Фотограф Андрей Райзер (1949, Жилина) — внук русского эмигранта, литературоведа и критика Альфреда Бема — прославился как немецкий фотограф, в Германию семья уехала в 1968 году. Он создатель известнейшего союза европейских фотографов в Гамбурге Bilderberg и многолетний член жюри Czech Press Photo в Праге. Мы встретились с господином Райзером на экспозиции его фотографий в пражской галерее Zahradník. Но интересовала нас не только выставка, но и сложная судьба самого фотографа.

— Андрей, вы внук русского эмигранта, сами оказались однажды в другой стране. Как по-вашему, может ли эмигрант не просто адаптироваться в новом обществе, но и состояться полноценно?

— Думаю, что любой человек может адаптироваться в стране, где он живет. Не просто может — он должен, иначе он будет несчастным человеком. В Чехословакии я не чувствовал себя эмигрантом, ведь когда моя мама приехала сюда, ей было два года. А эмигрантом я оказался в 1968 году, когда страны Варшавского договора во главе с советскими войсками вошли в Чехословакию. В Германию я уехал еще до введения войск и был там на каникулах в гостях у друзей в Мюнхене. И вдруг однажды еду в трамвае, вижу — какие-то афиши, и сначала даже не понимаю, что в них написано: «Чехословакия занята войсками стран Варшавского договора». Через некоторое время до меня доходит, что произошло, и я понимаю: теперь я — эмигрант, потому что я ни за что не поеду назад в страну, которая занята чужими войсками.

— В новой стране у вас возникли какие-то барьеры или их не было?

— Барьеры были языковые — тогда я практически не владел немецким. Но как только я понял, что я стал эмигрантом, я начал ходить на курсы немецкого языка: если я в Германии — надо говорить по-немецки.

— Получилась, что поездка на каникулы затянулась…

— На 30 лет. Я приехал с одной сумочкой, в которой было чистое белье и фотоаппарат — больше у меня с собой ничего не было.

— А почему вы потом вернулись из Германии?

— Я вернулся после 1989 года, когда тот режим, который заставил меня жить в другой стране, рухнул. Я жил 30 лет в Германии, работал как фотограф, все это время занимаясь одной профессией. Мне показалось, что это уже достаточно долго. Я всегда был свободным фотографом, никогда не работал в штате. Потом я как-то начал ощущать, что ситуация для фотографов моего типа — журналистов, репортеров — становится все хуже и хуже. И наверняка вскоре она станет неприемлемой для меня, и нужно создавать себе какие-то социальные гарантии.

— А когда вернулись, какие возникли чувства: страна изменилась или вы изменились?

— Когда я вернулся, я был гораздо более измененным, чем страна — Чехословакия тогда еще только начинала меняться. Я мог бы жить и во Франции, и в Португалии. Но здесь я знал язык, особенности, и мне было легче. К тому же Прага — красивый город,

а мне нравится жить в красоте.

— Ваш дед тоже вынужден был бежать от советской власти?

— Мой дед — Альфред Людвигович Бем — был эсером, и это было причиной его эмиграции. Он родился в Киеве, учился в Петербургском университете, был литературоведом и уехал из России в 1920 году. Ехал через Югославию, Варшаву, где некоторое время жил, в Прагу. Попал в проект чешского президента Томаша Гаррига Масарика «Русская акция» и стал профессором Карлова университета, где читал лекции о русской литературе. И только через два года после того, как он приехал в Прагу, ему удалось вызвать сюда свою семью: приехала его жена с дочками Ирой и Таней. Они жили в Профессорском доме на Рузвельтовой улице.

— Получается, ваш дед — фактически политический эмигрант. И вот приходит 1945 год...

— Когда советские войска вошли в Чехословакию в 1945 году, вместе с ними вошли отряды СМЕРШа, у них были списки эмигрантов, и они арестовывали людей прямо в их квартирах. Деда арестовали, увезли на допрос, и он бесследно исчез. Мы до сих пор не знаем, что с ним произошло, когда он попал в советские карательные органы. Нет никаких сведений об этом. О других людях, которых арестовывали и увозили, есть какие-то документы, а про деда нет ничего.

— А семья оказалась ввергнута в трагедию 1945 года?

— Здесь уже в 1945 году было сильно просоветское настроение: во-первых, это были освободители, во-вторых, идея панславизма тут всегда была популярна. Бенеш тоже как-то согласился тогда с происходящим и никак не препятствовал арестам русских эмигрантов, не протестовал. Помимо того, что тогда арестовали дедушку, арестовали и первого мужа моей мамы, который был белоэмигрантом по фамилии Давыдов. Его увезли в Советский Союз, где он много лет провел в лагере. Он был инженером-строителем по профессии, и мама очень долгое время вообще не знала, что с ним произошло. Только позже она узнала, что он жив. А тогда, после арестов, она осталась без мужа и без отца, со своей матерью и с только что родившимся сыном Сергеем (это мой брат). Из квартиры, где они жили отдельно, маму с ребенком выгнали. Бабушка еще жила какое-то время в том Профессорском доме. Мама окончила медицинский факультет в Праге во время немецкой оккупации, и у нее был немецкий диплом,

