«Граф Л. Н. Толстой, разумеется, никогда не был злым человеком. Как же мог он смотреть на народ тем безучастным взглядом, каким глядят на стены?»¹

Такой парадокс не без сожаления для себя заметил в Толстом социалист Георгий Плеханов. Его, читающего трактат «Так что же нам делать?», не могло не смутить противоречие автора, который к концу 1880-х гг. сделался так обеспокоен «участью трудящегося народа», что взялся обличать «роскошную и праздную жизнь высшего класса» и одновременно с тем нашел этому «высшему классу» оправдание.

Вот, к примеру, отправляются на бал дамы, и каждая в 150-рублевом платье, то есть стоимостью крестьянской избы. И носят они «на своем оголенном теле ту избу» и не думают о нуждах тех, кто тяжелым трудом им это веселье создает.

«Я знаю, что они точно не видят этого, ― пишет Толстой. ― И если они, те молодые женщины и девушки, которые из-за гипнотизации, производимой над ними балом, не видят всего этого, их нельзя осудить: они, бедняжки, делают то, что считается старшими хорошим…»²

Увы, максима «делать то, что считается старшими хорошим», или она же в еще более универсальном виде ― «так принято», позволила Толстому оправдать не только притязания состоятельных соотечественников на роскошную жизнь за чужой счет, но и посягательства самого отечества на то, что ему не принадлежит.

Общеизвестно отношение Толстого к войне, с той лишь оговоркой, что при этом подразумеваются поздние христианские его взгляды, когда любая война и истребление человека была им признана чудовищным грехом. Впрочем, и в ранних рассказах о Кавказе уже присутствует, облеченная в поэтическую форму, абстрактно гуманистическая мысль о том, какое война зло.

Неужели тесно жить людям на этом прекрасном свете, под этим неизмеримым звездным небом? Неужели может среди этой обаятельной природы удержаться в душе человека чувство злобы, мщения или страсти истребления себе подобных? Все недоброе в сердце человека должно бы, кажется, исчезнуть в прикосновении с природой — этим непосредственнейшим выражением красоты и добра… («Набег»)

Однако это не помешало Толстому в кавказских рассказах писать с одобрением о войне захватнической и прославлять в ней храбрость русских солдат.

Идеологи-патриоты в дальнейшем этим воспользовались, «слегка» подретушировали, про страшные даже в изложении Толстого кавказские события написали, что «его произведения проникнуты (!) темой Кавказа», что они «отражают военно-патриотическую тему, проблематику войны и мира, раскрывают нравственные основы военной службы, героизм и самопожертвование защитников Отечества»³.

Ежели бы не мы, то они…

В черновом наброске к рассказу «Набег», не вошедшем впоследствии в окончательный текст, Толстой так объяснил упреждающие действия России в кавказской войне: «Кто станет сомневаться, что в войне русских с горцами справедливость, вытекающая из чувства самосохранения, на нашей стороне? Ежели бы не было этой войны, что бы обеспечивало все смежные богатые и просвещенные русские владения от грабежа, убийств, набегов народов диких и воинственных?»⁴

Толстовский, а по существу имперский концепт оказался как нельзя более удобным для прикрытия нынешней Россией ее настоящих целей в войне с Украиной и крепко сидит в головах всех российских патриотов-шовинистов.

«Если бы в феврале не были бы предприняты соответствующие действия с нашей стороны, все было бы то же самое, только с худшей для нас позиции…»

«Если бы Россия не начала спецоперацию на Украине, то на следующий день на нас напало НАТО…»

«Если бы не превентивный удар России, Украина атаковала бы Белоруссию…» и т. д. и т. п.

Итак, прикрывая выгодной ложью о превентивном ударе и защите отечества истинные свои цели, Россия шла войной на другие земли. Как вела себя там российская армия? Как объясняли себе свое участие в войне солдаты и офицеры? Каково себя чувствовали местные жители?

Посмотрим, как на эти вопросы отвечает Толстой в кавказских рассказах.

«Набег. Рассказ волонтера» (1852)

Волонтером начинал свою кавказскую эпопею сам Толстой. О том, почему он, как и его старший брат Николай, как и некоторые другие представители их сословия, отправился на Кавказ, хорошо известно ― бежал от долгов. При себе он не имел ни вещей, ни документов, из-за чего долго не мог получить офицерского звания. Носил солдатскую форму, хотя и жил вместе с офицерами. Только потом, сдав экзамен на фейерверкера, был зачислен командиром артиллерийского взвода, а спустя два года, выдержав еще один экзамен, произведен в прапорщики.

Были среди «кавказцев» (так называли в российской армии участников кавказских походов) те, кто поехал на Кавказ, чтобы залечить душевные раны (несчастная любовь и т. п.), или просто находил службу там занятием романтическим: «C’est un vrrai plaisirr, que la guerre dans un aussi beau pays» (Истинное удовольствие воевать в прекрасной стране).

Немалая часть офицеров имела честолюбивые устремления и воевала ради наград и упрочения своего положения в обществе.

Но только вот на вопрос, чего ради русские пришли на землю другого народа убивать его, ответа нет. Капитан Хлопов попросту советует волонтеру о таком не думать: «куда, зачем, надолго ли? — этого, батюшка, не спрашивают: велено идти и — довольно». Кое-кто, как поручик Розенкранц, обнаруживает редкие проблески самосознания: он убивал «татар» во время ночных засад, «хотя сердце не раз говорило ему, что ничего тут удалого нет».

Как должное, все приветствуют мародерство и не без удовольствия в нем участвуют.

Аул обстрелян. <…>

Через минуту драгуны, казаки, пехотинцы с видимой радостью рассыпались по кривым переулкам, и пустой аул мгновенно оживился. Там рушится кровля, стучит топор по крепкому дереву и выламывают дощатую дверь; тут загорается стог сена, забор, сакля, и густой дым столбом подымается по ясному воздуху. Вот казак тащит куль муки и ковер; солдат с радостным лицом выносит из сакли жестяной таз и какую-то тряпку; другой, расставив руки, старается поймать двух кур, которые с кудахтаньем бьются около забора; третий нашел где-то огромный кумган⁵ с молоком, пьет из него и с громким хохотом бросает потом на землю…

«Pyбкa лeca» (1855)

К любой стычке с чеченцами русские относятся почти как к развлечению:

«Гхранату кабы им туда в кучку пустить, то-то бы заплевали...»

«Вот важно-то! Эк поскакали! Вишь, черти, не любят!» — послышались одобрения и смешки в рядах артиллерийских и пехотных солдат.

А творимое ими дело почитается достойным и не раз сопровождается эпитетом «славное» (то есть одновременно «хорошее» и «прославляющее»):

Дело вообще было счастливо: казаки, слышно было, сделали славную атаку и взяли три татарских тела…

А ведь славное дело было нынче?..

И солдаты, и офицеры по-прежнему не усложняют свою жизнь вопросами, для чего они «служат»:

…потому, знаете, что, во-первых, мы все обязаны по своему долгу служить…

Знаете, наша военная служба, без рассуждений — руку к козырьку…

Для кого-то опять же естественно, «что на Кавказ стоит приехать, чтобы осыпаться наградами».

И вновь картина разорения:

…вырубили леса версты на три и очистили место так, что его узнать нельзя было: вместо прежде видневшейся сплошной опушки леса открывалась огромная поляна, покрытая дымящимися кострами…

Казаки (1862)

Соперников Лукашку и главного героя повести Оленина война с «татарами» привлекает по-разному.

Для Лукашки она дело азартное, позволяющее показать свою удаль, все равно что охота, а чеченцы вроде как и не люди вовсе, а охотничьи мишени:

Как на кабана, который ушел вечером, досадно было ему на абреков, которые уйдут теперь…

Ты вот ничего не видал, дядя, а я убил зверя…

Добычей становятся как сами горцы, так и их имущество. «Славным делом» почитается «угнать ногайских коней» или «отбить в горах табуны».

Оленин (герой автобиографический) ― личность образованная и просвещенная, а потому мыслящая, безусловно, сложнее. Кавказ ему видится таким, как его описал в своих повестях Бестужев-Марлинский:

Воображение его теперь уже было в будущем, на Кавказе. Все мечты о будущем соединялись с образами Амалат-беков, черкешенок, гор, обрывов, страшных потоков и опасностей. Все это представляется смутно, неясно; но слава, заманивая, и смерть, угрожая, составляют интерес этого будущего…

Иногда в своих мыслях герой проговаривается и «нечаянно» произносит слова, которые гораздо ближе к истине характеризуют настоящее положение дел на Кавказе. Ключевыми из них являются «завоевание», «покорение» и «отстаивание горцами своей независимости»:

…завоеванный край, давший мне больше богатства, чем мне нужно на всю жизнь?..

…с необычайною храбростию и удивляющею всех силой он убивает и покоряет бесчисленное множество горцев; то он сам горец и с ними вместе отстаивает против русских свою независимость…

Мысли Оленина-Толстого об «истреблении» на войне пока все еще имеют отвлеченный характер, но, по крайней мере, отнесены уже конкретно к убийству Лукашкой чеченского джигита:

Что за вздор и путаница?.. человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит ему, что тут нет причины для большой радости?..

Да и разбой русской армии описан уже не так объективно-отстраненно, а в пересказе «трогательной» тавлинской песне с печальным, «завывающим, за душу хватающим» припевом «Ай! дай, далалай!»:

Молодец погнал баранту из аула в горы, русские пришли, зажгли аул, всех мужчин перебили, всех баб в плен побрали. Молодец пришел из гор: где был аул, там пустое место; матери нет, братьев нет, дома нет; одно дерево осталось. Молодец сел под дерево и заплакал. Один, как ты, один остался, и запел молодец: ай, дай! далалай!»

 

Хаджи-Мурат (1904)

Солдат-рекрут Петруха Авдеев убит на войне, «защищая царя, отечество и веру православную». Так сообщил в письме его родным военный писарь. Защищал Петруха родину, участвуя в завоевательном походе. Похоже, такая антиномия во времена Толстого читателей не смущала.

В самом же рассказе цели похода России на Кавказ обозначены неоднократно и весьма определенно и тогда, когда говорится о «населении, уже покоренном русскими» (чтобы все сделались «совсем как российские»), и когда мы узнаем о разных «способах покорения Кавказа».

«La Pologne et le Caucase, ce sont les deux cautères de la Russie. Il nous faut cent milles hommes à peu près dans chacun de ces deux pays». (Польша и Кавказ — это две болячки России. Нам нужно по крайней мере сто тысяч человек в каждой из этих стран).

Военный министр Чернышев льстит царю Николаю, приписывая ему стратегический план завоевания Кавказа. Обратим внимание на то, что Толстой четырежды (!) повторяет, в чем состоит суть этого плана.

― Понимаю так, что если бы давно следовали плану вашего величества — постепенно, хотя и медленно, подвигаться вперед, вырубая леса, истребляя запасы, то Кавказ давно бы уж был покорен…

Несмотря на то, что план медленного движения в область неприятеля посредством вырубки лесов и истребления продовольствия был план Ермолова и Вельяминова, совершенно противоположный плану Николая, по которому нужно было разом завладеть резиденцией Шамиля и разорить это гнездо разбойников… Николай приписывал план медленного движения, последовательной вырубки лесов и истребления продовольствия тоже себе… несмотря на то, что эти два плана явно противоречили один другому…

— Твердо держаться моей системы разорения жилищ, уничтожения продовольствия в Чечне и тревожить их набегами…

И в пятый раз подтверждает это указанием Николая «усиленно тревожить Чечню и сжимать ее кордонной линией».

Ну и, к слову, о покорении себе Чечни мечтает не только русский царь, но и (по какой-то неведомой причине романтизированный традицией) Хаджи-Мурат.

Хаджи-Мурат всегда верил в свое счастие. Затевая что-нибудь, он был вперед твердо уверен в удаче, — и все удавалось ему… Он представлял себе, как… русский царь наградит его, и он опять будет управлять не только Аварией, но и всей Чечней, которая покорится ему.

Смирись, черкес!

В «Рубке леса» балагур Чикин вспоминает, как он, будучи в отпуске, рассказывал своим односельчанам про то, «какой такой Капказ есть» и про черкесов-«эзиятов». Вспоминается по этому случаю рассказ Владимира Короленко «Без языка», в котором украинца за границей в глазах иностранцев писатель выставил настоящим дикарем.

