Сто лет тому назад из прелестного тирольского городка Мерано хлынул поток почти ежедневных посланий: писем, открыток, телеграмм. Отправителем был Франц Кафка, бывший подданный Австро-Венгерской империи, а теперь гражданин Чехословацкой республики, получателем — Милена Есенская, с той же «паспортной» историей. На альпийский курорт писателя направили пражские доктора: он болел туберкулезом.

По пути из Чехии в Италию Кафка встретился в Австрии с Миленой и влюбился в нее (почему-то все, кто пишет об этой истории, называют его по фамилии, а ее — по имени). Она была не только красивой молодой женщиной, но и, что, вероятно, было особенно важным для Кафки, умной собеседницей, увлеченной литературой, особенно русской: она переводила на чешский Льва Толстого.

О Милене Есенской теперь известно много, пусть она и освещена прожекторами, установленными вокруг гиганта мировой литературы. Профессиональная переводчица, деятельная журналистка, она и сама много писала: в Праге в 2016 году был издан увесистый том ее сочинений «Перекрестки» — почти тысяча страниц.

В 1919 году 23-летняя Милена прочитала рассказ Кафки «Кочегар» и предложила автору сделать его перевод с немецкого на чешский. Разрешение было получено, затем произошла встреча в Австрии. Кафковеды вычислили, что с Миленой, которая была в то время замужем, он провел в общей сложности пять дней в начале 1920 года: четыре дня в Вене и один в Гмюнде (тоже Австрия). Потом — бурная переписка.

На первом послании Франца была обозначена дата (12 апреля 1920 года) и место написания — Меран/Унтермаис, пансион «Оттобург». Многие считают его послания цельным произведением, своеобразным романом в письмах, который теперь уже получил каноническое название и попал в список сочинений: Франц Кафка «Письма к Милене».

За пару месяцев в Мерано Франц отправил Милене 33 письма, то есть посылал их практически каждый второй день. Продолжал он ей писать, и когда вернулся в Прагу.

Потом — столь же резкий обрыв эпистолярных и прочих отношений. Причины неизвестны. Исследователи гадают: одни говорят, что Кафка был разочарован отказом Милены уйти от мужа, другие утверждают, что ему, с его сложнейшим душевным строем, наоборот, было удобно иметь замужнюю подругу, и он просто охладел. Сам он не объяснил этот обрыв, послания же Милены к нему не сохранились. Но это был обрыв, а не разрыв — душевная связь не исчезла, перед смертью Кафка написал еще несколько писем Милене и послал ей часть дневников; она все предусмотрительно отдала душеприказчику писателя Максу Броду.

Кафка, проведя в Мерано весну 1920 года, надеялся преодолеть свою болезнь. Этого не произошло, и спустя четыре года он скончался от туберкулеза в возрасте 40 лет.

Судьба Милены оказалась героической: после прихода нацистов в Прагу она была арестована — как за свои социалистические взгляды, так и за помощь чешским евреям — и погибла в концлагере.

…А сто лет назад, в том относительно безмятежном 1920 году, писатель поселился в пансионе «Оттобург», подобных которому много возникло на рубеже XIX—XX вв. В двух шагах от пансиона русские курортники выстроили в 1890-х гг. целый санаторий с православной церковью, назвав его, конечно, Русским Домом. Кафка, вне сомнения, его видел, как и купол Никольского храма. Более того, Кафка поселился на улице имени Тобиаса Бреннера, архитектора, который возвел Русский Дом, да и вообще застроил значительную часть этого предместья — Унтермаиса (итал.: Майа-Басса).

В 1920 году предместье имело муниципальный статус. Вообще для Мерано, да и для всего Южного Тироля, наступил переломный момент: совсем недавно закончилась Великая война, Австро-Венгерская империя рухнула, и весь край отошел к Итальянскому королевству. Остались, однако, его красота, целебный воздух и немецкоязычное население.

Кафка ту весну гуляет по знаменитым курортным тропам в Мерано, томится любовью и разлукой и пишет свой предпоследний роман — «Письма к Милене» (последним стал «Замок»).

Об эпистолярном романе уже сказано немало. А в 2020 году будет еще больше, особенно в Мерано. Среди запланированных мероприятий — концерты, театральные постановки, выставки и даже переименование перекрестка перед пансионом Оттобург в «пьяцетту Кафки». (В скобках замечу, что я не одобряю использование городской карты как доски почета; это, на мой взгляд, псевдокультурный акт, в особенности, когда ради чьего-то, пусть и заслуженного, имени уничтожают старые названия. Дабы этого избежать, городские власти часто идут на подлог: присваивают юбилейные названия площадям, где все дома уже пронумерованы, и топоним становится, по сути дела, фиктивным. Однако все уже привыкли к таким акциям, и народ вопрошает: почему же в нашем городе нет улицы в честь такого-то или такого-то?)

