как бы проехать на Дон в армию, хотелось доложить начальству о моей работе, а потом — на покой в Киев.

Но и над Украиной стали собираться черные тучи. Петлюра бунтовал крестьян, формировал какие-то отряды против гетмана. Добровольческая армия имела в Киеве своих представителей, но были представители и Астраханской армии, и все враждовали друг с другом. Опять то же недоразумение: почему не было одной армии, единого фронта, единой воли в борьбе за родину против врагов ее, большевиков? Почему?

Тревожно было в Киеве. Поговаривали о наступлении Петлюры, об увеличении его армии: к нему присоединились и крестьяне, и все городские низы. Открыто говорили о том, что недурно будет пограбить собравшихся буржуев. Кто защитит Киев — никому не было известно…

Ну, а самый город? Как чувствовал себя киевский обыватель? Обыватель веселился — пир во время чумы. Пусть где-то сражаются, нас это не интересует нимало, нам весело — пусть потоками льется офицерская кровь, зато здесь во всех ресторанах и шантанах шампанское: пей пока пьется. Какой позор эти кутившие тогда весельчаки!..

Надо было как можно скорее пробираться в Одессу.

С большим трудом доехали мы до Знаменки[10]. Дальше поезд не шел. Наступал атаман Григорьев[11]. Этот разбойник дрался в то время с немцами и с петлюровцами.

В то время невозможно понять было, кто с кем дерется и где какая власть. По пути всюду встречались немецкие эшелоны, возвращающиеся в Германию. Немцы были прекрасно вооружены, и это спасало, конечно, больше всего и нас всех от массовых расстрелов и зверств.

Из Знаменки мы пробрались с немецким эшелоном в Николаев, где взяли нас под свою защиту англичане. В Одессу с большим комфортом мы прибыли на английском корабле. Приютил нас известный одесский священник, у которого оба сына были добровольцами. В то время Одесса кишела оккупационными войсками, главным образом — французскими. Я ничем больше не занималась, никуда не ходила, последние скитания окончательно подорвали мои силы.

Открыла я столовую на Тираспольской улице[12]. Обеды давались бесплатно. Столующихся было много, а средств почти никаких.

В столовой получали обеды не только офицеры, но и безработные, которых тогда насчитывалось до 35 000 человек.

Положение Одессы становилось все хуже и хуже. Враг стоял под самым городом. Началось бегство. Прежде всего исчезли извозчики, попрятались, чтобы не дать буржуям уехать. Часть Одессы уже заняли большевики. Каждый старался попасть в полосу, занятую союзниками.

Начались расстрелы...

Чудом, в последнюю минуту, мы добрались до порта. Что там творилось! Все корабли набиты беженцами, люди стоят стеной, у всех одна цель — Крым, где удерживалась добровольческая армия. Много русских пароходов. У мола огромнейший океанский «Кронштадт». На нем мы и устраиваемся. Но на «Кронштадте» ни капитана, ни матросов. Собрали офицеров и решили собственными силами добраться до Крыма. Между нами нашлось несколько морских офицеров. Всего было не менее 4 000 пассажиров, множество детей: эвакуировались кадетские корпуса, женские институты, гимназии. Присоединились к ним, конечно, все несчастные люди, которым красное знамя грозило смертью, и в первую очередь — бесправные, гонимые офицеры и их семьи.

«Кронштадт» вышел в море. Я устроилась в нижнем трюме, где были только офицеры и их семьи, и улеглась спать на полу. Ни к чему другому от усталости я не была способна.

Когда я проснулась, удивила меня паника на пароходе. Я вышла на палубу и убедилась, что мы стоим на мели в 30―40 шагах от берега, а причиной тревоги ― большевицкая артиллерия, расположенная по берегу от румынской границы, — недвижный, наклонившийся на бок «Кронштадт» служил для нее отличной мишенью. Позже я узнала от офицера, что на пароходе находились большевицкие агенты (из пассажиров). Два раза в машинном отделении был выпущен из котлов пар, что кончилось бы взрывом, если бы не заметили вовремя. Не было никакого исхода. Союзные эскадры проходили равнодушно мимо, покидая Одессу и оставляя без малейшего внимания наши S.О.S. Мы послали по радио телеграмму в Одессу о нашем бедствии (хотя часть путешественников была против: могли перехватить большевики!).

Часа через два пришел военный французский корабль, но все его попытки сдвинуть нас с места не увенчались успехом. Французы объявили, что ничего сделать не могут, и скрылись. Выручил военный английский крейсер. Капитан и человек десять индусов подплыли к нам в лодке и молниеносно, не говоря ни слова, побежали в машинное отделение. Капитан вскоре вышел и объявил публике, что предотвратил страшную катастрофу — взрыв котлов. Тут же вытащили из машинного отделения четырех большевиков, которые там орудовали. Англичане забрали этих большевиков в порт и расстреляли. Капитан предложил нам вернуться в Одессу, так как в трюмах было полно воды, ее не успевали выкачивать бессменно работавшие у помп офицеры. Он указал, что мы все равно далеко не дойдем, а потонем в открытом море: пароход сильно пострадал во время войны. Англичане ушли, обещав сообщить о нас в порту и оставив в машинном отделении «Кронштадта» двух индусов.

Мы стали медленно возвращаться в Одессу. Было темно и совсем тихо. Молчание прерывали только орудийные выстрелы и пулеметная пальба где-то на берегу. Вдали небо ярко освещалось пожарами. Зарево было так велико, что казалось — горит вся Одесса. Было непонятно: с кем же воевали большевики? Никого ни в Одессе, ни около Одессы уже давно не было... Что с нами будет? Что ждет нас?

Часа в три ночи меня разбудили.

— На палубу!

Я вскочила, догадавшись, что ничего доброго этот возглас не предвещает. Вошел военный летчик и спокойно заявил: «Капитан парохода просит всех на палубу». Не успел он договорить, как вбежал другой летчик и громко крикнул:

— Все вставай, все на палубу, тонем!

Не забуду этих минут. Мгновенно все выскочили наверх. Творилось там что-то невообразимое. Дети, особенно институтки, громко рыдали. Крики, стоны. Толпы бросились к лодкам. Пароход накренился вправо. И вдруг, — о ужас! — потухло электричество. Мы поняли: большевики перерезали провода. Паника усилилась. Внезапно пароход головокружительно быстро качнулся с правого борта на левый. Чемоданы, как горох, посыпались в море. Кто-то кричал: «шесть, шесть с половиной, семь, семь с половиной, восемь». Это последнее, что я слышала…

Когда я очнулась, я находилась уже на английском корабле «Катория». Первое мое впечатление было улыбавшееся надо мной лицо индуса, который говорил по-русски: «чай, чай», подавая мне чашку с чаем.

Оказалось, что в самую критическую минуту к «Кронштадту» подошли два корабля: английский «Катория» и русский — под французским флагом и с французской командой — «Князь Михаил».

Итак, спасли нас англичане и доставили в Батум; в то время на Кавказе была английская оккупация. Куда девали французы других, не знаю. «Кронштадт» на цепях привели в Константинополь. В Батуме разместили нас в чудесном дворце Фесенки[13] и там кормили. Относились англичане к нам в высшей степени заботливо.

Отдохнув в Батуме два месяца, я уехала с мужем в Ростов. Под Царицыном в то время геройски сражались добровольцы во главе с генералом Врангелем. Ростов был переполнен офицерами и беженцами. Интеллигенция продавала остатки своего имущества, все комиссионные магазины были завалены драгоценностями (кто покупал, Бог знает).

Тяжелые бои шли под Царицыном. Поезда приходили переполненные ранеными, вид у них был страшный. А еще ко всему эпидемия сыпного тифа, все больницы и лазареты — битком, в Ростове не было дома, где бы не лежало несколько больных. Каждый день находились трупы бездомных интеллигентов в погребах и подвалах.

Сильно сказывался недостаток белья, больные вместо рубах носили мешки с прорезанными дырами. Командование армией обратилось с воззванием к населению Ростова, прося жертвовать белье и носильные вещи. Но мало было жертвователей. Большая часть решила: «ничего, пустяки, какое нам дело, пока нам тепло и удобно».

Удивительная «психология»! Не могла я понять ее ни в Киеве, ни в Одессе, ни в Ростове. Когда в этих городах большевики брали заложников и накладывали контрибуции, тогда нужно было видеть — что делалось возле банков. В очереди становилось все население! Все спешили внести лепту большевикам, часто приносили больше, чем разбойная власть предписывала. Проходила неделя, другая — опять контрибуция. И несли опять. Но когда нуждалась добровольческая армия, тогда приходилось кланяться и клянчить с протянутой рукой. И то не давали… Я всегда утверждала, что и добровольцы должны реквизировать, все равно большевики заберут!

Я решила ехать обратно в Киев, откуда белые опять выбили большевиков.

Двенадцать раз власть переходила из рук в руки: большевики, добровольцы, гетман Скоропадский, Петлюра, опять большевики, опять добровольцы.

Мы двинулись в Киев с некоторыми поручениями. Приехали. Только несколько дней прошло после освобождения города. Перед тем зверства в Киеве происходили умопомрачительные, в течение двух недель расстреляли около 14 000 человек, не только офицеров, но и мирных жителей.

Один из военных, занимавший высокий пост, предложил мне пойти с ним осмотреть чрезвычайку. Жестокостью здесь прославилась некая еврейка Роза, несмотря на свои двадцать лет бывшая начальницей чрезвычайки[14].

Вот как предстала предо мной зала пыток и развлечений красных палачей в этом застенке. Большая комната и посредине бассейн. Когда-то в нем плавали золотые рыбки… Теперь этот бассейн был наполнен густой человеческой кровью. В стены комнаты были всюду вбиты крюки, и на этих крюках, как в мясных лавках, висели человеческие трупы, трупы офицеров, изуродованные подчас с бредовой изобретательностью: на плечах были вырезаны «погоны», на груди — кресты, у некоторых вовсе содрана кожа — на крюке висела одна кровяная туша. Тут же на столике стояла стеклянная банка и в ней, в спирту, отрезанная голова какого-то мужчины лет тридцати, необыкновенной красоты.

С нами были французы, англичане и американцы. Мы испытали ужас. Все было описано и сфотографировано.

Под Киевом опять шли бои, в город могли войти большевики.

Положение армии на фронте совсем испортилось, она отступала. Киев снова перешел к большевикам.

Из Ростова мы уехали в Екатеринодар, где свирепствовал повальный сыпняк. На вокзале поезда были полны трупов, больные умирали, не дождавшись помощи. По ночам их увозили и закапывали.

Через три дня мы бежали и из Екатеринодара. Наступали снова большевики, а кроме того, появились «зеленые», нападавшие на добровольцев и на мирное население.

Мы приехали в Новороссийск. Тут было столпотворение вавилонское. Толпой владела одна мысль: бежать. Но куда — никто не знал. Все были заняты эвакуацией собравшейся здесь интеллигенции, а главное офицерских семей. Квартир не найти нигде. Нас приютил один извозчик, место нашлось в маленьком хлеве, где мы поместились рядом с козами. Настроение было подавленное. Офицеры пали духом. В армии расползались разные слухи, не хочется писать обо всем этом…

В порту стояло много пароходов. Одни «белые» эвакуировались в Англию, другие во Францию, на острова, все равно куда, лишь бы убежать от большевиков, от смерти. Пароходы были переполнены, видно было, что все несчастные погрузиться не смогут.

Я с мужем устроилась на пароходе «Тигр», на котором эвакуировались лазареты сыпнотифозных. Отряды большевиков уже были близко, многие офицеры стрелялись тут же в порту.

Мы отплыли в Севастополь, хотя у меня имелись все бумаги на въезд в Англию. На нашем пароходе пассажиров становилось все меньше, т. к. больные постоянно умирали. Я страшно боялась за мужа, сама я уже болела тифом.

Попали мы в Севастополь в конце марта или в первых числах апреля. Там через 13 дней муж все-таки заболел тифом и слег в госпиталь.

15 апреля 1920 года родился сын Юрий. Лежать долго я не могла, не было кому ухаживать за мужем, а от ухода зависела его жизнь. На четвертый день я встала. После моих усиленных просьб меня выписали из больницы. Тогда, взяв сына на руки, я пошла к больному мужу — идти ведь было некуда, квартиры у меня не было. К счастью, задержала меня служившая в больнице служанка:

— Куда вы к тифозным с ребенком?

Я заплакала от сознания полной своей беспомощности. Служанка увела меня к себе на квартиру, рядом с больницей.

За мужем я ухаживала ревностно. Он начал поправляться.

Денег не было. Все меняла на вещи. За фунт хлеба давала платья или что-нибудь еще. Вскоре муж выписался из больницы.

Я решила скорее крестить моего сына. Пошла в штаб к генералу Врангелю. Принята я была очень тепло.

— Крестить Вашего сына считаю за честь, — сказал мне Врангель, — но помните, что Вы полька. Советую Вам ехать в Польшу и там крестить сына. Ваша родина воскресла. Такие женщины, как Вы, нужны ей. Уезжайте с мужем и с сыном. Я прикажу выдать все необходимые бумаги и устрою места на пароходе.

Я сердечно попрощалась с генералом Врангелем. Больше мы не виделись.

Старые добровольцы продолжали, как могли, оказывать мне внимание. Представитель Польши генерал Карницкий[15] выдал все нужные удостоверения для проезда в Польшу. Я ждала только парохода.

С глубокой грустью простилась я с дроздовцами, корниловцами, марковцами. К пароходу проводили меня офицеры. Когда он отчалил, запели польскую молитву «Сердечна Матко». Офицеры, взяв под козырек, кричали:

— Не забывайте добровольцев, слава польским женщинам. Спасибо за все, Марья Антоновна!

Так я покинула Россию навсегда.

[1] «В борьбе с большевиками. Воспоминания». Париж, 1931.

[2] Информация о национализации женщин распространилась благодаря саратовским анархистам, издавшим в марте 1918 г. то ли в шутку, то ли всерьез «Декрет об отмене частного владения женщинами», в соответствии с которым все женщины от 17 до 32 лет, за исключением тех, кто имеет больше пяти детей, объявлялись общественным достоянием.

[3] Павел Петрович Скоропадский (укр. Павло Петрович Скоропадський; 1873—1945) — украинский военный и политический деятель, гетман всея Украины с 29 апреля по 14 декабря 1918 г.

[4] Сергей Леонидович Марков (1878―1918) ― военачальник, один из военных руководителей Белого движения на Юге России, генерал-лейтенант (1917).

[5] Лавр Георгиевич Корнилов (1870—1918) — военачальник, генерал от инфантерии. Военный разведчик, военный атташе. Верховный главнокомандующий русской армией (июль — август 1917). В годы Гражданской войны — один из главных руководителей Белого движения на Юге России, первый командующий Добровольческой армией.

[6] Надежда Владимировна Брусилова-Желиховская (1864—1938) ― жена генерала А. А. Брусилова, дочь писательницы В. П. Желиховской, племянница Е. П. Блаватской. Во время Первой мировой войны занималась благотворительностью, возглавила комитет Красного Креста. В 1930 г. эмигрировала в Чехословакию. Похоронена на Ольшанском кладбище.

[7] Борис Евгеньевич Берг (1890― ?) ― ротмистр, летчик, сын генерал-майора Е. К. Берга. Окончил Тверское кавалерийское юнкерское училище (1910). В мае 1918 г. пробрался из Москвы в Киев. Служил в гетманской армии П. П. Скоропадского, затем в Вооруженных силах Юга России (с декабря 1918 г.). Эвакуирован из Новороссийска в Крым. В эмиграции с мая 1920 г. в Польше.

[8] Товарищество «Эйнем» — фирма-производитель кондитерских изделий во второй половине XIX — начале XX в. После октябрьского переворота в 1918 г. национализировано, в 1922 г. переименовано в фабрику «Красный Октябрь».

[9] Столыпинская (ныне улица Олеся Гончара) в 1911 г. названа так в честь премьер-министра Российской империи П. А. Столыпина, убитого в Киеве. Первоначально (с 1830-х гг.) Маловладимирская улица.

[10] Знаменка (укр. Знам'янка) — город в Кировоградской области Украины.

[11] Никифор Александрович Григорьев (Серветников), атаман Григорьев (1884―1919) — офицер Русской императорской армии, участник русско-японской и Первой мировой войн, во время Гражданской войны в России, в 1918—1919 гг., — организатор повстанческой войны против австро-германских оккупантов и Красной армии РСФСР в Херсонской губернии. В ноябре ― декабре 1918 г. поддержал антигетманское восстание Директории УНР, с начала декабря 1918 г. по январь 1919 г. — начальник Херсонской дивизии УНР. В мае 1919 г. возглавил вооруженное восстание против советской власти. В июле 1919 г. убит «махновцами».

[12] Тираспольская улица расположена в исторической части Одессы, от Тираспольской площади до Старопортофранковской улицы.

[13] Дворец графини Марии Фесенки построен в начале XX в. и принадлежал воспитательнице императора Николая II.

[14] Кличка «Роза» была у Эды Берг, прославившейся особой жестокостью в пытках и расстрелах.

[15] Александр Карницкий (пол. Aleksander Karnicki, 1869—1942) — польский генерал, герой Первой мировой войны. С июля 1919 г. по август 1920 г. был командирован на Юг России, где возглавлял польскую военную миссию при Главнокомандующем Вооруженных сил Юга России.