В письме к правительству СССР от 28 марта 1930 года Михаил Афанасьевич Булгаков писал: «Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе… черновик комедии и начало второго романа „Театр“». В непростое для писателя время были уничтожены черновики первой редакции будущего романа «Мастер и Маргарита», начатого в 1928 году. Но, видимо, книга не отпускала автора, роман не погиб, только путь его к читателю оказался долгим.

Булгаков читал главы будущего романа друзьям. С. А. Ермолинский вспоминал: «Слушали его с изумлением. Еще бы! Неожиданность каждой главы ослепляла… Но потом некоторые говорили мне шепотком: „Конечно, это необыкновенно талантливо. И, видимо, колоссальный труд. Но посудите сами, зачем он это пишет? На что рассчитывает? И ведь это же может… навлечь! Как бы поосторожнее сказать ему, чтобы он понял. Не тратил силы и времени так расточительно и заведомо зря“». Время доказало обратное: настоящий талант никогда не бывает «зря», даже если будет не понят современниками.

В булгаковедении не утихают споры о том, как создавался роман, какой текст в итоге можно считать основным и сколько его редакций существует. В системе редакций, разработанной М. О. Чудаковой, их восемь, в предложенной Л. М. Яновской — шесть. Издательство «Пашков дом» в 2019 году выпустило полное собрание черновиков романа в двух томах. Елене Юрьевне Колышевой, составителю и публикатору, удалось по крупицам восстановить основной текст романа на основе сравнения многочисленных черновиков, текстологических и историко-биографических исследований.

Пожалуй, немного найдется в русской литературе произведений, творческая история которых до сих пор интересна читателю. Для тех, кто любит и хорошо знает роман М. А. Булгакова, такого рода исследования представляют бесспорный интерес, дают возможность увидеть, как шла работа над книгой, что осталось за пределами хорошо знакомого всем текста.

Шалаш Грибоедова

Только в пятой редакции 1937—1938 гг. роман назван «Мастер и Маргарита», в предыдущих редакциях можно увидеть совсем другие заглавия: «Великий канцлер», «Сатана», «Вот и я», «Шляпа с пером», «Черный богослов», «Он появился», «Подкова иностранца», «Копыто инженера», «Черный маг», «Фантастический роман», «Князь тьмы». В этой же редакции впервые выделены две части и композиционно произведение приближено к финальному варианту. Но неизменным, пожалуй, осталось одно — желание показать судьбу настоящего писателя в мире, где правит бездарность, зависть, угодничество и «обыкновенное желание жить по-человечески».

В окончательном тексте романа хорошо знакомый Булгакову литературный мир изображен в главе «Было дело в Грибоедове». В черновиках ресторан называется «Шалаш Грибоедова».

Шалашом его почему-то прозвал известный всей Москве необузданный лгун Козобоев, театральный рецензент, в день открытия ресторана напившийся в нем до положения риз. Всегда у нас так бывает, что глупое слово точно прилипнет к человеку или вещи как ярлык. Черт знает, почему «шалаш»?! Возможно, что сыграли здесь роль давившие алкоголические полушария проклятого Козобоева низкие сводчатые потолки ресторана. Неизвестно. Известно, что вся Москва стала называть ресторан Шалашом.

Появление писательского дома, оказывается, было совершенно необходимо литературной братии:

…когда количество писателей в Союзе, неуклонно возрастая из году в год, выразилось наконец в угрожающем численном знаке — 5011 человек, из коих 5003 проживало в Москве, 1 в Крыму, а 7 человек в Ленинграде, соответствующее ведомство, озабоченное судьбой служителей муз, отвело им в Москве дом.

Какое огромное количество приспособленцев, занятых распределением дач и квартир, творческими отпусками и интригами!

В тексте романа писателям даны говорящие фамилии, смешные и по-гоголевски хлесткие: Двубратский, Загривов, Богохульский, Сладкий. Не меньше их осталось и в черновиках: беллетрист Копейко, самородок Евпл Бошкодиларский, поэт-новеллист Кузовертов, Лучесов, Поплавков, Бержеракина. Купеческую сироту Настасью Лукиничну Непременову, писавшую под псевдонимом Штурман Жорж, Булгаков хотел назвать Секлетеей Глаумитовной и дать ей другой псевдоним — Жорж Матрос, в одной из редакций — Боцман Жорж, назвав ее «драматургессой, писавшей необыкновенно кровожадные военно-морские пьесы».

Пожалуй, одним из самых саркастических эпизодов, не вошедших, к сожалению, в роман, является сцена распределения вожделенного жилья. Квартирный вопрос, оказывается, испортил не только простых москвичей. Так называемые писатели бьются за свои квадратные метры не на жизнь, а на смерть. Эта сцена настолько хороша, что хочется процитировать ее практически полностью. В списке претендующих на жилплощадь оказывается Беатриче Григорьевна Дант, «долгое время работавшая в качестве машинистки и помощника секретаря в кабинете имени Грибоедова». Когда выясняется, что Дант одна из первых в списке, в бой с несправедливостью вступает писательница Караулина.

Взревело так страшно, что председатель изменился в лице… В проход к эстраде прорвалась женщина. Волосы ее стояли дыбом, изо рта торчали золотые зубы. Она то заламывала костлявые руки, то била себя в изможденную грудь. Она была страшна и прекрасна. Она была та самая женщина, после появления которой и первых же исступленных воплей толпа бросается на дворцы и зажигает их, сшибает трамвайные вагоны, раздирает мостовую и выпускает тучу камней, убивая...

— Я! — закричала женщина, страшно раздирая рот, — я — Караулина, детская писательница! Я! Я! Я! Мать трех детей! Мать! Я! Написала, — пена хлынула у нее изо рта, — тринадцать детских пьес! Я! Написала пять колхозных романов! Я шестнадцать лет не покладая рук…Окна выходят в сортир, товарищи, и сумасшедший с топором гоняется за мной в квартире. И я! Я! Не попала в список… И кто же? Кто? Дант. Учившаяся на зубоврачебных курсах, Дант, танцующая фокстрот, попадает в список одной из первых. Товарищи! — закричала она тоскливо и глухо, возведя глаза к потолку, обращаясь, очевидно, к тем, кто уже покинул этот волчий мир скорби и забот: — Где же справедливость?!

И тут такое случилось, чего не бывало ни на одном собрании никогда. Товарищ Караулина, детская писательница, закусив кисть правой руки, на коей сверкало обручальное кольцо, завалилась набок и покатилась по полу в проходе как бревно, сброшенное с платформы.

Возмущенное собрание настаивает на том, чтобы отнести несправедливый список «в Гепеу» и в «Эркаи», а пытливый «плечистый парень», которого нет в списке, «заводила и типичный бузотер», требует от председателя объяснений:

— Товарищ председатель, — играя змеиными переливами, заговорил бузотер, — не откажите информировать собрание: к какой писательской организации принадлежит гражданка Беатриче Григорьевна Дант. Р-раз! Какие произведения написала упомянутая Дант? Два. Где означенные произведения напечатаны. Три. И каким образом она попала в список.

Председатель собрания взывает к сознательности, пытается склонить на свою сторону членов правления, но понимает, «что его предали». Каких только нелепых аргументов он не приводит, чтобы протащить Дант в список, например, утверждает, что «товарищ Дант… входит в одно из прямых колен известного писателя Данте»! Собрание реагирует очень бурно:

Вой, грохот потряс зал. Что-нибудь разобрать было трудно кроме того, что Данте не Григорий, какие-то мерзости про колено и один вопль «издевательство!». И крик «В Италию!».

Взывая к писательскому благородству, он объявляет, что Дант беременна и получила «солидную авторитетную рекомендацию».

Читатель так никогда и не узнает, чем закончилось шумное писательское собрание и как сложилась судьба несчастной Дант, потому что к этому эпизоду Булгаков больше не возвращался. Но мы можем в очередной раз убедиться в блестящем сатирическом даровании автора, высмеивающего писателей, ангажированных властью и обслуживающих ее.

Название литературной организации МАССОЛИТ, возглавляемой Берлиозом, тоже появилось в романе не сразу. В одной из черновых тетрадей встречается Всемиопис (Всемирное объединение писателей), в другой — Вседрупис (Всеобщее дружество писателей). Чтобы подчеркнуть, что Берлиоз — обычный чиновник от литературы, Булгаков описывает его просторный кабинет на втором этаже грибоедовского дома. Лампа освещает «исписанную номерами телефонов промокашку с крупной надписью СОНЬКА ДРЯНЬ» — и никакого намека на то, что перед читателем творческий человек.

Евангелие от Воланда

В первой главе романа — «Никогда не разговаривайте с неизвестными» — Берлиоз и Бездомный (вариантов фамилии в черновиках тоже было несколько: Безродный, Беспризорный, Покинутый, Попов) встречаются с Воландом, который рассказывает им о Понтии Пилате, пытаясь таким образом убедить воинствующих атеистов, что Христос существовал. Но некоторые детали этого разговора Булгаков в окончательный текст не включил. Речь идет прежде всего о сцене, в которой Воланд предлагает Бездомному растоптать портрет Христа, нарисованный на песке, чтобы доказать свое неверие: «Необходимо быть последовательным… Будьте добры, наступите ногой на этот портрет». Даже исторически подкованный атеист Берлиоз бледнеет от такой просьбы, но поддерживает Ивана: «Ни в какого Христа он не верит, но ведь это же детски нелепо доказывать свое неверие таким способом!» Тон Воланда становится более суровым:

…и трепаться, братишка, нечего было… трепло, братишка. Тоже богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать? Мужик любит пропаганду резкую — раз и в два счета чтобы! Какой ты пропагандист! Интеллигент! У, глаза бы мои не смотрели!

Иванушку больше всего в этой фразе оскорбляет слово «интеллигент», оно приводит его в ярость:

— Я — интеллигент?! — обеими руками он трахнул себя в грудь. — Я — интеллигент, — захрипел он с таким видом, словно Воланд обозвал его по меньшей мере сукиным сыном. — Так смотри же!! — Иванушка метнулся к изображению.

Воланд призывает Ивана остановиться, особенно после того, что он поведал о Христе и Понтии Пилате, просит содействия Берлиоза, даже обращается к небесам, объясняя кому-то наверху, что он все «честно рассказал». Но Ивана уже не остановить: «И Иванушкин сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся по ветру серой пылью».

В окончательном тексте романа Булгаков выбрал более мягкий вариант, ограничившись познавательным для Бездомного монологом Берлиоза, в котором он объяснял невежественному Ивану, почему Христа не существовало, сообщением Воланду, что в стране все атеисты и это никого не удивляет, и разговором о том, кто же управляет миром, где нет ни Бога, ни дьявола. Убрал он и название одной из глав — «Евангелие от Воланда». Именно его предлагал напечатать Берлиоз в журнале «Богоборец», только с исправлениями.

Такова практика римского суда

Интересно проследить по черновым тетрадям, как шла работа над образом Понтия Пилата. В одной из ранних редакций говорится о жене Пилата — Клавдии Прокуле, которая три раза видела во сне лицо Иешуа. Сон кажется ей пророческим, и она умоляет отпустить арестованного. Пилат же просит адъютанта передать супруге буквально следующее:

Передайте… супруге…, что она дура. С арестованным поступят строго по закону. Если он виноват, накажут, а если не виновен, отпустят на свободу… такова вообще практика римского суда.

В окончательном тексте романа, как мы помним, Пилат подчеркнуто одинок, а единственное существо, способное скрасить его одиночество, — это собака.

В черновиках Булгаков пишет о том, что, хотя Пилат и признает Иешуа опасным для Ершалаима, он не утверждает смертного приговора и дает распоряжение о насильственном помещении его в лечебницу в Кесарии Филипповой. Берлиоз, слушая рассказ Воланда о Пилате, задает ему вопрос: «Значит, по-вашему, криков „распни его!“ не было?» Очень интересен ответ Воланда:

Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но не в ваших!.. Помилуйте! Желал бы я видеть, как какая-нибудь толпа могла вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да еще таким, как Пилат! Единственный вид шума толпы, который признавал Пилат, это крики «да здравствует император». Это был серьезный мужчина, уверяю вас. Поясню, наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на Пречистенском бульваре, и вдруг, вообразите, публика начнет завывать «расстреляй, расстреляй его!». Моментально ее удалят из зала суда, только и делов. Да и зачем она станет завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или расстреляют. Толпа, Владимир Миронович (имя Берлиоза в первой редакции романа. — О. С.), во все времена толпа — чернь, Владимир Миронович!

Слова о толпе и черни возмущают Ивана:

Знаете что, господин богослов!... вы все-таки полегче, но-но, без хамства! Что это за слово «чернь»? Толпа состоит из пролетариата, месье!

В черновиках романа чаще встречаются злободневные высказывания писателя о том, что происходило в стране, да и Пилат выглядит более трусливым и даже истеричным. В окончательном тексте образ прокуратора становится символом неограниченной власти и безусловного одиночества человека, наслаждающегося этой властью и в то же время ненавидящего свою должность.

Религия — яд, берегите ребят

Более беспощадными в черновиках были и характеристики многих второстепенных персонажей, которых хорошо помнят читатели. Так, например, буфетчика Варьете Сокова (другой вариант фамилии — Барский) Булгаков называет «царем бутербродов» (диалог об «осетрине второй свежести» появится в поздней редакции). Воланд на коленях просит буфетчика не подавать на него в суд, потому что он «классовый враг, его засудят». Жадность Сокова и его безумная страсть к накопительству проявляются в том, что, «если ему приходилось платить восемь копеек в трамвае, он вздыхал так, что на него оборачивались».

В романе деньги, которые сыплются на головы зрителей в Варьете, превращаются, как и подобает деньгам дьявола, в резаную бумагу, этикетки и наклейки. В черновиках же вместо «малахольных» денег появляются «резанные по формату лозунги: „Религия — яд, берегите ребят“», билеты в театр на революционную пьесу, «пятьдесят штук троцкистских прокламаций».

Никанору Ивановичу Босому (в некоторых черновиках его фамилия Поротый), председателю жилищного товарищества дома № 302-бис по Садовой улице, Булгаков дает такую характеристику:

Босой… был тупым человеком, это пора признать. Он не был ни любопытен, ни любознателен. Он не слышал музыки, не знал стихов. Любил ли он политику? Нет, он терпеть не мог ее. Как относился к людям? Он их презирал и боялся. Любил смешное? Нет. Женщин? Нет. Он презирал их вдвойне. Что-нибудь ненавидел? Нет. Был жесток? Вероятно. Когда при нем избивали, скажем, людей, а это, как и каждому, Босому приходилось нередко видеть в своей однообразной жизни, он улыбался, полагая, что это нужно. Лишь только паскудная в десять человеческих ростов стена (речь идет о стене тюрьмы, куда его привозят после ареста. — О. С.) придвинулась к глазам Босого, он постарался вспомнить, что он любил. И ничего не вспомнил, кроме клеенчатой скатерти на столе, а на этой клеенке тарелку, а на тарелке голландскую селедку и плавающий в мутной жиже лук.

Какой безжалостный портрет обывателя — не только современника писателя, но обывателя на все времена! И в партию-то он вступил «из корыстолюбия», и деньги-то с «портретами каких-то вдохновенных растрепанных стариков» сами собой у него «зародились под подушкой», а взяток он не брал. Чтобы доказать правдивость своих слов, «член кружка „Безбожник“… наложил на себя крестное знамение». Страшно такое людское большинство, в котором нет ни сострадания, ни любви — вообще нет ничего человеческого. Страшно своей тупой стадностью, равнодушием и умением приспособиться к любой системе.

Пособник вражеской идеологии

В одной из финальных глав опубликованного романа «Мастер и Маргарита» — «Последние похождения Коровьева и Бегемота» — чудесная парочка из свиты Воланда является в писательский дом, под крышей которого «скрывается и вызревает целая бездна талантов… как ананасы в оранжереях». Там, как язвительно замечает Коровьев, творят «несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии». Именно там Коровьев произносит свои знаменитые слова о Достоевском:

…чтобы убедиться в том, что Достоевский писатель, неужели же нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц из любого его романа, и без всякого удостоверения вы убедитесь в том, что имеете дело с писателем.

По мнению того же Коровьева, оставить после себя великое произведение могут немногие, да и то «если на эти нежные тепличные растения не нападет какой-нибудь микроорганизм, не подточит их в корне, если они не загниют». Михаилу Афанасьевичу Булгакову удалось сохранить свой талант вопреки всему — вопреки зависти, травле, нежеланию печатать произведения «внутреннего эмигранта» и «пособника вражеской идеологии». Он отстоял свое право называться Мастером. И в этом мы, читатели, можем в очередной раз убедиться, если найдем время обратиться к черновикам его главного романа.