Один памятник Кафке в Мерано уже был установлен несколько лет назад, но вызвал неоднозначную реакцию, в большей степени отрицательную.

Интересное событие готовит на 2020 год Культурная Ассоциация Русь (Больцано) — конференцию о Кафке и русской литературе через его переписку с Есенской: кроме Достоевского Кафка упоминал и любимого им Чехова.

Мы же ограничимся характерным отрывком из одного его послания (даем наш перевод с последнего итальянского издания при полном сознании, что надо переводить с немецкого, коим не владеем).

Из письма Кафки к Милене, № 13 [нумерация кафковедов], Мерано, ок. 13 мая 1920 г.

…Знаете ли историю первого успеха Достоевского? Эта история многие вещи в себя вобрала, и я привожу ее лишь ради удобства, из-за знаменитого имени, ведь любая история, случившаяся по соседству или даже еще ближе, имела бы то же значение. К тому же и помню-то ее смутно — особенно имена. Когда Дост. писал свой первый роман «Бедные люди», то жил вместе со своим другом, литератором Григорьевым. Тот видел в течение многих месяцев груды исписанных листов на столе, но рукопись получил, лишь когда роман был закончен. Он его прочел, восхитился и, ни слова не сказав Д., отнес его известному тогда критику Некрасову. На следующую ночь, в три часа к Д. звонят в дверь. В комнату входят Гр. и Н., бросаются к Д. с объятьями и поцелуями, Некрасов, прежде не знакомый с ним, называет его надеждой России, они беседуют час, два, в первую очередь о романе, и расстаются под утро. Д., назвавший потом эту ночь счастливейшей в своей жизни, подходит к окну, смотрит им вслед, не может сдержать себя и рыдает. Охватившее его чувство — он сам потом о нем говорил, не помню уж где, — было примерно такое: «Что за чудесные люди! Как они добры и благородны! И как зауряден я сам. Если б они смогли заглянуть ко мне в душу… И ведь скажи я им — не поверят». То, что Достоевский потом еще решил им следовать, — это уже выкрутасы, и это последнее слово, которое оставляет за собой непобедимая юность, к рассказанной истории это уже не имеет отношения, она, стало быть, завершилась. Понимаете ли Вы, дорогая госпожа Милена, таинственный смысл этой истории, непроницаемый для разума? По-моему, он вот в чем: Гр, и Некр., если говорить вообще, были, конечно же, не лучше Дост., но Вы отрешитесь сейчас от общего взгляда (Д. он тоже не нужен был в ту ночь, да и что толку от него в единичном случае?), слушайте только Дост., и Вы проникнетесь убеждением, что Гр. и Н. в самом деле были чудесны, а Д. нечист, бесконечно зауряден, что он, конечно же, никогда даже и отдаленно не достигнет их высот и уж тем более речи быть не может о том, чтобы отплатить Гр. и Н. за их бесконечное, незаслуженное благодеяние. Я буквально вижу их из окна — как они удаляются и тем самым подтверждают свою недосягаемость. — К сожалению, истинный смысл этой истории затеняется великим именем Достоевского.

Куда же меня завела моя бессонница? В любом случае исключительно к добрым побуждениям.

Ваш

ФранцК [так у автора — слитно: FranzK].

Сопоставим с текстом самого Достоевского из его «Дневника писателя», январь 1877 года¹. Обратим внимание, как Кафка заостряет якобы беспричинное отчаяние Достоевского, опуская при этом имя Белинского, которое с пиететом упоминали той ночью петербургские литераторы — он его или специально пропустил для выразительности сюжета или, скорее всего, забыл: уже удивительно, что Кафка помнил Григоровича (назвав его, правда, Григорьевым) и Некрасова.

Воротился я домой уже в четыре часа, в белую, светлую как днем петербургскую ночь. Стояло прекрасное теплое время, и, войдя к себе в квартиру, я спать не лег, отворил окно и сел у окна. Вдруг звонок, чрезвычайно меня удививший, и вот Григорович и Некрасов бросаются обнимать меня, в совершенном восторге, и оба чуть сами не плачут. <…> Они пробыли у меня тогда с полчаса, в полчаса мы Бог знает сколько переговорили, с полслова понимая друг друга, с восклицаниями, торопясь <…>. Какой восторг, какой успех, а главное — чувство было дорого, помню ясно: «У иного успех, ну хвалят, встречают, поздравляют, а ведь эти прибежали со слезами, в четыре часа, разбудить, потому что это выше сна... Ах хорошо!» Вот что я думал <…>. «И неужели вправду я так велик», — стыдливо думал я про себя в каком-то робком восторге. О, не смейтесь, никогда потом я не думал, что я велик, но тогда — разве можно было это вынести! «О, я буду достойным этих похвал, и какие люди, какие люди! <…> О, как я легкомыслен, и если б Белинский только узнал, какие во мне есть дрянные, постыдные вещи! <…>

Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом.