Кирилл Иосифович Зайцев (1887―1975) ― юрист, экономист, богослов, в поздние годы публицист, писатель и литературный критик. В 1910 году окончил экономическое отделение Санкт-Петербургского политехнического института имени Петра Великого. В 1912 году сдал экстерном государственные экзамены на юридическом факультете Санкт-Петербургского университета. Участник Первой мировой войны, служил помощником управляющего делами особого совещания по продовольственному делу. Во время Гражданской войны ― начальник продовольственного отдела в Южной армии. В эмиграции с 1920 года в Константинополе, затем в Софии, с 1922 года ― в Праге. На русском юридическом факультете и в Кооперативном институте читал курс административного права (приват-доцент). Профессор пражского Русского института сельскохозяйственной кооперации. С 1925 года жил в Париже, редактор газет «Возрождение», «Россия и славянство»¹. С 1935 года ― в Харбине (профессор политэкономии на Русском юридическом факультете Харбинского университета), затем ― в Шанхае.

В 1945 году принял священный сан. В конце 1940-х гг. переехал в США. В 1949 году, после смерти жены С. А. Зайцевой, пострижен в монашество с именем Константин. С 1954 года архимандрит. В 1960-е гг. ― профессор пастырского богословия и русской литературы в семинарии Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле.

Книга Кирилла Зайцева о Бунине² ― опыт концептуальной и весьма нестандартной биографии писателя, сопоставимый, на наш взгляд, с тем, что писал В. Шкловский о Льве Толстом. Ракурс, избранный автором, в послереволюционном советском литературоведении был уже невозможен не только потому, что Бунин имел статус писателя-эмигранта, но и из-за его не вполне патриотичных мыслей о России. Еще задолго до революции, в 33-летнем возрасте, Бунин уезжает на Восток, не столько стремясь к новым впечатлениям, сколько убегая от самой России, от узости ее жизни и религии, чтобы почувствовать себя гражданином Вселенной. Не более патриотичны и восторженные описания его жизни в Украине, в которую Бунин был влюблен, где испытал «полноту счастья» и где, под ее «благословенным небом», мечтал остаться навсегда.

С Буниным, не только одобрившим, но и очень высоко оценившим книгу Кирилла Иосифовича Зайцева, ее автор был знаком лично и о совместных встречах оставил воспоминания.

«Познакомился я с ним ближе уже в Зарубежье, в Париже. Я очень ценил его как писателя; он очень меня интересовал и как человек. Тесной стала с ним связь, когда я задумал о нем написать книгу в связи с получением им Нобелевской премии. Тогда я и лично мало его знал, и о нем не так уж много знал. Вот он и предложил ― рассказать мне свою жизнь…

Так возникли у нас каждодневные встречи в отеле, где он останавливался ― не помню, сколько их было. Изо дня в день он мне обстоятельно и деловито излагал ход своей жизни, проявляя исключительную собранность мысли и тем обнаруживая свою даровитость именно „кабинетного“ человека. <…> Трезво, деловито, как бы наново осознавал Бунин свою жизнь, свою личность, раскрывая ее в ее подлинности, и это без малейшего оттенка „исповеди“, как и без малейшего старания внушить слушателю желаемое восприятие всего излагаемого. Точно, ясно, вразумительно восстанавливал он ход событий, определявших течение его жизни. <…> Не представлю никак себе, кто бы другой способен оказался с такой деловитой правдивостью и невозмутимой простотой изложить свою автобиографию…

На этом фоне вновь осваивая содержание его творений, я и написал потом свою книгу. А когда она была кончена, поехали мы с женой на юг Франции, где жил Бунин со своей супругой, и там был уже мой черед читать, день ото дня, по одной главе каждый вечер, свою книгу. Бунин с женой, гостившая у них молодая писательница Галина Кузнецова³ и моя жена составляли всю аудиторию. И здесь проявил Бунин изумительный такт. Он сосредоточенно слушал…»⁴

Из книги «И. А. Бунин. Жизнь и творчество»

Род Буниных испытал судьбу многих дворянских родов ― судьбу печальную, судьбу роковую для всего русского дворянства вообще.