который после 1945 года не признавали. Работать врачом она не могла, тем более будучи женой и дочерью врага Советского Союза. Все это было уже ближе к перевороту 1948 года, в Праге находилось полным-полно советских, поэтому она уехала в Моравию, где ей разрешили работать на ставке медсестры в связи с нехваткой специалистов. Там она стала работать врачом за зарплату медсестры. В это время ее первый сын жил в Праге с бабушкой. В Моравии мама познакомилась с моим отцом Эгоном Райзером, который вернулся из концлагеря Аушвиц. Оттуда он приехал в свой семейный дом в Праге — в большой четырехэтажный дом напротив Главного вокзала, рядом с городским парком. Но оказалось, что все квартиры в доме уже заняты чужими людьми. И он стал бездомным. Поэтому он тоже поехал в Моравию работать врачом-рентгенологом. Вот там они и познакомились, а уже оттуда уехали в Словакию, где я и родился. Жить было трудно, потому что мы постоянно ощущали какую-то печать врагов.

— С детства вы на себе это ощущали?

— Система была совсем уже советская в Чехословакии. Все дети в школе становились пионерами, и я тоже. Каждый год в нашем классе выбирали лучшего пионера. Вся честь для лучшего заключалась в том, чтобы он мог торжественно сфотографироваться со штандартом пионерской организации. И вот моя учительница предложила меня на звание лучшего пионера, поскольку учился я хорошо. Но директор школы очень разозлился, ведь в моем классе учились дочка Первого секретаря краевого отделения компартии и сын городского Первого секретаря. Конечно, они лучшие пионеры — у них папы такие! Так что вроде бы никто не обижал, но ощущалось это постоянно — что-то не так.

— А в семье обсуждали эту сложную ситуацию?

— У нас в семье всегда было ясно: то, что говорится дома — это на улицу не выносится. Папа с мамой с нами всегда разговаривали, но мы знали, что рассказывать то, о чем дома говорят, в школе нельзя. Многие люди, чтобы не рисковать, вообще детям ничего не объясняли; нам — объясняли все.

— А теперь я бы хотела вернуться к выставке Utajený Hamburg 70.let? По-русски «Скрытый Гамбург 70-х»?

— Да, это даже хорошо, что название трудно перевести на русский. Идея эта не новая. В 70-е годы мне попала в руки книга Брасая Гюла Галасз. Это фотограф и художник венгерского происхождения, но жил и работал он в Париже в 30-х годах. Книга называлась The Secret Paris of the 30s. И я понял: он снимал это в 30-х, книга вышла в 70-х — прошло 40 лет. Серию работ, которая сейчас выставлена в галерее Zahradník, я снимал 40 лет назад. Я подумал, что неплохо сделать проект из старых фотографий, взять негативы, еще раз просмотреть по одному, сделать новый выбор фотографий и, по сути, так появился концепт книги Utajený Hamburg 70.let.

— Мне очень понравилась «Доменика». Насколько знаю, эти фотографии о жизни проститутки Доменики были сняты как отдельная серия по заказу журнала Stern? А в этой выставке вы ее объединили с другими своими фотоперсонажами — с лесбийской парой, с владельцем клуба и прочими?

— Я не считаю ее отдельной — она просто возникла спустя четыре года после первых снимков. Причина этого простая: когда я снимал первые из этих фотографий, я был студентом, и это было моей дипломной работой. Денег у меня не было, чтобы платить за возможность поснимать, а проституткам — им все равно: они хотят денег за то, чтобы их фотографировали. А так как денег не было, то и сделать фотографии на тему проституции мне тогда не удалось. Трансвеститы, например, по-другому устроены: они немножко эксгибиционисты, нарциссы, они любят красиво выглядеть и любят сниматься. Первые фотографии я сделал в 1975—1976 году, а «Доменику» — в 1979 году, уже по заказу журнала. С ней договорился Stern, ей заплатили и сказали, что придет фотограф и будет снимать. Я пришел в домик на известной улице Herbertstrasse, где она и другие работали, представился, что я — тот самый фотограф из Stern, который будет их снимать. Сел у них в общей комнате, где они пьют кофе и разговаривают, и сижу. Долго сижу, пока они, наконец, спрашивают: а почему ты не фотографируешь? А у меня даже фотоаппарата с собой не было, я его не взял специально, и это оказалось очень важно. Несколько дней я к ним ходил без фотоаппарата, сидел у них, они ко мне привыкли. И когда однажды я не пришел, они удивились: а где Андрей, он не заболел? И вот когда я стал у них своим — пришло время фотографировать.

— Какая была ваша персональная задача? Что вам важно было показать?

— Для меня сделать фотографию — это значит приблизиться к сути. Меня не интересует просто пробежать улочкой Гербертштрассе и снять девочек в витринах. Меня интересовало, как эти люди живут, как они относятся к тому, что они делают.

— Это видно, видно, что это не проститутки сняты — это сняты обыкновенные люди.

— Поэтому и по прошествии сорока лет — это хороший репортаж. Я их снимаю как людей, которые не вызывают во мне негатива, а даже, может быть, и симпатию, это люди, нужды которых меня волнуют. Именно это я старался фотографически передать.

— Когда это снималось, данная тема была все еще табуированной в обществе или открыто обсуждалась?

— Это еще не было открытой темой. Конечно, квартал Сан-Паули существовал давно, и это не было запрещено, но чтобы в широкой публике это обсуждать — нет. И больше того: о транссексуалах ни один журнал не взялся бы публиковать материал. Но всегда бывают исключения: один очень левый журнал впервые опубликовал серию фотографий о транссексуалах. Это был очень резкий, критический журнал, к которому какое-то отдаленное отношение имела Ульрика Майнхоф — позднее одна из самых известных немецких террористок и «философская голова» (Ульрика Майнхоф (Ulrike Marie Meinhof), западноевропейская журналистка и террористка, одна из лидеров «Фракции Красной Армии» (РАФ) — прим.).

«Доменика», которую Stern заказал, так и не была опубликована. Один автор писал к фотографиям текст — редактору не понравилось, заказали текст другому, заплатили ему за работу, он написал свой текст, который тоже не понравился, послали писать третьего — тоже. Почему? Фотографии редактору нравились, и он хотел к ним и текст соответствующий, а текст к этому написать было сложно в то время. Ведь Stern выпускался тиражом два миллиона экземпляров в неделю, это был массовый журнал. И сделать репортаж на эту тему так, чтобы не обидеть своих читателей, главным образом женщин, было нереально. Как можно показывать проститутку и при этом не ругать ее? Но и ругать Доменику было невозможно: фотографии не давали такой возможности.

— А как вы договаривались со своими персонажами трансвеститами?

— У трансвеститов был свой бар, где они работали. Я зашел туда как гость, заказал у них пиво, начал разговаривать, спросил: можно поснимать? Они говорят: ну, давай. Когда я проявил, напечатал и принес им эти фотографии, они обрадовались. Все эти снимки, которые здесь есть, они видели; какие-то из них им, конечно, не понравились, но они не отказали мне в фотосъемке, ведь мы уже подружились. А некоторые фотографии я делал специально для них: они любят краситься, наряжаться, надевать

парики, красиво выглядеть.

— Эти фотографии — ваша дипломная работа, но это уже очень хорошая работа.

— Это действительно хорошая работа, именно поэтому она до сих пор актуальна. У меня была хорошая школа — лучшая тогда фотошкола в Германии. Мне в этом смысле очень повезло — у меня были лучшие учителя, которых вообще можно было тогда получить. Это были Отто Штайнерт, очень известный фотограф и один из лучших педагогов, а потом Вилли Флекгауз (Willy Fleckhaus). Вилли Флекгауз вообще был гениальный человек — он был арт-директором журнала, он делал обложки для самых знаменитых и серьезных издательств литературы. Он был практик, что очень важно, и он меня научил работать с фотографиями — то есть не делать фотографии, а работать с ними. Он учил, как сделать выборку фотографий на репортаж для журнала, какая разница между фотографией для газеты, еженедельника и журнала, который выходит раз в месяц. И первые свои профессиональные задания на репортажи для журнала я тоже от него получил, и я гладко перешел от студенчества к профессиональной работе.

— А фотоагенство Bilderberg, которое вы создали, еще существует?

— В той форме, в которой создавалось, уже не существует, только имя. В 1983 году это был кооператив фотографов: я собрал 20 лучших журнальных фотографов Гамбурга, и мы объединились, чтобы защищать свои авторские права. Потому что в то время издательства уже начали навязывать фотографам такие контракты, по которым те должны были передавать все права на свои работы издательствам. Например, они предложили мне контракт, в котором я этот пункт о передаче всех своих прав издательству просто перечеркнул. Тогда они сказали: значит, эту работу ты не получишь! Затем они позвонили с предложением другому фотографу, но он тоже оказался из агентства Bilderberg, и третий фотограф тоже. И когда они обзвонили уже семерых, они поняли — шансов нет, все мы, фотографы, заодно. Так мы пытались защищать свои права.

— А что вы снимаете сейчас?

— Это я снимал сорок лет назад, потом еще тридцать лет работал как профессиональный фотограф и бросил заниматься фотографией где-то в 95-м — уже не снимал по заказу, отказывал. Я долго ничего не снимал, потом начал понемногу, но уже не репортажи. Но вообще, я все время чем-нибудь занимаюсь: я тот человек, который никогда не скучает, поэтому я всегда нахожу себе занятие.

— Как долго вы сотрудничаете с Czech press photo?

— В Czech pres photo я с самого начала, 2014 год — это двадцатый год существования Czech press photo. 18 лет я был председателем жюри. И решил в этом году — мне кажется, это красиво — после двадцати лет уйти, уступить место другим.

— Вам многое удается делать красиво! Желаем, Андрей, творческих успехов!