― Ну, а про эзиятов как рассказывал?

― Тоже спрашивают, какой, говорит, там малый, черкес, говорит, или турка у вас на Капказе, говорит, бьет? Я говорю: у нас черкес, милый человек, не один, а разные есть. Есть такие тавлинцы, что в каменных горах живут и камни замест хлеба едят. Те большие, говорю, ровно как колода добрая, по одном глазу во лбу, и шапки на них красные, вот так и горят, ровно как на тебе, милый человек!..

мумры есть… двойнешки маленькие… бегают швытко, на коне не догонишь… рука с рукой так и родятся… такой от природии. Ты им руки разорви, так кровь пойдет… поймают тебя, живот распорят, да кишки тебе на руку и мотают и мотают. Они мотают, а ты смеешься; дотелева смеешься, что дух вон...

У Толстого черкес не просто дикарь, а невиданное мифическое существо, почти чудовище. И неважно, что истории эти вложены в уста брехуна Чикина и что придумывает он их, чтобы позабавить и подразнить чересчур наивных слушателей. Важно, что ему охотно верят. Вот про гору «Кизбек», «что на ней все лето снег не тает», не поверили, «вовсе на смех подняли», а небылицы про черкесов приняли за чистую монету.

Надо ли говорить, что уничижительное отношение к черкесскому и другим народам, которые завоевывала и уничтожала Россия, сделалось устойчивым.

В который уже раз переписываются российские учебники истории. Последняя их ревизия привела к тому, что теперь из них будут изъяты точные данные, значительно сократятся даты, факты и статистика. История будет представлена бездоказательными рассказами, не слишком утомляющими школьников. Ложь станет более адаптированной. А из учебников обществознания удалят все «псевдолиберальные ценности», как обещает нынешний министр просвещения, находящийся в санкционном списке 27 стран.

Разумеется, в школьных учебниках историю геноцида черкесского народа преподносят как добровольное его присоединение к российской империи. И не было никаких войн, никакого геноцида, а только стычки с бандитами-горцами. А Россия якобы вернула себе исконно российские земли Кавказа и принесла туда цивилизацию и высокую российскую культуру.

А вот какой должна бы быть статья в учебнике о геноциде черкесов, и, если угодно, тоже написанная научно-популярным языком и не слишком «обремененная» цифрами, за исключением самых важных.

_________________
Черкесы были первым кавказским народом, которому пришлось столкнуться с имперской российской армией и дольше всех ей противостоять. На протяжении нескольких столетий этот народ был почти полностью уничтожен. И это лишь одно из чудовищных преступлений, про которое немногие помнят, но которые Россия повторяет снова и снова, пытаясь захватить новые земли и уничтожить народы, на них живущие.

Стратегические интересы России на Кавказе были очевидны. Выходу к Черному морю на западном побережье как раз и мешали жившие там черкесы.

Сами черкесы называют себя адыгами. Это совершенно уникальный народ, с абсолютно уникальным языком, не имеющим родственных среди кавказских, и никто не знает, откуда он произошел. Предки черкесов вели торговые дела еще с древними хеттами и древними греками, имели своих собственных князей. Это была самая большая держава на Кавказе, которая жила относительно мирно целыми столетиями. До тех пор, пока России не понадобились ее земли.

В 1763 году Россия захватила часть территории Черкессии. Но там уже жили люди, которые не хотели отдавать свою землю и свой дом. Это вызвало большое недовольство черкесов, они попытались решить все дипломатично, но напрасно. Начались боевые действия.

Российские войска захватывали поселения и строили укрепления. Черкесская армия их отбивала, сломить ее дух было сложно. Поэтому Россия обратилась к тактике, которую потом использовала неоднократно, ― геноциду, уничтожению мирного населения. Убивали всех, не считаясь с тем, старики это, женщины или дети. Прибрежные поселения расстреливались с корабельной артиллерии ― излюбленная тактика российского черноморского флота. Когда жители узнавали о приближении российской армии, они, чтобы спастись, бежали в горы. Но вернуться им уже было некуда. Все их жилища были сожжены, посевы и запасы еды уничтожены. В горах погибали тысячами от холода, голода и болезней.

Россияне не считали их за людей, прямо называя дикарями и бандитами.

В 1800 году была провозглашена единая черкесская конфедерация. В 1861 году был организован парламент. Черкесская делегация обратилась к российскому правительству с предложением мирных переговоров, но они были отклонены. Александр II заявил, что все адыги должны согласиться на выселение с собственных земель.

Приближалась последняя битва. Она произошла в 1864 году в месте Кбаада, нынешней Красной Поляне. 20 тысяч черкесов против 100-тысячного московского войска. Шансов не было никаких.

Россия оккупировала земли Черкессии. Следующим шагом была депортация, во время которой погибло огромное количество людей. Почти всех оставшихся в живых черкесов привели на побережье моря, посадили в лодки и отправили в Османскую империю.

К 1865 году у черкесов осталось только 3 % от довоенного населения. 97 % убито или депортировано. Отдельные племена были уничтожены полностью, до последнего человека. Из 1 661 000 черкесов на момент конца геноцида осталось едва ли 71 000 человек. Все земли были заселены имперскими колонистами.

Сейчас в России проживает более 700 тыс. черкесов, то есть всего 42 % от начала геноцида в XIX веке, большая часть ― на западе Кабарды. И пока только одна страна официально признала геноцид этого народа ― соседняя Грузия.

Но несмотря на долгое и упорное стремление уничтожить народ, его язык и традиции, черкесы хранят свою культуру и почти все в настоящее время владеют и пользуются родным языком.

____________________

То, что русские ведали, что творят, подтверждает еще один участник войны на Кавказе ― поэт Михаил Лермонтов. В его поэме «Измаил-бей», написанной более чем за 20 лет до первых кавказских рассказов Толстого, есть все: и страшные картины разорения черкесских аулов, и вопросы к оккупантам «за что и зачем?», и ответ на них.

Старый чеченец рассказывает давнюю историю про те времена, когда еще «черкес счастлив и волен был» на своей земле. Но вот пришел час, когда черкесский народ был вынужден оставить свой дом.

Что могло его заставить «покинуть прах отцов своих и добровольное изгнанье искать среди пустынь чужих?» Нет, то не был «гнев Магомета», то был «неумолимый и ужасный враг» ― русские.

Вернувшись домой, Измаил видит, что «аул, где детство он провел, мечети, кровы мирных сел — все уничтожил русский воин». Уничтожил буквально все, бессмысленно и жестоко. Вынуждая защищаться и сопротивляться.

Горят аулы; нет у них защиты,

Врагом сыны отечества разбиты…

Как хищный зверь, в смиренную обитель

Врывается штыками победитель;

Он убивает старцев и детей,

Невинных дев и юных матерей

Ласкает он кровавою рукою,

Но жены гор не с женскою душою!

За поцелуем вслед звучит кинжал,

Отпрянул русский, — захрипел, — и пал!..

 

…За что завистливой рукой

Вы возмутили нашу долю?

За то, что бедны мы, и волю

И степь свою не отдадим

За злато роскоши нарядной;

За то, что мы боготворим,

Что презираете вы хладно!

Не бойся, говори смелей:

Зачем ты нас возненавидел,

Какою грубостью своей

Простой народ тебя обидел?

Ответ дан 18-летним Лермонтовым в третьей части поэмы в авторском отступлении и вполне выдержан в идеологической и поэтической традиции. Страстному пушкинскому призыву в «Кавказском пленнике»: «Поникни снежною главой, Смирись, Кавказ: идет Ермолов!» Лермонтов вторит в еще большем великодержавном восторге:

Смирись, черкес! и запад и восток,

Быть может, скоро твой разделит рок.

Настанет час — и скажешь сам надменно:

Пускай я раб, но раб царя вселенной!

Настанет час — и новый грозный Рим

Украсит Север Августом другим!

И в самом деле, думает царь Николай I в «Хаджи-Мурате» Толстого:

«Да, что бы была без меня Россия… Да, что бы была без меня не Россия одна, а Европа».

А ведь до Толстого в литературе появилось еще одно свидетельство творимых Россией на Кавказе чудовищных военных преступлений. Произведение, настолько поэтически сильное и страшное в своей правде, что при чтении его перехватывает дыхание.

Поэма «Кавказ» была написана Тарасом Шевченко в 1845 году.

После вторжения российской армии на Кавказ «кровію политі» земли, «течуть ріки, кровавії ріки».

Нам тілько плакать, плакать, плакать

І хліб насущний замісить

Кровавим потом і сльозами.

Кати згнущаються над нами… (Каты ― палачи).

…Лягло костьми

Людей муштрованих чимало.

А сльоз, а крові? Напоїть

Всіх імператорів би стало

З дітьми і внуками, втопить

В сльозах удов’їх. А дівочих,

Пролитих тайно серед ночі!

А матерних гарячих сльоз!

А батькових старих, кровавих,

Не ріки — море розлилось,

Огненне море!..

Кого еще не убили христиане-освободители, того себе подчиняют и учат, как жить «правильно».

До нас в науку! ми навчим,

Почому хліб і сіль почім!

Ми християне; храми, школи,

Усе добро, сам Бог у нас!

Нам тілько сакля очі коле:

Чого вона стоїть у вас,

Не нами дана…

Но только как, писал сам же Толстой, «покорить силою народы, которых все воспитание, все предания, даже религиозное учение ведет к тому, чтобы высшую добродетель видеть в борьбе с поработителями и в стремлении к свободе?»⁶

Не вмирає душа наша,

Не вмирає воля…

Какая война? Живорезы, вот и все…

В 1900 году Лев Толстой в приватном разговоре с А. Гольденвейзером обсуждал англо-бурскую войну и предрекал Англии, что теперь ее могущество пошатнется, а англичан будут ненавидеть. Более того, Толстой произносит фразу, которая, казалось бы, совершенно однозначно определяет его отношение к захватническим войнам и борьбе народов за свою независимость:

«Если б восстала Польша или Финляндия и успех был бы на их стороне, мое сочувствие принадлежало бы им, как угнетенным»⁷.

Однако не все так просто. В своих публичных работах Толстой не делает никаких предпочтений, в равной мере всегда осуждает обе стороны воюющих, не находя справедливой никакую войну, даже освободительную, не выражая сочувствия стороне страдающей.

Но однажды за него это сделал его художественный гений.

В «Хаджи-Мурате» XVII глава самая маленькая в повести, ее объем значительно меньше других, но именно она является смысловым центром притяжения. Именно эту главу не раз изымала цензура. И именно ею Толстой сказал больше, чем когда-либо говорил о кавказской войне.

Аул, разоренный набегом, был тот самый, в котором Хаджи-Мурат провел ночь перед выходом своим к русским.

Садо, у которого останавливался Хаджи-Мурат, уходил с семьей в горы, когда русские подходили к аулу. Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена.

Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла. Садо с киркой и лопатой ушел с родными копать могилу сыну.

Старик дед сидел у стены разваленной сакли и, строгая палочку, тупо смотрел перед собой. Он только что вернулся с своего пчельника. Бывшие там два стожка сена были сожжены; были поломаны и обожжены посаженные стариком и выхоженные абрикосовые и вишневые деревья и, главное, сожжены все ульи с пчелами.

Вой женщин слышался во всех домах и на площадях, куда были привезены еще два тела. Малые дети ревели вместе с матерями. Ревела и голодная скотина, которой нечего было дать. Взрослые дети не играли, а испуганными глазами смотрели на старших.

Фонтан был загажен, очевидно нарочно, так что воды нельзя было брать из него. Так же была загажена и мечеть, и мулла с муталимами очищал ее.

Старики хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.

Перед жителями стоял выбор: оставаться на местах и восстановить с страшными усилиями все с такими трудами заведенное и так легко и бессмысленно уничтоженное, ожидая всякую минуту повторения того же, или, противно религиозному закону и чувству отвращения и презрения к русским, покориться им.

Старики помолились и единогласно решили послать к Шамилю послов, прося его о помощи, и тотчас же принялись за восстановление нарушенного…

_____________________________________________________________________________

― Что вы, Марья Дмитриевна? ― спросил Бутлер.

— Все вы живорезы. Терпеть не могу. Живорезы, право, — сказала она, вставая.

— То же со всеми может быть, — сказал Бутлер, не зная, что говорить. — На то война.

— Война! — вскрикнула Марья Дмитриевна. — Какая война? Живорезы, вот и все…