Бунины были родовиты ― они записаны были в знаменитую шестую книгу⁵, то есть принадлежали к тем дворянским родам, которые наряду со старинными княжескими родами составляли подлинную аристократию России: сверху вниз смотрели такие дворяне на своих собратий, даже титулованных, богатых и влиятельных, вышедших в дворяне на памяти у всех в порядке царского пожалования и служилой выслуги.

<…> Ближайшие предки И. А. Бунина были еще очень богаты. Но на них легла печать времени: люди иногда большой культуры, они, не находя применения своим незаурядным силам и способностям, превращались порой в чудаков и самодуров, которые уже как бы с недоумением воспринимали власть свою над многочисленными «подданными» (или «рабами»), им в безграничное обладание отданными и не знали, что с собой и с этой властью начать, куда себя и ее употребить.

<…> Совсем другого склада был Алексей Николаевич, отец поэта. <…> Сила и отважность его были легендарны. Однажды стало известно, что он возвращается к себе в деревню после большого выигрыша в клубе. Шестеро крестьян подкараулили его с дубинами. Алексей Николаевич, завидя их, остановил лошадь и, как был, с голыми руками пошел им навстречу. Крестьяне оцепенели. Трое, получив по удару наотмашь, упали замертво. Остальные бежали…

В общем, Алексей Николаевич едва ли не был в своем роде счастливейшим человеком. Он был здоров и жизнерадостен, исполнен сил физических и душевных. Он не знал отравы сомнений и тоски. Гнев его был необуздан, но мимолетен. Сознательно он никому не сделал зла. Про него крепостные говорили: «во всем свете нет проще и добрее его». Женился он по любви и прожил с женой долгую жизнь, прижив с нею девять человек детей. <…> В глубокой старости (он умер 82 лет), когда годы и бедность лишили его всех почти радостей, ― он обрел новый источник их ― чтение. И на всю жизнь остались в памяти сына Ивана некоторые замечания отца о прочитанном, свидетельствовавшие об уме широком и свободном.

<…> Гимназия мало что дала Бунину. Учился он сначала хорошо ― ему давалось это легко, если не считать математики, к которой у него никогда не было охоты. Но сухой формализм провинциальной казенной учебы давил его. Быстро гимназия, да и вся жизнь в Ельце, стала ему постылой. Беспечная решимость отца сказалась в сыне: как и тот, он, недолго думая, бросил гимназию, едва дойдя до четвертого класса, и вернулся в деревню. <…> Здесь же, в деревне, а не в городе, не в гимназии, приобрел Бунин и свое первоначальное очень широкое и в отдельных направлениях даже углубленное образование. И приобрел он его не из книг. Для Бунина было и осталось характерным на всю жизнь, что черпал он знания не из школьной учебы и не только из книг ― а прежде всего из жизни и из общения с людьми. Мир для него был нечто зримое и ощущаемое, а не в логическом процессе познаваемое и усвояемое.

<…> Еще до гимназии, в младенчестве, у него оказался воспитатель, его достойный⁶. <…> Конечно, он систематического образования не мог дать своему питомцу ― но в этом ли было дело? Он знал три языка, был влюблен в русскую литературу, играл на скрипке, рисовал акварелью, много видел и прекрасно рассказывал ― можно легко представить, какую богатую пищу это все давало уму и воображению его воспитанника! Читать Бунин выучился по «Одиссее» Гомера, настольной его книгой был «Дон Кихот» Сервантеса, близкими и родными на всю жизнь стали повести Гоголя.

<…> Жил Бунин в Харькове, жил в Орле, наконец осел в Полтаве, где сначала служил в статистическом отделении земской управы, а потом был ее библиотекарем, сотрудничая одновременно в провинциальных газетах. Все это было, конечно, не очень серьезно. Впрочем, газетная работа в каком-то отношении увлекала начинающего писателя. С особенным удовольствием писал он корреспонденции в газету Пихно «Киевлянин» ― влиятельнейшую и крупнейшую провинциальную газету того времени⁷. Если бы кто пересмотрел комплект этой газеты начала девяностых годов, то наткнулся бы на частые, подробные письма «собственного корреспондента» из Полтавы: они писаны Буниным.

