Принадлежал к старинному казачьему дворянскому роду. С 16 лет сражался против большевиков в рядах Донской армии, затем в армии генерала П. Н. Врангеля. С 1920 года в эмиграции в Турции, затем в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. Учился в Донском кадетском корпусе в Билече (Герцеговина), продолжил образование в Белградском университете на отделении филологии философского факультета. В 1926 году стал членом творческого объединения «Литературная Казачья Семья» (Чехословакия). Много публиковался в чехословацких эмигрантских изданиях: «Вольное казачество», «Казачий сполох», «Казачий путь», «Тихий Дон» и др. Перевел на сербский язык сказку «Конек-Горбунок» П. П. Ершова, «Сказку о царе Салтане» А. С. Пушкина, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя. Автор незавершенного романа «Смерть Тихого Дона».

 

В этом номере мы знакомим читателей с поэтическим творчеством Павла Сергеевича Полякова, который известен также как автор художественной, публицистической и мемуарной прозы. Стихи разных лет и одна из его поэм, «Дядя Янош», дают представление об их создателе как о незаурядном поэте, обладавшем собственным почерком и в то же время чтившем литературные традиции¹. Во многом творчество Павла Полякова имеет истоки в народной лирической и эпической песенной поэзии, но не менее заметно влияние лучших образцов русской поэзии, в частности крестьянской, и особенно поэзии С. Есенина, что является следствием не только личного интереса к чтению, но и полученного автором филологического образования. Слова «тоска о вольном крае» можно взять эпиграфом ко всему творчеству П. Полякова: в вынужденной эмиграции он не только не переставал переживать за порабощенную большевиками родину, но и очевидно страдал от того, что так и не нашел на чужбине пристанища и покоя своей израненной душе.

 

Umbra vos, me lumen regit²

Umbra vos, me lumen regit

На щите я начертаю

И поеду в путь далекий,

А куда — и сам не знаю.

В небе ярко месяц светит,

Ветер веет в грудь больную,

Кто мне скажет, кто ответит:

Почему душа тоскует?

Да — in umbra non est lumen³.

Впереди заката тени.

Сказку детства заменила

Явь безрадостных видений.

Словения, 1922.

 

Дуньте, ветры…

Дуньте, ветры, дуньте! Принесите тучи,

Пусть дожди прольются на седой ковыль,

На кугу⁴ сухую, на пески и кручи,

На шляхи⁵ и тропы, на полынь и пыль.

То не капли ― слезы. То не ветры ― думы,

Что отсюда мчатся друг за дружкой вслед.

То от нас, от сирых, мрачных и угрюмых,

Верящих и ждущих, Донщине привет.

Дуньте, ветры, дуньте! Вихрем пролетите,

Взбудоражьте мысли всех, кто там живет!

В бойне уцелевшим, крадучись, шепните:

«Ваших мук безмерных час последний бьет».

Пронесись же, ветер, разметая тучи,

Разожги надежды, братьев всполоши,

Мы идти готовы на призыв могучий

И храним для боя наши палаши.

Белград, 1937.

 

 

***

И когда казачьи кости

Поисточат черви злые,

И тогда я не забуду

Степи наши голубые.

И совсем смешавшись с прахом,

Став землей в сырой могиле,

Буду видеть сны о Воле,

О казачьей павшей Силе.

А когда трубы Господней

Зов услышу Твой, Спаситель,

Выйду я как грешник, каясь,

И — как страшный обвинитель —

Я во всем, во всем признаюсь,

В чем я, Павел, Богу грешен,

Но — Казак — скажу я Богу

Почему я безутешен.

Подниму я взор усталый,

Прямо в очи Богу гляну,

Покажу тоски казачьей

Огневую, злую рану.

И спрошу: за что, Великий,

Почему казнил Ты, Боже?

Почему Ты племя наше

Так нещадно уничтожил?

Разве были виноваты

Дети наши, наши жены?

Кто вернет нам рай на землю,

Тихий Дон⁶ — врагом сожженный?

И тогда, в тоске великой,

Лишь о нем, отце, рыдая,

Откажусь я от награды,

Не приму иного рая.

Пусть в Гиене я закончу,

В адском пламени сгорая,

Эти муки будут легче,

Чем тоска о Вольном Крае⁷.

Бавария, 1945―1958.

 

Санже Басановичу Балыкову⁸

Потуши в душе огонь твоих желаний,

Не проси, не сетуй, не моли,

Ты ль виновен, что твои молитвы

До подножья Будды⁹ не дошли?..

 

Ах, Санжа, и я когда-то верил

В лучший, светлый, радостный удел.

Слушал я лишь сердца перезвоны…

Для всего Казачества я пел.

 

Дни прошли железною стопою,

В тьме кромешной глохнут их шаги.

И хохочут, злобно насмехаясь,

И пируют, веселясь, враги.

 

Мы мечте казачьей не изменим,

Оглянись-ка… Сзади ― ни души…

Я молчу, но знай ― мои рыданья

Даже ночь не слышала в тиши.

 

Мы идем с поднятой головою,

Светел наш, велик наш идеал…

Что ж, Санжа, и в море утопавших

Тоже Бог молений не слыхал.

 

Не ропщу, не сетую, не спорю:

Утра мне не обещает ночь…

Но не выдам ни тоски, ни горя,

Все смогу, боряся, превозмочь!

 

Мы с тобой страдали и любили…

Смех глупца? ― Он вечен на земле!

Степь разбита… И в кровавых звездах

Кровь казачья стынет на Кремле!

 

Но когда забудут наши лица,

И беззлобно песни перечтут,

Может быть, далекие потомки

Нашу веру и любовь поймут.

 

Верю я, в степи Донской широкой

Зашуршат зарею камыши,

И просвищет ветер перелетный

Песни нашей пламенной души.

 

Нет… Не злоба управляет миром,

Дух живет… хоть и пролита кровь!

Победит надежда тех немногих,

Кто поверил в право на любовь.

 

У меня лампада пред иконкой,

Огонек малешенек горит…

А душа исполнена тоскою,

Кровоточит, верит и болит.

 

И гляжу подолгу вечерами,

Не спуская напряженных глаз…

Пел же он, и плакал, и молился,

Брат мой старший ― щирый¹⁰ мой Тарас,

 

И ушел… а кровь и дальше льется,

Да не вражья… Эх, довольно петь…

Я готов без злобы и укора

Под забором где-то умереть.

Югославия, 12 мая 1939 года.

 

Казакам

Приготовьте сбрую, наточите шашки,

День последней схватки, верю, ― не далек.

По лугам широким расцветает кашка,

И ковыль шевелит легкий ветерок.

У кого есть седла, у кого винтовки,

Осмотри, почисти ― близится война.

Мы ― что скалы крепки, что пантеры ловки,

Вожделений старых близки времена.

Мы поищем правды, не бояся бури,

Боль столетий смоем кровяным дождем.

Сверженному Богу фимиам воскурим

И у ног свободы жертву принесем.

Нам не страшны сабли, нам не страшны пули,

Кто нас одолеет? Сможет кто сломить?

Вихрем наши лавы, в гике, реве, гуле,

Нам сумеют Волю снова воротить.

Не грозим пожаром, не грозим отмщеньем,

Мы хотим свободы, правды и любви,

Может быть, мы слишком полны всепрощеньем,

Выросшим над нами пролитой крови.

Нам войны не надо для завоеваний.

На чужую хату местью не пойдем.

Но сумеем биться за родные грани¹¹

И за них, в сраженьях, не страшась, умрем.

Кто понять нас сможет, кто понять сумеет,

Всем пошлем горячий, искренний привет,

В нас любовь к отчизне ярко пламенеет

И отмщенью места в кличе нашем ― нет.

За Азова веру, за былую славу,

За свою свободу мы зовем на бой…

До границ московских пронесутся лавы

И трубач сыграет переливно ― стой!

Сербия, 1920―1944.

 

Путь

В дни, когда страны распались крепи,

Я ушел, скрывая боль в груди.

Мне шепнули ковыли в степи:

«Уходи!»

Сочи. Гагры. Поти. Цихис-Дзири.

Горы ль там, иль тучи впереди?

Услыхал в певучем я зефире:

«Проходи!»

Крым. Царьград. Албания. Требинье.

Кто же вас, запомня, затвердит?

Проскрипел мне снег в Герцеговине:

«Проходи!»

Пролетели годы чередою,

Безотрадно продолжался путь,

Так хотелось над Дунай-рекою

Отдохнуть.

Но — взметнулись новые сполохи,

Снова вьюга, обозлясь, гудит.

Шепчет снова ветер на дороге:

«Проходи!»

Что ж. Иду. За мной — воспоминанья.

Тени. Лица. Шепчут. Говорят.

Города без капли состраданья

«Проходи», — безжалостно твердят.

Но — едва-едва плетутся ноги,

Мгла и слезы застилают даль.

Скоро-скоро прибреду к дороге,

На которой — несть печаль.

Прага, 1944.

 

Лазоревый цветок

Прибирали ангелы Божию светелку,

Находили ангелы маленький цветок,

Становили ангелы в уголок метелку,

А цветок лазоревый клали на шесток.

 

Бог гулял по облаку. Бог вернулся в горницу,

Глядь, а цвет лазоревый на печи иссох.

Вспомнил Бог казачую огневую конницу,

Услыхали ангелы будто тихий вздох.

 

Весь курень заоблачный, всю светелку низкую

До краев заполнили то ли плач, то ль стон:

У окна небесного Бог играл «служивскую»

И в слезах, задумавшись, все глядел на Дон.

 

И Евграф Данилович с хутора Вертячьего,

Что с боев на Маныче¹² числился в раю,

Услыхал старинную песню, ей, казачую, ―

Вспомнил Дон попаленный, вспомнил смерть свою.

 

Слились в песне, жалуясь, два усталых голоса;

Ветер поднебесный их к земле донес,

Херувимы плакали, распустивши волосы,

Божья Мать задумалась, загрустил Христос.

 

Выходили ангелы ― казачата малые,

Чернецовцы¹³, павшие за родимый край,

И цветы лазоревы, сине-желто-алые¹⁴,

Все собравши по степи, возвратились в рай.

 

Скрылись звезды ясные. Отзвенело пение,

Лишь Петро-Угодничек, выйдя из-за туч,

Поглядел на страшное Дона запустение,

И от двери райския в бездну кинул ключ.

 

Ой ты, гой, казачество ты мое болючее,

Для тебя я молодость, жизнь отдал свою,

По тебе я выплакал слезыньки горючие,

О тебе последние песни я пою.

Бавария, 1945―1958.

 

Прокляла ли меня

Прокляла ли меня, ты, родимая мать,

Что пришлось мне, бездомным, по свету блукать¹⁵.

Что придется усталому, старому мне

Помереть в неприветной, чужой стороне.

Чтобы всех, для кого и боролся, и жил,

Растерял по-пустому, в тоске схоронил.

И всю жизнь одиноким в неравной борьбе

Простоял не коряся постылой судьбе.

Прокляла ли меня, ты, родимая мать,

Что измену не раз довелось мне узнать,

И едва лишь уйдя от погони врагов,

Встретить в храме торговцев, а в деле — глупцов.

За какие, скажи, за какие грехи

Мне остались лишь вера моя да стихи?

Чтобы с ней, с этой верой, казачество петь

И — ах, черт побери — за свое умереть.

 

Дону

До последней улыбки, до последнего слова

До последнего вздоха вспоминать о тебе,

Не отречься от нашего права людского,

Не кориться преступной дурацкой судьбе.

Помнить веру отцов и казачьи преданья,

Славы дедов своих никогда не забыть,

Не клониться пред здешней торгующей рванью

И степной нашей Правде бесстрашно служить.

До последней улыбки, до последнего вздоха,

До последнего слова молиться за тех,

Кто погиб от ударов холопов Молоха,

Кто, подстреленный в Альпах, свалился на снег.

До последнего вздоха, до последней улыбки,

До последнего вздоха по степи тужить,

И о них, о несчетных о Божьих ошибках,

Там, в заоблачном мире, с Ним самим говорить.

 

 

 

Дядя Янош (поэма)

Эх ты, молодость, свечечка тонкая,

Вольной волюшке жертва моя,

Догораешь, искряся и радуя,

И поешь про родные края…

И пройдешь ты, пройдешь не замечена

И потухнешь падучей звездой,

И минутные малые радости

Расплывутся, что круг водяной…

Все утихнет, умолкнет, уляжется…

И кадила синеющий дым

Под священника тихое пение

Заклубится над гробом моим…

Аль забудется имя казачее?

Аль затопчат могилу мою?..

…Э, да что там. А ну-ка я песенку

Про донца да мадьяра спою…

Рассказал мне станичник историю,

Как он звался ― забыл, на беду…

Разрешите-же, братцы-казаченки,

От себя я рассказ поведу…

 

I.

Я в селе мадьярском прожил год без малу, —

Там в широкой Тиссе¹⁶ сетками рыбачил,

А со мною рядом переметы ставил

На сомов, в долбленке, старый Янош-бачи¹⁷.

Мы, поставив сети, речкою уснувшей

Ворочались вместе ночевать в шалаш,

Лодки привязавши раздували угли, —

К ужину варили огневой гулаш…¹⁸

И бывало долго на пахучем сене,

Раскуривши трубки, молча пролежим,

Поглядим сонливо, как при лунном свете,

Исчезая, тает меж ветвями дым.

У меня на сердце под броней надежды

Вечно дум тяжелых бился лютый шквал,

Почему же Янош, набивая трубку,

Как и я, угрюмо, целый день молчал?..

— Что ты, дядя Янош, хмуришься, не весел?

Расскажи о прошлом, ведь и ты степняк…

Янош глянет молча, поведет бровями

И в карман полезет доставать табак.

И затяжкой долгой комаров прогнавши,

Обмахнет прилипший к сапогам песок:

— Что болтать без толку, завтра рано утром

Встану конопатить и смолить челнок.

Крякнет, выбьет пепел, повернется в угол,

Покрываясь плотно зипуном своим —

Зябнут летом ноги; да и то — не шутка, —

Пережить на свете девяносто зим…

 

II.

 

Как-то раз, копаясь в сумах и подсумках,

Выждав тихий, жаркий, полуденный час,

На кустах терновых я шинель развесил,

Шаровар широких заалел¹⁹ лампас…

Котелок приладив и дровец собравши,

Под вербой тенистой бредень сел латать.

Слышу: стук и топот и тяжелый кашель —

Янош воротился — время полдневать…

Глянул, — что за диво... — Что с тобою, Янош? —

Бледный, весь трясется, жжет огонь из глаз.

Проследил за взором ― как завороженный

Смотрит Янош старый на донской лампас…

И, склонясь внезапно, он веслом тяжелым

Замахнул с проклятьем мне над головой, —

Я успел пригнуться и весло схвативши

Бросил его в воду за камыш густой…

— Что ты, Янош-бачи? Аль мы не сдружились?

Что с тобою, старый?.. Экий грех-то, брат…

Что тебе я сделал словом иль поступком,

Иль какую шутку ляпнул невпопад?..

Он качнулся, охнул, на траву свалился

И лицо покрывши, тяжко зарыдал.

Я же, удивленный злобой непонятной,

Опустивши руки перед ним стоял…

Долго плакал Янош… Старческие слезы

Медленно катились на его армяк²⁰;

Быстро вынув трубку, закурил и тихо

(Я едва услышал) прошептал: — Казак?..

— Да, казак… Так что же… Объясни в чем дело,

Что с тобою сталось?.. Расскажи, не скрой…

Крепко затянулся…

— Ты слыхал, наверно,

Здесь восстанье было — год сорок восьмой?..²¹

 

III.

Поднялися венгры. Стали за свободу,

Захотели сбросить гнет австрийских пут

И под песни воли, под свои знамена,

В бой за нашу Правду нас позвал Кошут…²²

Воля… Песни… Битвы… Молодость… Удачи…

Сабли, трубы, кони… Меткий пистолет…

Ах, как мы рубились… Как мы песни пели…

Как я в правду верил в восемнадцать лет…

Я ушел с Кошутом…

Вслед за мной глядели

Пара темно-карих девичьих очей:

Сердце мое жило славою мадьярской,

Для Илонки сердце билося моей…

Я свою Илонку полюбил сызмала

И любовь меж нами были и совет…

 

Ах, как дни летели… Как часы бежали…

Как недолги ночи в восемнадцать лет…

И когда пред нашей конницей лихою

Дрогнули австрийцев страшные полки, —

Вы с Карпат спустились тучей грозовою

И спасли австрийцев вы же, казаки…²³

Иштэнэм…²⁴ Мы дрались… Мы умели биться,

Но Господь великий позабыл про нас

И у наших храмов, и по нашей степи,

Заалел победно ваш донской лампас…

И когда знамена мы свои склонили —

Как я смерти жаждал. Как я тосковал…

А домой вернувшись, стал искать Илонку,

Но… Илонки больше я не увидал…

Та, что счастьем стала для меня бескрайным,

Что звездой горела на сердце моем,

Та меня забыла… на врага сменяла...

И… ушла… с каким-то вашим казаком...

Только Бог единый видел мое горе,

Но одел я цепи раненой душе

И, уйдя на Тиссу, я шалаш построил,

И с тех пор рыбачу в этом шалаше…

И тогда поклявшись за народ мадьярский,

За мое несчастье казакам отмстить, —

Я лампас увидел, вспомнил все обиды

И в мозгу мелькнуло молнией — убить…

Ты ж оборонился… И, не зная злобы,

Добрым словом Бога в сердце пробудил.

Ты меня простишь ли?..

— Что ты, Янош-бачи,

Да, конечно… Полно, я давно простил!

— Тяжко, ах, как тяжко… Схоронив идею,

Имени любимой в сердце выжечь след,

Потушив желанья, плакать и томиться

Волком одиноким девяносто лет…²⁵

 

IV.

— Слушай, Янош, слушай. Ты меня не знаешь…

Ах, давно Илонка умерла твоя . . .

Погляди мне в очи… может угадаешь?..

Ведь твоя Илонка ― бабушка моя…

Вздрогнул Янош:

— Боже…

Задрожали губы,

Слезы навернулись снова на глаза…

Я не мог сдержаться, и моя казачья

На земь покатилась тяжкая слеза…

И, обнявшись, молча долго мы сидели, ―

Каждый свое горе вновь переживал…

Я — свое изгнанье и казачью долю,

Янош что-то тихо про себя шептал…

На другое утро, до зари поднявшись,

Перемет и сети я один снимал.

Янош, улыбаясь тихо и счастливо,

В шалаше, на сене, беспробудно спал…

В заскорузлых пальцах трубка догорела…

Я не плачу… Тихо Requiem пою…

Янош-бачи ― счастлив…

Он — Кошута встретит

И свою Илонку — бабушку мою…

Янош, Янош старый, ты увидишь Бога —

Расскажи, что в мире слишком много зла,

Что травой покрылась наша шлях-дорога,

Что в степях широких песня умерла…

Что на реках чуждых казаки рыбалят

И о Правде Вечной, веруя, поют…

Расскажи ты Богу… Мы хотим немного —

Свой Порог и Угол…

Свой Степной Присуд…²⁶

Кончил песню… Будет… Умер дядя Янош…

В сердце тихо плачет похоронный звон…

Эх, запеть бы песню. Да в родной станице…

И поставить сети в тихоструйный Дон…

 

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной