Итак, весной 1919 года Сергей Чахотин опять оказался на Западе — в хорошо знакомой ему Европе. Как он позднее вспоминал, была возможность «попытать счастья» и за океаном: «В Америке хотели иметь кого-нибудь из школы Павлова, я был единственным из сотрудников Павлова, оказавшимся за границей, но я отказался от предложения, так как весь темп американской жизни мне претил¹ и, кроме того, после выхода моей статьи „В Каноссу“ в сборнике „Смена вех“ [1921. — С. Ф.], я рассчитывал скоро ехать домой на Родину и думал, что победа Русской Революции откроет новую эру в Европе, но я еще не был советским гражданином…»

Сменовеховская статья, написанная вчерне еще в Париже в 1920 году² как конспект выступления Чахотина в кружке просоветски настроенных интеллектуалов, безусловно, задала вектор всей политической активности ученого в эмиграции. В этой напечатанной в сборнике «Смена вех» работе он писал: «Военные попытки „свалить большевиков“ не удались: заключительным аккордом в этом направлении был Кронштадт³. Теперь совершенно ясно, что всякие подобные попытки обречены на неудачу; более того, они вырождаются в уродливые, морально неприемлемые для русской интеллигенции погромно-предательские авантюры. <…> Большевизм с его крайностями и ужасами — это болезнь, но вместе с тем это закономерное, хоть и неприятное, состояние нашей страны в процессе ее эволюции. <…> Мы уверены, что все значение этого биологического момента скажется в дальнейшем в жизни русского народа, в смысле значительной и положительной перестройки русского характера, и в таком случае уже это одно, быть может, оправдает жертвы и ужасы нашей эпохи⁴. Легковесность этих надежд, тогда, вероятно, неочевидная, теперь вполне может быть оценена читателями.

Причины такого крутого изменения в оценке Чахотиным произошедшего в России переворота остается малопонятной. Все позднейшие объяснения, данные Сергеем Степановичем в своих воспоминаниях, явно были адаптированы под читателя. Особенно это относится к пулу документов, которые связаны с его возвращением на родину в 1958 году. Вероятно, ученый действительно хотел вернуться в Россию, что говорит о его непонимании природы власти большевиков и методов удержания ими этой власти.

Международная конференция, проходившая в Генуе с 10 апреля по 19 мая 1922 года, оказалась очень кстати для выбранной ученым политической позиции, и Чахотин, работавший тогда как биолог в этом итальянском городе⁵, согласился быть там корреспондентом просоветской берлинской газеты «Накануне». Безусловно, Сергей Степанович понимал, чего от него ждут «хозяева» и какие выгоды ему сулит участие в этом начинании.

Уже во время Первой мировой войны и революции 1917 года Чахотин начал разрабатывать свою теорию агитации и пропаганды, в основе которой лежали некоторые идеи знаменитого физиолога И. П. Павлова⁶ и основателя «научного менеджмента» Ф. Тейлора. Как участнику и одному из идеологов «Смены вех», а вскоре и соредактору берлинской газеты «Накануне» Чахотину представилась возможность активно участвовать в просоветской пропаганде в послевоенной Германии. Тогда, в 1922—1926 гг., Чахотин сформулировал свою собственную программу возрождения России, основанную на принципах неотейлоризма и, как он считал, возникновения в советской России «трудовой интеллигенции» как основной активной социальной силы. Диктатура большевиков, как думали сменовеховцы, должна была вскоре переродиться в «трудовую демократию». Как считает один из исследователей берлинского периода жизни ученого Дж. Биггарт, вера в то, что большевики разделяют приверженность Чахотина принципам научного менеджмента (научной организации труда — НОТ), заставила его отправиться «в Каноссу»⁷.

Во время Генуэзской конференции Сергей Степанович, конечно, познакомился с главными участниками советской делегации, прежде всего с наркомом по иностранным делам Г. В. Чичериным (1872—1936) и народным комиссаром торговли Л. Б. Красиным (1870—1926). Последний пригласил Чахотина помочь в организации Берлинского торгпредства РСФСР (СССР)⁸. В 1922 году Сергей Степанович переехал в Берлин. Там ученый получил советское гражданство и вскоре стал заведующим организационным отделом Советского торгпредства в Берлине и одновременно заграничным сотрудником Рабоче-крестьянской инспекции. В то время им были написаны книги «Организация: принципы и методы в производстве, торговле, администрации и политике» (1923)⁹ и «Иностранная литература по научной организации труда» (1924), а также более 10 статей по НОТ. В этих публикациях Чахотин подчеркивал важную роль советской России в развитии принципов рационализации труда и применении ее в разных областях государственной, хозяйственной и общественной деятельности, потому что именно в России, как он считал, «труд является хозяином государства и <…> у трудящихся может быть уверенность в том, что плоды их трудов идут на пользу всему государству, как совокупности волевых устремлений и интересов всего трудящегося народа»¹⁰.

Биологическая наука, как уже отмечалось в предыдущей части этой статьи, практически ушла в первой половине 1920-х гг. даже не на второй, а на третий план активности ученого. И хотя время от времени Чахотин публиковал биологические заметки в различных изданиях, в большинстве это были перепевы уже опубликованного им ранее¹¹. Правда, за период 1921—1933 гг. ученый разработал несколько новых микроприборов, полезных для экспериментальных исследований по клеточной биологии, а позднее (1938) выпустил (по-французски) книгу по рациональной организации научных исследований.

Кроме участия в редактировании просоветской газеты «Накануне» (1922—1924) и исполнения обязанностей заведующего организационным отделом Советского торгпредства в Берлине (1923—1926), равно как и заграничного сотрудника рабоче-крестьянской инспекции, мне неизвестно, какую работу «в интересах СССР» вел Чахотин, хотя в своих воспоминаниях и письмах в советские инстанции в 1940―1950-х гг. он о такой работе настойчиво упоминал. В письме, предназначенном для советской бюрократии, от которой зависело, разрешить ли Чахотину вернуться на родину, он писал, например, в 1940 году: «Уже с момента моего отъезда за границу (в 1919 г.) я не принимал больше участия в борьбе против Советской власти, а с 1920 г. стал активно выступать, в прессе и делом, в пользу СССР. Зная около десяти иностранных языков и обладая обширными научными связями и значительным именем за границей, я стал всеми силами способствовать распространению правильных сведений о строительстве и политике СССР и вызывать к нему симпатии. <…> Наши полпреды за границей мне неоднократно высказывали одобрение за ведущуюся мною в интересах СССР, и по собственному побуждению, работу. <…> Я считал, и не раскаиваюсь, что пока мое место было за границей, так как здесь моя работа на пользу СССР и социализма была необходимой. <…> Меня нельзя упрекнуть, что я мог примкнуть за границей к разным „уклонам“, в частности к троцкизму, так как в конфликте Сталина с Троцким всегда стоял на стороне первого из того простого рассуждения, что деятельность Сталина была рациональной, государственно-созидательной, конкретной, тогда как для Троцкого, в моих глазах, характерной чертой всегда была шумливость, самореклама, „словесность“»¹².

В 1926 году, как написал сам ученый, по болезни он опять уехал в Италию (Генуя), где занялся изучением рака и продолжением своих исследований с применением УФ-микроукола. Была ли болезнь главной причиной отъезда в Италию — неясно. По крайней мере, в советских организациях он больше не сотрудничал и в советскую Россию не вернулся. Тем не менее, получив советский паспорт, он постоянно его продлевал в различных странах (Германия, Франция, Дания). Заняв место ассистента в Институте фармакологии университета Генуи (1927—1930) у своего старого знакомого проф. А. Бенедиченти, ученый расширил свои исследования над яйцами морских ежей и простейшими. Так, в Италии ему удалось экспериментально вызвать развитие неоплодотворенного яйца этих беспозвоночных после локального облучения, что, безусловно, говорило о широких экспериментальных возможностях открытого Чахотиным метода¹³.

По представлению А. Эйнштейна, с которым С. С. Чахотин был уже хорошо знаком, ученый получил грант Research Corporation, USA и стал сотрудником отдела биофизики Института медицинских исследований в Гейдельберге (1930—1933). В этой связи он вспоминал: «В 1930 году я работал научно в Италии, в университете в Генуе. Неожиданно я получил письмо из Америки от одного научного общества, которое запрашивало у меня о планах моих научных работ. <…> Через пару недель я получил из Нью-Йорка сообщение, что Research Corporation присудило мне крупную премию для продолжения моих работ. Оказалось, что к Альберту Эйнштейну, посетившему в том году Америку, явились делегаты этого общества и сообщили, что общество хочет дать крупную премию двум европейским ученым, одному физику и одному биологу. <…> Эйнштейн назвал физика Гейзенберга и меня как биолога. Я получил эту премию и мог выбрать как место работы любой институт в Европе. Я выбрал новейший и самый лучший институт в городе Гейдельберге, именуемый ныне Макс-Планк Институт. Я прибыл в Гейдельберг и стал работать со своим микропучком. Мне все вокруг говорили, что мне удастся сделать теперь капитальные работы. <…> Работая в Гейдельберге, я мог наблюдать, что делал Гитлер, чтобы добраться до власти, и вскоре мне удалось найти секрет успеха Гитлера. <…> Я смог вскоре установить, что вся тактика Гитлера в пропаганде построена на условных рефлексах Павлова. <…> Мне стало ясно, что он придет к власти и что война станет неизбежной. Надо было это сорвать».

Таким образом, в alma mater Чахотина опять захватила политика, но уже немецкая. Давнее знакомство с германскими социалистами привело к тому, что С. С. Чахотин стал вместе с К. Миерендорфом (1897—1943) ведущим пропагандистом Социал-демократической партии Германии (СДПГ), вошел в «Железный фронт» и занялся организацией наглядной пропаганды против фашистов¹⁴.

Сначала эта работа давала ощутимые плоды¹⁵. Чахотиным были придуманы и «активированы» символы «Железного фронта» — три стрелы, сжатый кулак и приветственный возглас «фрайхайт» и короткие речевки-лозунги типа «Не быть Адольфу всех главнее — ведь утро вечера мудренее». Впервые этот тип пропаганды был опробован на улицах Гейдельберга. Левые рабочие митинги против национал-социалистов собирали тысячи участников. Карикатура убегающего от трех стрел Гитлера была расклеена по всей Германии. Партийные «генералы», однако, сочли методы Чахотина слишком опасными и идущими вразрез с установленными полицейскими правилами. Программа пропаганды, предложенная ученым, осталась невостребованной в общенемецком масштабе и, несмотря на локальные успехи (например, в Гессене — особенно в Дармштадте), нерешительность руководства СДПГ (согласно описанию протагониста) погубила дело. В предвыборной борьбе за места в Рейхстаге (1932—1933) противником Чахотина был начальник управления пропаганды национал-социалистической немецкой рабочей партии доктор Й. Геббельс (1897—1945)¹⁶, методы которого, как известно, оказались более эффективными.

В результате Чахотин вынужден был в 1933 году бежать из Германии в Данию, где он работал в университете Копенгагена (1933—1934). Там он выпустил на датском и немецком языках книгу «Три стрелы против свастики» (1933). Затем ученый перебрался во Францию и вернулся к своим научным занятиям, в том числе пытался выяснить, с использованием УФ микрооблучения, возможность появления условных рефлексов у простейших¹⁷. Ученый активно участвовал в международных биологических конференциях (Копенгаген, Цюрих, Брюссель и Рим); выступал с лекциями по УФ-микроуколу в Сорбонне (Париж) и Фарадеевском Обществе в Лондоне. За свои исследования С. С. Чахотин получил две премии Академии Наук Франции (1920, 1936) и награду Парижской медицинской академии (1938).

Наблюдения над становлением фашизма в Италии и Германии в отношении практики политической пропаганды, использованной этими тоталитарными режимами, С. С. Чахотин обобщил, применив при этом теорию условных рефлексов И. П. Павлова (1849—1936), в книге «Насилие над массами путем политической пропаганды» (Le Viol Des Foules Par La Propagande Politique, 1939), получившей широкую известность на Западе. Несмотря на многочисленные издания по всему миру, в России она увидела свет (перевод с французского) только в 2016 году. Это объемный труд¹⁸, появившийся перед самой Второй мировой войной, безусловно, был тогда актуален, чем и объясняется практически сразу сделанное его английское издание (1940). Состав книги (10 глав с введением и заключением) мне, однако, представляется достаточно эклектичным: частью, как теперь говорят, это научно-популярное знакомство читателей с основами физиологических воззрений И. П. Павлова, психологией, социологией (как их понимал Чахотин) и историей политической пропаганды. При этом автор, не будучи профессионалом ни в одной из перечисленных областей науки, смело предложил адаптацию чисто физиологических закономерностей высшей нервной деятельности собак к человеческому обществу, а именно: на основе этих биологических закономерностей объяснил практику политической пропаганды времен 1920—1930-х гг. Этому наиболее важному аспекту в книге посвящены три главы — «Секрет успеха Гитлера»; «Сопротивление гитлеризму» и «Психологическое насилие в мировой политике». Последние главы книги являлись логическим следствием предыдущих — это, собственно, пример политической пропаганды — «Возможность торжества свободы» и «Активный социализм», где были введены такие сомнительные понятия, как «Политика как биологическая наука» и «Экспериментальная политика», но при этом давалась практическая рекомендация: «Правила технической организации антифашистской пропаганды», правда, уже опоздавшая на десятилетие.

Общий вывод работы сразу после публикации книги (во время мировой войны) звучал опровержением основных надежд и постулатов Сергея Степановича: «Битва между демократической идеей и идеей фашизма неотвратима: эти две силы не могут сосуществовать, как не могут сосуществовать вода и огонь. Вот только узнать бы, будет ли это столкновение реальной войной или фашизм удастся разбить „всухую“ и он сдастся в последний момент. Ибо ясно одно: на большую войну фашизм не пойдет — стоит только припереть его к стенке, и он рухнет. Мы уже видели, что весь смысл его существования, вся его сила — в психологическом насилии. Достаточно один раз сорвать с него маску, и чары рассеются, вся эта так называемая сила обратится в прах»¹⁹. Несмотря на прогностическую неравноценность сделанных в книге предположений и выводов, конечно, ее следует считать единственной и важной попыткой подобного анализа, опубликованного в Европе первой половины XX века²⁰.

Неудивительно, что, когда нацистская Германия при некотором попустительстве Франции и Великобритании и прямом сговоре с СССР²¹ развязала Вторую мировую войну, Чахотин, живший тогда в Париже, после его оккупации оказался под угрозой репрессий. Однако только после нападения Германии на СССР (июнь 1941) он, как и многие русские, был арестован нацистами и провел семь месяцев в концентрационном лагере в Компьене, недалеко от Парижа. Оттуда он был освобожден благодаря вмешательству ряда немецких и французских ученых. Некоторые сведения о нем и его поведении в лагере (и позднее) можно найти в дневниках одного из русских сокамерников ученого, Владимира Александровича Костицына (1883—1963), недавно изданных в России²².

Как это обычно бывало в «культурных» тюрьмах, заключенные Компьена организовали цикл лекций по различным отраслям науки. В этой связи Костицын записал в дневнике: «Биологию должен был преподавать Чахотин. Это — человек, не лишенный эрудиции, хорошо образованный, поработавший по многим дисциплинам во многих европейских лабораториях. Мы ожидали, что он сделает как мы, то есть будет излагать основы своей науки, не давая никакого места своей собственной личности и своим собственным работам. В самом деле, работы современных ученых всегда относятся к специальным вопросам, мало интересным для широкой публики и начинающих. <…> Не так поступил Чахотин. Он говорил исключительно о себе, о своих работах, как будто вне их и не было биологии, а когда узкий круг его работок истощился, перестал читать²³. <…> Прекратив свои лекции [по биологии. — С. Ф.] Чахотин занялся кружками языков (немецкого и эсперанто) и „научной организацией труда“. При этом он намеренно занял помещения, указанные недельным расписанием другим лекторам, заявив, что считается только со своими интересами»²⁴.

Когда возникла нужда переезда жильцов камеры (26 человек!) в другой барак, Чахотин «предлагал свой научно выверенный способ переселения, совершенно неосуществимый, и, когда мы отвергали его, заявлял, что принимать участие в работе, ведущейся вопреки научной организации труда, не желает, и уходил, оставляя весь свой огромный скарб. Правда, его сын Женька с лихвой работал и за себя, и за отца, над которым открыто смеялся. <…> Вообще научная организация труда для Чахотина всегда была предлогом, чтобы не выполнять какую-нибудь работу»²⁵. Далее, вспоминая Сергея Степановича, Владимир Александрович писал: «В лагере он создал специальную теорию структуры человеческой психики, с целью опровергнуть марксизм, но потом вдруг зачитал в „Советском патриоте“ циклы лекций и докладов²⁶.

Выйдя на свободу, ученый продолжал свои биологические исследования в качестве стипендиата института Физико-химической биологии в Париже (1944—1949) и на деньги разных «фондов» (до 1955), а далее — научных институтов в Италии (1955—1958). Параллельно с деятельностью по линии «Союза русских патриотов»²⁷ Чахотин активно включился в борьбу за мир, против угрозы третьей мировой войны, а именно организовал в 1944 году ассоциацию «Французская конфедерация культурных сил» (COFORSES), генеральным секретарем которой состоял до 1949 года. Был ученый и среди организаторов и участников Первого международного съезда сторонников мира в Париже (1949).

Неоднократно в конце 1920-х — середине 1940-х у Чахотина возникали возможности занять постоянное место научного работника в Италии, Германии или Франции, но все они требовали натурализации, на что, несмотря на временами очевидное безденежье, Сергей Степанович не шел. В 1939 и 1940 годах он подавал документы на репатриацию в СССР, чему помешала начавшаяся война. В 1945 году ученый уже был в списках третьей группы на возвращение на родину, но отправка (видимо, к счастью для заявителя) его группы не состоялась. В 1952—1954 гг. Чахотин подавал документы на въезд в СССР в индивидуальном порядке, но его просьба была отклонена, и только в 1956 году возможность возвращения стала реальной, но бюрократическая волокита продолжилась еще почти два года²⁸. Интересно, как ученый аргументировал свое желание вернуться на родину²⁹:

«1. Прежде всего, я очень устал от жизни в Западной Европе, в условиях политически, социально и морально враждебных идеям СССР, и хотел бы, наконец, на старости лет отдохнуть в социалистической атмосфере³⁰.

2. Во-вторых, скопив огромный научный и организаторский опыт, я хотел бы передать его нашим молодым силам³¹.

3. Имея целый ряд новых начинаний, конструкций новых приборов для исследовательской деятельности в области экспериментальных биологических наук, в частности по физиологии клетки, я хотел бы их осуществить на родине, на благо нашего социалистического строительства³².

4. У меня двое детей в юном возрасте — Андрей 18 лет и Петр 14 лет, родившихся в Париже. Они оба записаны в консульстве со дня их рождения советскими гражданами. Мне удалось сохранить их русскими. <…> Они воспитываются в советском духе, но, конечно, окружение их в школе и в жизни здесь вообще нашему духу не соответствует. Я беспокоюсь за их будущее в условиях, в моральном и социальном смысле, враждебного нам окружения Запада. <…> Мне очень хочется, чтобы они прошли на родине советскую школу и стали вполне советскими людьми»³³.

Вероятно, несмотря на определенную негативную информацию, доходившую и до Европы, жизнь в первой «стране победившего социализма» рисовалась Чахотину в радужных тонах. Реальность оказалась далеко не такой, как думалось. В 1959 году ученый записал о своем возвращении в СССР весною 1958 года: «Мы с сыном собрались и поехали через Париж, Гейдельберг, Иену, Берлин — в Москву и Ленинград. После 40 лет отсутствия впечатление от Москвы огромное, радужное. Громадное строительство. В Ленинграде более серо, но понятно — здесь была блокада. <…> После первых знакомств с городом и людьми — коллегами по Институту, проходивших в мажорных тонах, к своему удивлению и неожиданности я увидел на улицах несколько раз пьяных и услышал грубую, знакомую по прежним временам, ужасную брань, а я-то ожидал, что это все давно исчезло, изжито… Что же делать — спутники — спутниками, а брань — бранью. Если люди здесь терпели ужасы сталинской эпохи, как это могло исчезнуть…».

Конечно, не брань и пьяные стали главным разочарованием приехавшего ученого. На родине он нашел общество и общественный строй далекие от того социалистического идеала, за который Чахотин боролся всю жизнь. Проработав в Ленинграде в Институте цитологии АН СССР (ЦИН) около двух лет, Чахотин перевелся в Москву — сначала в Институт биофизики АН СССР, а затем в 1967 году в Институт биологии развития АН СССР, где с 1970 года числился научным консультантом.

В. А. Костицын, общавшийся в 1958—1963 гг. с Ю. И. Полянским, который принимал С. С. Чахотина на работу в ЦИН³⁴, так прокомментировал возвращение своего знакомого в СССР: «Результаты, конечно, будут как всегда с Чахотиным: нет организации, которую бы им не стошнило. Всюду были интриги, мошенничество, недобросовестность и не предубежденные люди имели неприятности. <…> Надеюсь, что скоро и Полянского стошнит Чахотиным. <…> Карьера Чахотина в СССР, по словам Полянского, развертывается именно так, как я предвидел: в какой бы организации ни работал, всякую выташнивает им. У Полянского он уже больше не работает. Зарекомендовав себя сразу хвастовством, склокой и ничегонеделаньем, после года без всяких результатов предпочел убраться в Москву, и обрадованный Полянский его охотно отпустил. Там такая же вещь с ним приключилась еще раз, и он „работает“ уже в третьем месте»³⁵. Это впечатление от ученого можно сравнить с репликой E. В. Райковой, сотрудницы той лаборатории, где в ЦИН АН СССР работал Чахотин: «Когда у нас появился гротескный С. С. Чахотин, Иван Иванович³⁶ не обсуждал с ним ситуацию, когда тот в середине дня уходил „бороться за мир“»³⁷.

Итак, долгая и удивительно насыщенная яркими событиями жизнь Сергея Степановича завершилась-таки в России, куда он вернулся 75 лет отроду, так и не став ни знаменитым политиком, ни широко известным ученым. Оглядываясь на прожитое, Чахотин писал в 1965 году: «Итак, я не академик, а просто профессор, доктор биологических наук и доктор философии Гейдельбергского университета. Жизнь моя была полна приключений и многих переживаний».

Как ни странно, политическое чутье, как будто присущее С. С. Чахотину, к старости ему явно изменило. Похоже, что в 1960-е гг. он действительно верил в «коммунистическое будущее» России. Хотя попытки издать в СССР свою книгу о психологическом насилии над массами и заявки на выезд из страны для лечения и на научные конференции (посвященные его же научному изобретению!), оставшиеся нереализованными, должны были бы окончательно открыть ему глаза. Европеец Чахотин оказался «запертым» в своей маленькой московской квартире-лаборатории. Умер Сергей Степанович незадолго до Нового 1974 года, отпраздновав свое 90-летие.

Странствия его на этом, однако, не закончились, так как он завещал похоронить себя на острове Корсика, где бывал в молодые годы и позднее. Исполнение этого желания русского гражданина Европы состоялось лишь через 32 года после смерти — прах его был развеян Е. С. Чахотиным над Средиземным морем, где когда-то его отец жил, работал, любил, где, вероятно, он был счастлив.

Иллюстрации.

Члены редакции газеты «Накануне». Берлин, 1922. Сидят (слева): П. А. Садыкер, Г. Л. Кирдецов (Дворецкий — Дворжецкий); стоят: С. С. Лукьянов, С. С. Чахотин. Из архива С. С. Чахотина.

С. С. Чахотин. Торгпредство РСФСР в Берлине, 1923? Из архива С. С. Чахотина.

Берлин. Почтовая открытка. Около 1925. Из коллекции автора статьи.

Визитная карточка С. С. Чахотина. Берлин, 1924? Из архива С. С. Чахотина.

С. С. Чахотин с сыновьями Веней (слева) и Женей. Берлин, 1926? Из архива С. С. Чахотина.

Карикатура на Гитлера. Гейдельберг, 1932. Из архива С. С. Чахотина.

Обложка книги С. С. Чахотина «Три стелы против свастики». Дания, 1933. Из архива С. С. Чахотина.

Встреча бывших заключенных концентрационного лагеря Компьен. Париж, 1942. Из: Костицын, 2017. С. С. Чахотин под номером 33.

Вид корсиканского побережья. Этюд С. С. Чахотина. 1950? Из архива С. С. Чахотина.

С. С. Чахотин за микроскопом в лаборатории. Рим, 1957. Из архива С. С. Чахотина.

С. С. Чахотин с сыном Петром. Москва, начало 1960-х. Интернет-ресурс.

С. С. Чахотин с внучкой Кларой. Москва, 1971. Архив автора статьи.

Вид на Средиземное море от Каржеса, Корсика, где был развеян прах С. С. Чахотина. Фото Е. С. Чахотина. Из архива автора статьи.