<…> Чем жили все эти люди, даже самые близкие к Бунину, начиная с брата Юлия, в хвосте которого он шел в своей земской и газетно-публицистической карьере? Они жили политикой, мечтами о конституции, республике, социализме, ненавистью к правительству и к его представителям, которые казались им как бы даже особым от них племенем; или книжной жалостью к русскому народу и столь же книжным преклонением перед ним… Чем жил Бунин? Он был молод, он любил, он жадно впитывал в себя впечатления бытия и прежде всего он упивался воздухом нового для него края ― прекрасной Малороссии.

«Был конец августа; в малорусском городе, где я жил, стояло знойное затишье… в соборе звонили к вечерне, от домов ложились длинные тени… вокруг меня все замирало от полноты счастья ― в садах, в степи, на баштанах⁸ и даже в самом воздухе и густом солнечном блеске…»⁹

Много позже, уже в расцвете своего творчества, Бунин опять вспоминал: «Я в те годы был влюблен в Малороссию, в ее реки, в ее села и степи, жадно искал сближения с ее прелестным народом, жадно слушал песни, душу его. Пел он чаще всего меланхолически, как и подобает сыну степей и славного прошлого: пел на церковный лад, как и должен петь тот, кто помнит не дни и не годы, а целые века и чье рождение, труд, любовь, семья, старость и смерть ― служение; пел то гордо, то строго, как потомок героев, а порой с такой глубокой сдержанностью, которая дается только силой. В людных степях, на ярмарках, в передвижениях гуртами на работы еще сопровождали его бандуристы и лирники, наводившие мужчин на воспоминания о былой вольности, о казацких походах, о чумаках на Азове, а женщин ― на певучие думы о разлуке с сыновьями, с мужьями, с любимыми. Бог благословил меня счастьем видеть и слышать многих из этих странников, вся жизнь которых была мечтой и песней…»¹⁰

<…> Надо ли удивляться, что, попав под благословенное небо Украины, вступив в общение с ее «прелестным народом», у Бунина рождалось совершенно серьезное желание свить постоянное гнездо в малороссийской мазанке и жить, как птица небесная, в непосредственной близости к земле и к небу?

<…> Вся жизнь Бунина в каком-то непрестанном неудержимом и неутомимом движении: он не может оставаться на одном месте, осесть. От юности для него характерны какие-то непрестанные срывы, стремительные отъезды в самых неожиданных направлениях, по мгновенному движению сердца.

<…> Резиньяция¹¹ порой опускалась давящей тяжестью на душу поэта. В отдельных случаях она принимала черты такого безостаточного разочарования, перед которым бледнеет безрадостная мудрость Экклезиаста.

<…> В 1903 году в первый раз Бунин посетил Константинополь <…>. Его тянет теперь на Восток неудержимо, вообще ближе к солнцу, к этому вечному источнику жизни. <…> Это паломничество было в известном смысле бегством от России ― ведь пишет же в первом очерке на первых страницах Бунин: «Одеваешься вокруг открытого иллюминатора, в который тянет апрельской свежестью моря ― и с радостью вспоминаешь, что Россия за триста миль от себя… Воистину благословенно каждое мгновение, когда мы чувствуем себя гражданами вселенной»¹².

<…> Это паломничество, однако, не просто бегство от России ― это и бегство от русского Бога, от родины своей, как родины русского православного Бога ― бегство на родину других Богов ― или, вернее сказать, на родины какого-то иного Бога, единого и вездесущего, но Бога не смерти, а жизни…

<…> Если на пороге его литературной карьеры мы не наблюдаем никакой дифференциации его творчества, то, напротив, по мере роста его писательской личности, происходит как бы раздвоение ее. В стихах Бунин предстоит Природе и через нее — Богу, образу Космоса. В прозе Бунин все дальше отходит от Бога и от Космоса: чем больше обостряется и изощряется его взор писателя-прозаика, тем в большей степени он проникается мыслью о неосмысленности человеческой жизни, о ее таинственной обреченности воле случая и рока; тем ярче и осязательнее воспринимает он Хаос, который шевелится под тонким покровом видимого лада жизненных отношений. Реализм его становится все более и более терпким, правдивость все более и более беспощадной и безрадостной.

