С осени 1925 года профессор О. Дюбоск пригласил Константина Николаевича занять официальное место на биологической станции в Баньюльсе, которой он заведовал. Жалование было очень небольшим, но предоставлялась казенная квартира с углем и самой необходимой мебелью в двух шагах от лаборатории. Условия работы были прекрасные, библиотека станции исключительно богатая, что вскоре очень пригодилось Давыдову. Да и само место на самой границе с Испанией было чудное, жители — сердечные и приветливые.

Летний сезон до переезда в Баньюльс семья провела на другой средиземноморской (русской) зоологической станции в Виллафранке близ Ниццы. Хотя эта станция оказалась отрезанной после 1917 года от России, там еще работало немало русских и сильны были прежние традиции¹. Давыдова так вспоминала то во многом незабываемое лето в Виллафранке: «Совсем дружеские отношения у нас были с молодыми учеными поляками, а также с сыном профессора М. Новикова Владимиром, который работал механиком на моторной лодке лаборатории. Это был милый молодой человек, который к нам был очень внимательным и во многом помогал и по хозяйству, и с ребенком, который его любил и не боялся…В лаборатории иногда устраивали русский обед или общий чай в складчину в библиотеке»².

Вскоре после переезда в Баньюльс профессор О. Дюбоск предложил К. Н. Давыдову взяться за большой и очень нужный для французской науки труд, а именно: написать курс эмбриологии беспозвоночных. Сначала Константин Николаевич был смущен таким предложением (писать-то надо было по-французски), но, обдумав все, очень скоро согласился. За основу был взят курс эмбриологии, опубликованный им на родине в 1914 году и имевший очень большой успех среди студентов и молодых ученых. Кроме того, в затруднениях с французским языком ему обещал помощь один из ассистентов лаборатории — Р. Денни. В письме к биографу Давыдова Л. Я. Бляхеру, Денни позднее так вспоминал то время: «Его (Давыдова — С. Ф.) простота, приветливость, а также сочувствие к пережитым им невзгодам породило у нас всех чувство симпатии к нему и привело к сотрудничеству, из которого он, смею надеяться, извлек немалую пользу <…>. Текст, который он мне давал, был написан на хорошем французском языке, но читать рукопись было весьма трудно, так как было много добавочных фрагментов»³. К 1928 году рукопись была закончена и опубликована Давыдовым в виде книги в известном французском издательстве Массон и Кº под названием «Руководство по сравнительной эмбриологии беспозвоночных» (930 страниц!). Она принесла автору мировую известность.

В 1926 году в лабораторию Араго (Баньюльс) приехали несколько американских ученых, среди которых был и известный зоолог и физиолог А. Каррель⁴. Они очень заинтересовались работами Давыдова и особенно его опытами с немертинами. Долго расспрашивали ученого и обещали похлопотать, чтобы ему дали грант Рокфеллера с поездкой на Зоологическую станцию в Неаполь. Обещание они сдержали, и в 1927 году Давыдов снова (через 27 лет) получил возможность поработать в Неаполе, но уже по гранту Рокфеллеровского фонда.

Агния Юрьевна, которая вместе с сыном, конечно, сопровождала Давыдова в поездке в Италию, писала об этом времени в своих воспоминаниях: «К. Н. очень продуктивно вел там свою научную работу⁵. Директором станции был сын того Дорна, у которого когда-то работал К. Н. Жена его была русская, и мы у них бывали⁶. Знаменитый аквариум станции был поразительно устроен, особенно пелагические морские прозрачные представители выделялись на темном фоне с художественной красотой и необыкновенным эффектом. Мы очень часто заходили туда втроем, любуясь замечательными рыбами, спрутами и крабами»⁷.

Привычка весьма просто одеваться (в первое десятилетие эмиграции отчасти вынужденная) и в Неаполе сыграла с Давыдовым шутку. Возвращаясь из пригорода, где он удачно приобрел для жены несколько изделий из кораллов, которыми славился Неаполь, он был арестован полицией как подозрительный бродяга. Его жена вспоминала: «Он собирался в обратный путь, ликующий от своих удачных покупок, как вдруг полицейские его задерживают, принимая за жулика, и не верят его документам, а на просьбу позвонить на Станцию отвечают: „Мы знаем, где нам нужно наводить справки о таких типах, как вы“… В этот день у К. Н. был опять очень подозрительный вид — мешок за плечами, рваные эспадрильи и весьма потрепанный костюм… В результате его продержали до позднего вечера в комиссариате, издеваясь. Наконец, согласились, смеха ради, позвонить на Зоологическую станцию, где им дали сразу же уверения в действительности его бумаг, и тогда он смог вернуться домой. Я же весь день провела в страшном беспокойстве, в неизвестности, не зная, у кого искать помощи и что предпринять»⁸.

СНОВА В ТРОПИКАХ

В конце 1928 года, когда вышел из печати давыдовский курс сравнительной эмбриологии беспозвоночных, в судьбе ученого и его семьи наметился новый поворот. Ему предложили несколько новых мест работы. Среди них был пост заведующего лабораторией морской биологии и ассистента в Океанографическом институте в Индокитае (в Кауде близ Нячанга)⁹. Константин Николаевич был в восторге от перспективы работать в такой исключительно интересной стране, где фауна моря так богата и мало изучена. В январе 1929 года, закупив все необходимое для жизни и работы в тропиках, Давыдовы отправились в дальний путь: на пароходе из Марселя через Средиземное море, Суэцкий канал, Красное море, Персидский и Бенгальский заливы и Южно-Китайское море в Сайгон и оттуда поездом в Нячанг.

Попасть работать в Индокитай без протекции было очень трудно, так как жалование там было значительно выше, чем в метрополии. Платили в пиастрах, которые стоили в 10 раз больше, чем франки. Многие туда попадали не по деловым качествам, а через влиятельных покровителей, и оттого по большей части в колонии (даже среди научного французского персонала) царила атмосфера тупости, снобизма и распущенности нравов. Давыдов в этом смысле оказался там «белой вороной»: он дружески относился к персоналу из местного населения и никак не выпячивал свою принадлежность к белой расе. Все необходимое делал сам: собственноручно собирал материал, ныряя за ним возле коралловых рифов, доставлял его в лабораторию, разбирал, даже мыл посуду.

Это сразу же вызвало недовольство со стороны французов из научного персонала института, которые обвиняли Давыдова в подрыве престижа европейца. Об этой ситуации он неоднократно писал и русским друзьям, и своим французским коллегам. «Живем в Индокитае. Материально устроены хорошо, — писал он в Ленинград другу, энтомологу Н. Я Кузнецову. — Вместе с женой собираем для Вас Lepidoptera¹⁰. C французами здешними не ладим. Шантрапа и шарлатаны… Тоскуем по России. Во Франции у меня много сочувствующих, особенно Коллери и Дюбоск. Здесь же я в оппозиции. Впрочем, по-видимому, таков мой удел». Этот же мотив звучал и в другом письме (к В. В. Редикорцеву): «В Индокитай охотно бы не поехал, а с другой стороны — там есть много преимуществ, не говоря уж о материальных выгодах. Одно плохо: отношения у меня с тамошними коллегами не из приятных. Правду говоря, я даже не уверен, что меня оттуда не выставят. Знаю, что с удовольствием давно бы отделались, да руки коротки — мешают мои парижские связи. Но все это нервирует. Впрочем, как видно, такова моя судьба»¹¹.

Попытки местных «ученых» сократить пребывание Давыдова в институте и добиться отмены продления ему контракта, однако, успеха не имели. Большинство зоологов в метрополии и среди них такие влиятельные, как О. Дюбоск и Л. Перье (бывший министр колоний), солидарно поддержали своего русского коллегу. И было отчего. Об этом Давыдов писал своему другу Редикорцеву: «После трехлетнего пребывания в колонии я навез столько всякой всячины в Париж, что там ахнули. А когда все материалы будут разобраны, и не то еще скажут. Ведь здесь, что ни тронь — все неизвестно, не изучено. До сих пор был найден всего один вид наземных планарий — я нашел 12, из них 10 новых. Скорпионов было известно три, я привез 10 (один новый род). Из Myriapoda находили всего пять видов — в моих сборах уже при беглом осмотре обнаружил 180, из коих 30 % неизвестных»¹². Контракт был продлен еще на два года, и после полугодового отпуска в середине 1932 года Давыдовы проработали во Вьетнаме до начала 1935-го.

Действительно, после изучения собранных материалов научные результаты работ Давыдова в Индокитае оказались поистине феноменальными¹³: он описал свыше 140 видов губок, более 500 видов кишечнополостных и почти 100 видов мшанок, неизвестных для этого региона. В частности, им было обнаружено десять видов чрезвычайно редких ползающих гребневиков — Ctenoplana. Жена помогала ему в работе и также собрала богатый материал, особенно по членистоногим — многоножкам и ложноскорпионам (свыше 200 новых видов). Обработкой собранных Давыдовыми коллекций занимались зоологи почти со всей Европы. В области систематики и фаунистики, по-видимому, Константин Николаевич совершил за пять лет больше открытий, чем все зоологи, работавшие в Индокитае в предшествовавшие 25 лет.

ОПЯТЬ ВО ФРАНЦИИ

Несмотря на научное признание, во Франции жили Давыдовы бедно, а местный круг общения никак не мог заменить им соотечественников, с которыми приходилось лишь переписываться. В письме 1932 года (отправленного в Ленинград, когда Давыдовы были на каникулах во Франции) Константин Николаевич писал В. В. Редикорцеву: «Мальчишка растет у нас чудесный. Надо подумывать и о лицее. Пока жена его готовит. Хочет быть explorateur’ом. Увлекается фотографией. Жена у меня чудная — таких женщин уже более в мире не найдешь, и большего счастья, чем в нашей семье, найти нельзя. Пришлю тебе наши фотографии, но пока большого размера нет, а по маленьким судить не сможешь. Впрочем, жена на фотографиях плохо выходит, и пока ты ее сам не увидишь, всего ее charme’а не почувствуешь. Ты ее видел девушкой. Да она и осталась такой девчуркой, какой была. Что сказать тебе о себе? Живу неплохо, но очень с женой грустим о России. Среди французов есть немало лиц дружески расположенных, но друзей нет и не может быть. Очень уж у нас различная психология <…>. Очень скучаю по оставшимся в России друзьям — с тобой, с Кузнецовым ведь связано немало… Столько позади хороших, по-настоящему хороших минут и переживаний»¹⁴.

Уехав из Вьетнама в январе 1935 года, Давыдовы по пути останавливались в Иерусалиме и оттуда съездили на Мертвое море, которое Константин Николаевич видел в 1897 году. Вскоре по возвращении в Париж Давыдову было присвоено звание «руководитель работ» и дана значительная субсидия на все время обработки материалов из Индокитая. Перед этим его положение было не столь определенно, и он даже собирался переехать с семьей в Парагвай. На эту идею друг Давыдова Редикорцев откликнулся в шутливом тоне: «В Парагвай, Костя, погоди ехать: там, по слухам, война с Боливией; все может случиться — представь, тебя прострелят из пушки или выберут президентом, и то и другое неприятно, и неизвестно, что хуже…»¹⁵. В Парагвай Константин Николаевич не поехал; из скопленного во Вьетнаме капитала в 100 000 франков Давыдовы купили дом в три комнаты с участком земли в пригороде Парижа, в Со. Однако оседлая жизнь была еще не для них: поддавшись уговорам Коллери, Дюбоска и Перье, Давыдовы снова отправились осенью 1938 года в Индокитай.

TERRA INCOGNITA

В этой поездке, продолжавшейся чуть больше года, основное внимание Давыдовыми было уделено изучению наземных беспозвоночных Вьетнама и части Камбоджи и Лаоса. Причем они сосредоточились на мелких животных, которых обычно игнорировали прежние исследователи. В течение всего сухого сезона, с конца октября 1938-го по июнь 1939 года, супруги работали в г. Да Лате (центральный Вьетнам) на стационарной базе, где занимались сбором насекомых, паукообразных, многоножек и червей. С этой базы Константин Николаевич исследовал также плоскогорье Да Лат и область вулкана Контум. Собирали материал Давыдовы и в области между Красной и Черной речками близ китайской границы, а также в районе тонкинских Кордильер.

Помимо стационарных работ К. Н. Давыдов совершал длительные пешеходные и верховые экскурсии в горы верхнего Лаоса, а также сплавлялся на пироге по реке Меконг, изучая фауну беспозвоночных прибрежных тропических лесов. Далее он посетил горы в Камбодже и область мангровых зарослей в южной части Вьетнама. Кроме того, основываясь на своем малайском опыте 35-летней давности, Давыдов привлекал к сбору материала местное население, благодаря чему смог получить некоторых исключительно редких животных. Результатом этой поездки стала огромная коллекция наземных и частью морских животных (около 400 000 экземпляров), а также сотни фотографий и акварельных набросков, сделанных на месте, которые должны были облегчить впоследствии идентификацию фиксированного материала.

Свое второе пребывание в Индокитае Давыдов завершил длительной экскурсией по северному Вьетнаму — территории очень интересной с зоогеографической точки зрения: там встречались и виды, характерные для области Гималаев, и индо-австралийские, а также типично африканские.

«МЕЧТАЕМ ВОЗВРАТИТЬСЯ В РОССИЮ»

Возвращение во Францию на этот раз совпало с началом новой, Второй мировой войны, и, хотя Давыдов получил пост руководителя работ Национального центра научных исследований с приличным окладом, работать становилось все сложнее и сложнее. Ему предлагали уехать в США, но ученый счел это невозможным, поскольку имел обязательства перед французской наукой, а его сын, только что закончивший среднее образование, подавал большие надежды в филологической области.

Во время наступления немецкой армии на Париж Давыдовы пытались пешком уйти на юг страны, но немецкие войска перерезали их путь, и пришлось вернуться в Париж, где они прожили все годы оккупации. Годы лишений и напряжения всех сил, просто чтобы выжить, дали себя знать — здоровье обоих супругов стало заметно сдавать. Сын их в это время уже был женат и работал в Эксе, недалеко от Марселя, так что не мог помогать родителям. Тем не менее Давыдов продолжал научную работу и в 1949 году был избран членом-корреспондентом Парижской Академии наук, что, правда, кроме почета, не давало никаких материальных выгод. Невозможность, в связи с ослаблением зрения, работать с микроскопом привела Константина Николаевича за письменный стол — он начал обобщать свои знания в области эмбриологии и морфологии для многотомного руководства Traité de zoologie, где им было опубликовано несколько крупных разделов: эмбриология иглокожих, морфология полухордовых, развитие паукообразных¹⁶.

Очень угнетало супругов отсутствие общения (все их французские близкие знакомые умерли или погибли во время войны) и вестей с родины. «С самого начала своей жизни во Франции, — вспоминала А. Ю. Давыдова, — мы все время поддерживали переписку с родными в Ленинграде, а К. Н. и с некоторыми близкими друзьями-учеными, до 1937 года, когда сразу все оборвалось»¹⁷. Только в 1955 году Давыдовы получили вести с родины¹⁸. В ответ Константин Николаевич писал А. А. Любищеву, своему бывшему студенту: «Милый и дорогой Александр Александрович. Только что получил Ваше письмо и несказанно обрадовался — столько старых чудных воспоминаний пробудило оно в моей душе. Так счастлив, что мои старые друзья еще помнят обо мне — не много уж их осталось в живых. Какое это было хорошее время, когда мы вместе собирались в нашей уютной лаборатории Академии <…>. Ну довольно о прошлом — нервы не выдержат испытания. Что сказать о себе? Я женат с 23-го года (на сестре покойного Верещагина — Вы ее встретили раз у меня) и в этом отношении очень счастлив. Моя жена — лучшая моя помощница и сотрудница. Есть сын — профессор русского языка в лучших лицеях Парижа, пишет даже учебники для французов. Женат на француженке <…>. Мечтаем возвратиться в Россию, для которой сохраняю лучшие экземпляры ктенопляны и целопляны¹⁹».

Несмотря на активную переписку с русскими коллегами, друзьями и родными и визиты некоторых коллег-зоологов в Париж в последние годы жизни К. Н. Давыдова²⁰, побывать на родине ему уже не пришлось. Во многом это было связано с пошатнувшимся здоровьем и опасениями, что психологически такая поездка будет слишком тяжела для восьмидесятилетнего ученого.

Весной 1957 года Константин Николаевич писал в Ленинград своей младшей сестре Марии: «У нас за этот год силы как-то подкосились у обоих. Слишком сложна и трудна становится жизнь. Климат в Париже очень неприятный. Юра наш совсем отошел в семью жены, и мы ему ни в чем не интересны и не нужны <…>. Не хватает в нашей жизни молодежи, детей, которых я очень люблю <…>. Что сказать тебе о нас самих? Живем, крепимся, но тоскливо, скучно. Я продолжаю научно работать. Анечка завалена хлопотами, очень устала, но делает все возможное, чтобы меня ободрить²¹. Чудесный человек! Раз в неделю приходят два внука — Жан и Мишель — хорошие ребятки, но не знаю, удастся ли сохранить с ними родственные отношения — они чувствуют себя французами — психология матери сказывается, несмотря на все старания Ани привить им русские качества»²².

Одним из оставшихся удовольствий было для Давыдовых чтение. Если прежде они читали вслух друг другу, то теперь это приходилось делать только Агнии Юрьевне. «Дали нам для прочтения знаменитую книгу Пастернака (Доктор Живаго), — вспоминала она. — Нам с К. Н. эта вещь была очень интересна, и мы ее читали просто запоем, с захватывающим чувством. Некоторые страницы так живы и так прекрасны по своей правдивости… они переносили нас в то далекое прошлое, пережитое нами самими, казалось, еще совсем не так давно! Почти всю книгу мы прочли, сидя на скамейке в нашем саду. К. Н. внимательно слушал, ловя каждое слово. Мы были просто прикованы к ней, совершенно забывая об усталости и обо всем, что происходило вокруг нас»²³.

Последние годы супруги стали слушать советское радио. Так было и на новый 1960 год. Давыдова вспоминала: «Стали слушать радио: бой часов на Красной площади… К. Н. на мое приветствие: „С Новым годом!“ вдруг тихо заплакал и на мой вопрос „Почему? Что с ним?“ — тихо мне ответил: „Жизнь кончается…“ Это был такой ужас, такое отчаянье для меня, что я вся оледенела… „Все так и все не так. Мы с тобой долго не сможем прожить — у нас у обоих в душе глубокая рана, мы ее заткнули пальцем, но не надолго — скоро она прорвется, — сказал он“»²⁴.

Этот «прорыв» произошел в ночь на 10 июня 1960 года: у Константина Николаевича случился инсульт. «Вдруг ночью я проснулась не от крика, но от чего-то необычного, но от чего-то ужасного, происходившего рядом со мной, с ним, — вспоминала Агния Юрьевна. — Я сразу зажгла свет и увидела его необычно беспокойный взгляд, такой странный, и почти сразу же возглас: „Что это?“ Потом он еще раз повторил те же два слова, громко, отчетливо. Я ничего не понимала и думала, что он не проснулся и видит какой-то сон, и старалась разбудить его: тормошила, спрашивала… Потом схватила его правую руку, и она сразу упала… Взгляд его был кротким, спокойным, почти детским <…>. День и ночь его питали глюкозой через вену. 12 дней такой жизни… 21-го утром поднялся сильный жар. В 7 часов 5 минут вечера после двух глубоких вздохов он скончался»²⁵. Агния Юрьевна, которая была на 17 лет моложе мужа, пережила его только на четыре года.

«ЭТО МОЯ ДУША, МОЕ САМОЕ ЦЕННОЕ»

В последние годы жизни, собираясь начать записывать свои воспоминания, К. Н. Давыдов все время «отвлекался» на описание своих охотничьих странствий и картин природы, виденных во время таких путешествий. Эти воспоминания он считал самыми ценными. Благодаря этому в архиве ученого осталось много материалов (частью готовых очерков), озаглавленных: «перелеты птиц», «птицы и охота», «олонецкая тайга», «охотничьи статьи».

Любовь к живой природе и как к символу этой природы — птицам, прошла через всю жизнь ученого. В конце ее, вспоминая наиболее эмоционально яркие моменты своих охотничьих и научных странствий²⁶, Константин Николаевич со свойственной ему поэтичностью писал, например, о пасхальной ночи, проведенной в тундре на севере европейской России: «С неба стала доноситься какая-то необычная, неземная музыка. Нам казалось, что это слышится звон небесных колоколов: торжественный, возвещающий миру близкую победу добра над злом, света над тьмой… Как завороженные, слушали мы эту небесную музыку, и когда над зачарованной тундрою показались просто-напросто могучие силуэты летящих лебедей, мы не ощутили никакого чувства разочарования. Нет, нам показалось, что под видом этих освещенных луной белых птиц Творец посылает убогой северной природе своих крылатых вестников любви»²⁷.

Как справедливо подметил Л. Я. Бляхер в своей статье, посвященной столетию ученого²⁸, К. Н. Давыдов горячо отстаивал положительное начало охотничьей страсти. Он видел в ней звено, связующее человека с природой. Эта страсть представлялась ему одинаково ценной для художника, писателя и ученого-натуралиста. Недаром, по мнению Давыдова, лучший пейзажист Левитан был охотником, а лучшие описания природы даны писателями-охотниками: Аксаковым, Тургеневым, Некрасовым, Пришвиным, Буниным и Куприным.

«У всех нас, — писал Давыдов, — глубоко в подсознании ютится мысль, что <…> человек вырвал свое превосходство в эволюции лишь благодаря какому-то внезапному скачку (мутации) в развитии мозга. В результате птицы остались далеко позади. Но крыло все же осталось за птицей, и в течение всей истории человечество не перестает ей в этом отношении завидовать <…>. Никакой аэроплан не в состоянии умиротворить этой стихийно-органической тоски по крылу как органу, как символу абсолютной свободы <…>. Этот инстинкт индивидуальной свободы — один из наиболее ярких, возвышенных инстинктов, влекущих нас временами сделаться вольной птицей»²⁹. Не в этом ли смысл надписи, сделанной рукою К. Н. Давыдова на папке с бумагами о собственной жизни, которые так и не стали воспоминаниями: «Я видел небо — вам не увидать его так близко»³⁰?..

Иллюстрации

1. Пермь. Набережная реки Кама. Почтовая открытка 1920-х годов.

2. В Олонецкой комплексной экспедиции. Лето 1921 г. К. Н. Давыдов в нижнем ряду четвертый слева, далее — Г. Ю. Верещагин и В. П. Семенов-Тян-Шанский, в среднем ряду слева — А. Ю. Верещагина, далее — ее мать и младшая сестра.

3. Карелия. Скальный массив Воттаваарау. Современная фотография.

4. А. Ю. Верещагина перед отъездом в Париж. Петроград, 1923.

5. Вид биологической станции в Роскофе, Бретань. Почтовая открытка 1930-х годов.

6. К. Н. и А. Ю. Давыдовы с сыном Юрой. Зоологическая станция Вильфранш. Лето 1925 г.

7. Вид Баньюльса. Почтовая открытка 1920-х годов.

8. Сотрудники лаборатории Араго (Баньюльс). Лето 1927 г. Крайние справа — К. Н. Давыдов и О. Дюбоск.

9. К. Н. Давыдов за работой в лаборатории Араго (Баньюльс). 1926 г.

10. Ю. К., К. Н., А. Ю. Давыдовы с профессором О. Дюбоском (перед отъездом во Вьетнам). Баньюльс 1938 г.

11. К. Н. Давыдов за сбором наземной фауны. Вьетнам, 1939 г.

12. Титульный лист работы К. Н. Давыдова, посвященной морской фауне Индокитая с автографом автора. 1952 г.

13. Акварельные рисунки ползающих гребневиков, сделанные К. Н. Давыдовым во Вьетнаме.

14. К. Н. Давыдов. Париж, 1947 г.

15. К. Н. и А. Ю. Давыдовы с сыном и внуком. Париж, 1950 г.

16. К. Н. и А. Ю. Давыдовы с внуком Мишей. Париж, весна 1960 г.

17. Могила Давыдовых на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. Современная фотография С. И. Фокина.

18. Журавли в небе Франции. Современная фотография М. А. Семенова-Тян-Шанского.

19. Утки на весеннем пролете. Современная фотография.

20. Закат над речным плесом. Современная фотография.

21. Стая бакланов в небе. Современная фотография С. И. Фокина.

22. Острова в заливе Ня Чанга. Современная фотография.

23. Вид с перевала в районе Да Лата. Современная фотография Ю. К. Новожилова.