<…> При появлении своем «Деревня» произвела впечатление потрясающее. Русская литература знает много неприкрашенных изображений русской деревни, но никогда еще русская читающая публика не имела перед собой такого огромного полотна, на котором с подобной беспощадной правдивостью была бы показана самая изнанка крестьянского и близкого к крестьянству быта во всей его духовной неприглядности и беспомощности. Потрясало в «Деревне» русского читателя не изображение материального, культурного, правового убожества ― к этому был уже привычен русский читатель, воспитанный на произведениях тех из русских народников, которые были подлинными художниками ― потрясало сознание именно духовного убожества русской крестьянской действительности и, более того, ― сознание безысходности этого убожества. Вместо чуть не святого лика русского крестьянина, у которого нужно учиться житейской мудрости, со страниц бунинской «Деревни» на читателя взглянуло существо жалкое и дикое, неспособное преодолеть свою дикость ни в порядке материального преуспеяния <…>, ни в порядке приобщения к образованию <…>.

Надо ли удивляться тому, что Россия, прочитав бунинскую «Деревню» ― ахнула. Критика лепетала о том, что писатель взвел напраслину на русский народ: правда художественного изображения говорила за себя. Я сам помню, как я читал «Деревню» в момент ее появления ― я испытал нечто подобное тому, что психологи называют душевной травмой. Это был подлинный удар по психике.

<…> Я уже отмечал, что из-за границы Бунин как-то по-новому ощутил Россию. Он увидел ее всю, в целом, и ощутил одновременно как что-то свое и вместе с тем страшно «чужое» ― до жути убогое и даже отталкивающее в своем разительном контрасте с прекрасным далеким, становящимся все более близким и дорогим бунинской душе. Этот контраст бил по восприятию поэта с неослабевающей силой при каждом его возвращении в Россию, при каждом новом отбытии из нее.

«Недалеко ушла от глупости домоседная мудрость» ― любит вспоминать Бунин шекспировское слово¹³.

<…> Знакомство с Малороссией заставило поэта особенно остро почувствовать гнетущую бедность среднерусской деревни. Путешествия по северу России дали с тягостной силой ощутить «глубокую печаль русского пейзажа, так нераздельно связанного с русской жизнью». <…> «Зимний день в лесах очень короток, и вот уже синеют за окнами сумерки, и мало-помалу заползает в сердце беспричинная, смутная, настоящая русская тоска. Петербург представляется далеким оазисом на окраине огромной снежной пустыни, которая обступила меня со всех сторон на тысячи верст»¹⁴.

Можно легко представить себе, как эти чувства должны были обостриться при сопоставлении русского грустного пейзажа и русской бедности и дикости с пленительными картинами мира в его целом?

<…> Революция на долгий срок оборвала творческий путь Бунина. Не сразу, конечно, постиг он ее значение и характер, но быстро испарились, исчезли для него те оптимистические представления о ней, которые были столь характерны для людей его круга, да и для всей почти русской интеллигенции вообще. Лето 1917 года Бунин провел в деревне и ясно увидел, куда идет Россия.

<…> По мере того как разрастается революционное бесчинство, страстный протест растет в душе Бунина ― он весь как бы встает на дыбы. Попрана красота и благость Божьего мира, и вся мерзость человеческая, которая и раньше существовала в мире, но которая робко таилась в складках божественной мантии, одевающей этот чудесный мир, и пресмыкаясь существовала каким-то таинственным Божьим попущением ― вся эта мерзость овладела вдруг миром и с торжеством попирает добро и красоту. Только поистине нечеловеческие силы душевные и огромное физическое здоровье Бунина предотвратили то, что он не умер, не сошел с ума, не стал калекой, ― таково было потрясение, пережитое поэтом.

<…> Памятником этого священного негодования остался и дневник Бунина, который он вел в Одессе при большевиках и который он опубликовал в сокращенном виде за рубежом под названием «Окаянные дни». Памятником осталась и замечательная речь, сказанная в Париже Буниным о задачах русской эмиграции, о ее исторической миссии¹⁵.

«Сотни тысяч из нашей среды восстали вполне сознательно и действенно против врага, ныне столицу свою имеющую в России, но притязающего на мировое владычество… От чьего имени?.. Поистине действовали мы, несмотря на все наши человеческие падения и слабости, от имени нашего Божеского образа и подобия. И еще ― от имени России: не той, что продала Христа за тридцать серебреников за разрешение на грабеж и убийство и погрязла в мерзости всяких злодеяний и всяческой нравственной проказы, а России другой, подъяремной, страждущей, но все же до конца не покоренной…»

<…> Там, в Одессе, он принимал деятельное участие в так называемом белом движении, редактируя местную газету¹⁶. Когда Одесса была захвачена большевиками, с ней вместе был захвачен и Бунин. Большевики его не тронули ― по-видимому, по приказу из Москвы. Одесса вторично была занята белыми, когда она была вторично ими покинута, вместе с белыми покинул ее и Бунин.

<…> В одной публичной речи, сказанной мной по случаю годовщины смерти Пушкина, я лет десять тому назад высказал мысль о том, что в русской литературе можно установить два больших течения. Одно отличается максимализмом в отношении к привычным формам жизни, к традиционному укладу ее, к тому, что на русском языке передается непереводимым, кажется, ни на один иностранный язык словом «быт». Очень различны формы этого «бытоборчества». У Толстого оно приобретает образ сознательно-разрушительной работы. У Достоевского мы наблюдаем другое: он просто не замечал быта, нормальных форм жизни, пренебрегал ими, ко всему подходил в плане, так сказать, эсхатологическом, интересовался исключительно так называемыми «вечными вопросами». Достоевский, конечно, огромная положительная сила, но это преимущественно в плане борьбы с атеизмом и социализмом. Устраните, однако, из игры врага, воинствующее безбожие, ― для Достоевского больше ничего не интересно и не важно. Для того, чтобы жить, надо поверить в Бога Живого, это Достоевский установил на своем страшном душевном опыте, как непререкаемую аксиому. Но как жить? Эта проблема находится вне его сознания; единственное, что он мог сказать о ней, ― это указать в своей предсмертной пророческой речи на Пушкина.

Нечто опять совсем иное мы наблюдаем у Чехова. Он чувствует, как никто, и мастерски описывает быт, его окружающий, но он не видит в нем ничего, кроме пошлости, он выносит из жизни ощущение скуки, тоски и желание бежать от нее или, по крайней мере, забыться в мечтах о какой-то другой жизни, иной, которая наступит неведомо как и неведомо когда.

Еще нечто иное мы видим у Блока. Он вообще ничего не видит и не хочет видеть в плане быта. Он «звучит». Он исходит в звуках, откликаясь на смутные зовы, которые идут к нему из пространства, из сфер, и с пренебрежением смотрит на действительность ― в быте видит он только мещанство и с чувством, близким к благоговению, готов прислушиваться даже к «музыке революции», которая сметет этот быт до основания…

<…> Этому максималистскому и мечтательскому радикализму противостоит течение другое, которое, напротив, может быть по праву названо строительным, бытоутверждающим. Красота и правда освященных временем форм жизни, духовная сила вечных ее устоев, благодать внутреннего религиозного света, который светится за ними и который придает глубокий смысл самым скромным житейским явлениям, ― вот неисчерпаемая тема творчества, проникнутого уважением к быту, одухотворенного пафосом религиозно осмысленного бытоутверждения.

<…> Но надо ли говорить, что и Толстой ― столп и утверждение быта? В известной мере то же самое можно сказать и о Чехове. Чехов сам о себе говорил, что он не имеет мировоззрения. Этим определилось то, что Чехов, при всем горячем желании, никогда не написал ни одного большого романа или повести. Этим же определилось и то, что Чехов одновременно является и самым веселым, и самым грустным русским писателем. Там, где Чехов не задумывается над действительностью, он резвится, как дитя, как «молодой теленок или жеребенок» (по его собственному сравнению) ― именно поэтому, вероятно, нет писателя, который так хорошо понимал бы детей и животных, как Чехов.

Такой беззаботной нутряной веселостью, какая была у Чехова, никто, кроме Чехова, в русской литературе похвастаться не может. Но зато стоит Чехову задуматься ― нет предела его грусти, ибо нет никакого утешения человеческому горю, кроме слабого человеческого слова сочувствия, и нет ничего, что бы помогло человеку понять и оправдать страшное, бессмысленное, безобразное явление смерти. Чехов скептик и позитивист. Но на счастье его, это его отношение к миру не стало его прочным мировоззрением. На счастье, он, человек широкий и умный, жил не разумом, а теплыми человеческими чувствами, которые, додумай он доктринерски до конца и доведи до состояния твердого мировоззрения свой позитивизм и свой скептицизм, должны были бы выдохнуться.

Он любил и, главное, жалел людей; его доброта была существом его природы, и, жалея и любя людей, он так изображал их жизнь, что доставлял им радость и утешение. И то обстоятельство, что Чехов был человеком неверующим, делало в некоторых отношениях его слова утешения особенно действительными, особенно доходящими до сердца. Это может показаться удивительным, но Чехова можно до настоящего времени называть евангелием людей неверующих: никто так не способен утешить и успокоить неверующего человека, как неверующий Чехов, который с ласково сострадательной улыбкой, как старший брат, показывает читателю жизнь, как она есть, с ее плохими и хорошими сторонами, с ее большими и маленькими радостями и печалями ― показывает ее так, что читателя заражает и умиляет чеховская доброта и его любовь к людям.

Но ведь что это такое? Это и есть утверждение быта в его каких-то вечных, положительных устоях. Именно потому, что Чехов был человеком «без мировоззрения» ― то есть без предвзятости! ― могло случиться так, что его непогрешимый художественный вкус, укорененный в самых глубинах его чистой и прекрасной души ― в тех глубинах, куда не проникал ни его скептицизм, ни его позитивизм, ― способен был направлять его творчество по линии бытоутверждения. И «вечный» Чехов… есть именно этот Чехов-утешитель, с правдивостью суровой и жестокой изображавший самые неприглядные и мелкие явления жизни, но, вопреки своему скептицизму и позитивизму, умевший согреть изнутри все эти явления теплом любви и осветить их светом правды нездешней.

<…> Развитие Бунина шло медленно и неуклонно. Бунин с каждым своим произведением писал все лучше и лучше, приобретая медленно и постепенно то мастерство, которое его уже давно выделяет из всех, но которое все еще продолжает неуклонно совершенствоваться. Бунин испытал целую эволюцию в своих отношениях к России и к русскому. Бунин прошел своеобразный путь религиозного развития. В каком-то нерасчлененном и неразвитом виде все его духовное хозяйство было налицо с первых проявлений его сознательной жизни, и он постепенно возвращался к начальным стадиям своего развития, обогащенный и умудренный опытом своей жизни, прошедший не только исполненный тревог и испытаний жизненный путь, но и как бы на своем личном опыте испытавший исторический путь всего человечества в целом. Это возвращение к истокам своего бытия облеклось у Бунина в форму художественной исповеди, написанной в том стиле реалистического символизма, о котором мы уже достаточно говорили. В этом возвращении к «истокам дней» проявилось, однако, не только возвращение к России как к мистической ценности, не только возвращение к личному Богу, к православной церкви, но сказалось и еще нечто, со всем этим органически связанное ― возвращение к быту как к какой-то исходной религиозно-моральной ценности.

<…> «Жизнь Арсеньева» становится религиозно-моральной реабилитацией быта и, в частности, русского быта. Это не просто реабилитация исторической России в ее конкретном облике, в ее индивидуальной неповторимости. Это реабилитация вечно прекрасного в вечно нерушимых основах человеческого быта:

«Художник Бунин как бы говорит миру:

― Вот смотрите, такой была Россия в ее неизреченной красоте. Мы ее потеряли. Всмотритесь в окружающую вас жизнь ― и в ней есть красота, берегите ее, берегите окружающий вас быт. Помните ― в нем содержится золотой век, который может уйти. Он слагается из очень простых вещей: церковь, национальное государство, семья, человеческая свободная личность ― вот из чего сложен этот быт. ― Это ценность, которая строилась веками ― храните ее, чтите».

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной