Четверть века Сергей Рахманинов прожил в эмиграции. Уехал сразу после большевистского переворота. Об этом решении никогда не жалел, да на это и не оставалось времени ― многочасовые занятия, выступления в концертах, сочинительство ― на это уходили все силы. Не было ностальгии, боли, тяжелого чувства утраты, но сохранилась сильная привязанность к России, побуждающая его всюду, где бы он ни жил, искать что угодно, имеющее к ней отношение. Круг знакомых и друзей представлял большей частью выходцев из России. Русские писатели, в том числе современные, предпочитались зарубежным. Любое напоминание «родной природы» в европейском или американском ландшафте приводило в восторг. Отвергнув новую большевистскую власть, Рахманинов, тем не менее, во время Второй мировой войны устроил серию благотворительных концертов и передал полученные деньги не только в американский Красный крест, но и советским посольствам и представительствам.

Случай Рахманинова, пожалуй, идеальный пример умеренного и благородного патриотизма, который оказался возможным, потому что чувство это распространялось не на страну, не на государство, а на некий идеал родины, сложившийся из прошлой жизни, сокровенных и дорогих воспоминаний.

Конец старой России

Как и многие, Рахманинов встретил Февральскую революцию радостно и с надеждами. Отправляя гонорар на нужды армии, он пишет в Союз артистов-воинов 14 марта 1917 года: «Свой гонорар от первого выступления в стране отныне свободной, на нужды армии свободной, при сем прилагает свободный художник С. Рахманинов». Гонорар от концерта, данного 25 марта и устроенного музыкальной фирмой «Андрей Дидерихс»¹, общей суммой 5785 рублей 29 копеек через газету «Русские ведомости» Рахманинов переслал «господину военному министру на нужды армии по его усмотрению».

Он откликнулся также на призыв Временного правительства о засеве пустующих земель и повышении урожайности и в марте отправился в Ивановку², чтобы следить за выполнением первого этапа земельных работ.

Однако ни стабильности, ни покоя не чувствовал, тревога нарастала с каждым днем. С крестьянами своего имения у Рахманинова были довольно мирные и доброжелательные отношения. Они приходили интересоваться и тем, что происходит в России, и тем, как новая власть распорядится землей. Но однажды несколько стариков подошли к Рахманинову и посоветовали как можно скорее уезжать из Ивановки, потому что туда наведываются «какие-то, господь ведает кто они, которые мутят и спаивают народ. Уезжай, барин, лучше от греха»³.

На все лето Рахманинов уехал из Москвы⁴. В июне в Ессентуки, в пансионат Е. М. Фигуровой⁵, в котором бывал уже не один раз и где постоянными отдыхающими были Шаляпин, Станиславский, Нежданова, Собинов, Яблочкина.

К тому времени пришло уже полное разочарование во Временном правительстве. А потому лето было очень неспокойным в предчувствии мрачных событий.

Рахманинов пишет двоюродному брат Александру Зилоти⁶: «…у меня опасение еще одного краха: все окружающее на меня так действует, что я работать не могу и боюсь закисну совершенно. Все окружающие мне советуют временно из России уехать. Но куда и как? И можно ли? Просьба к тебе состоит в том, чтобы ты нашел минутку свободную у М. И. Терещенко⁷ и посоветовался бы с ним. Возможно ли мне рассчитывать получить паспорт с семьей на отъезд хотя бы в Норвегию, Данию, Швецию... Все равно куда! Куда-нибудь!.. Можно ли получить такое разрешение к июлю? Можно ли взять с собой оставшиеся деньги? Или часть? Какую? Поговори с ним! Может, он еще что посоветует! Ему, с горы, видней! Поговори, и дай скорей ответ»⁸.

В Кисловодске, где Рахманинов в прекрасном здании курзала давал концерт, он встретился с давней своей приятельницей Мариэттой Шагинян. После выступления они прогуливались по аллее, и Шагинян была поражена удрученным состоянием Рахманинова, который был очень напряжен и говорил, что боится за все: за свое имение, за своих детей, боится «остаться нищим». Рахманинов поделился своими планами уехать за границу, не навсегда, а только чтобы пережить смуту и дождаться «более спокойного времени».

«Я, как всегда, нападала на него, говорила, что уезжать сейчас из России ― значит оторваться, потерять свое место в мире. Он слушал меня, как всегда, терпеливо и с добротой, но, я уже чувствовала, ― далекий от моих слов, чужой. Больше я его никогда не видела»⁹.

Заехав на несколько дней в Москву, Рахманинов с семьей отправился в Крым, в Симеиз. Там он жил на даче «Миро-Маре». Оттуда ездил в Мисхор, где летом отдыхала семья Шаляпина.

Перед возвращением в Москву, 5 сентября 1917 года, в Ялтинском городском саду, в знаменитой «музыкальной раковине» дал концерт, который оказался последним его выступлением перед отъездом из России.

Булка хлеба на дорогу

Новость о большевистском перевороте застала Рахманинова в Москве, в это время он занимался переделкой своего Первого фортепианного концерта. Работать приходилось при задернутых шторах и стеариновой свечке, зажигать свет было небезопасно. Некоторым образом даже участвовал в «общественной» жизни (нес дежурства по охране дома, присутствовал на заседаниях домового комитета), но с самого начала не разделял мнение тех, кто полагал, что большевистская власть ненадолго.

«Рахманинов думал, что это конец старой России и что ему, как артисту, ничего другого не остается, как покинуть родину. Он говорил, что жизнь без искусства для него бесцельна, что с наступившей ломкой всего строя искусства как такового быть не может и что всякая артистическая деятельность прекращается в России на многие годы»¹⁰.

Свобода, которой так радовался Рахманинов, оказалась иллюзией, а после переворота, как верно заметил один из самых близких друзей Рахманинова Ф. И. Шаляпин: «„Свобода“ превратилась в тиранию, „братство“ — в гражданскую войну, а „равенство“ привело к принижению всякого, кто смеет поднять голову выше уровня болота»¹¹.

На счастье, в это самое время из Швеции пришло приглашение выступить с концертами в Стокгольме. Рахманинов, не колеблясь, его принял.

За разрешением на выезд из России для себя и своей семьи нужно было ехать в Петроград. В самом конце ноября Рахманинова на Николаевском вокзале Москвы провожали два человека: свояченица, сестра жены ― Софья Александровна Сатина¹² и представитель фирмы «Андрей Дидерихс».

К счастью, еще не успели наступить совсем уже суровые времена, и разрешение было быстро получено. 22 декабря (по некоторым данным ― 23-го) Рахманинов с женой и двумя дочерьми выехал в Стокгольм. Вещей, как и денег, с собой было взято немного ― дозволенный максимум пятьсот рублей.

«Сергей Васильевич был очень тронут вниманием Ф. И. Шаляпина, приславшего ему на дорогу икры и булку домашнего белого хлеба. К этому приложена была трогательная записка на прощанье»¹³.

Таможенная проверка на границе с Финляндией была формальной, местный служащий заинтересовался только детскими школьными учебниками и пожелал успешных концертов. Границу с Швецией пришлось переезжать на розвальнях, в которых едва разместились все с багажом, да так, что жена Рахманинова вынуждена была ехать стоя.

Судьба Ивановки, в которой Рахманинов проводил лето почти каждый год в течение 27 лет, печально напоминает судьбу многих дореволюционных усадеб. Примерно в то же время, когда было разорено блоковское Шахматово, в 1921 году, имение было так же полностью разрушено, рояль во время разграбления выброшен из окна второго этажа, все двадцать четыре здания были разобраны, погублен прекрасный парк. Не осталось ничего…

Немножко успокоюсь… и начну работать

24 декабря семья добралась до Стокгольма. Город встречал Рождество, но Рахманинову было не до праздника, состояние его было подавленным.

Вместе с Рахманиновым ехал Николай Струве¹⁴, его «верный» и «единственный»¹⁵ друг, у которого в Дании жила семья. И Рахманиновы решили отправиться туда. Они сняли нижний этаж дома в окрестностях Копенгагена. Это было непросто, потому что арендодатели не хотели пускать жильца с роялем. Рахманинов начал готовиться к концертам, все домашнее хозяйство легло на плечи его жены. Несмотря на то что ему, как пианисту, нужно было беречь руки, печь топил он сам. Дом был очень холодным, и семья с трудом пережила в нем зиму.

Чтобы представить себе, как много приходилось работать Рахманинову, живя за границей, достаточно посмотреть на то, сколько концертов он дал в первый же свой сезон, который начался менее чем через два месяца после приезда.

Первое выступление ― 15 февраля 1918 года в Копенгагене. За роялем был сам Рахманинов, звучал Второй фортепианный концерт, дирижировал Хоберг¹⁶. 22 февраля ― сольный фортепианный вечер, начало марта ― два симфонических концерта в Стокгольме, 12 марта ― Второй фортепианный концерт и Концерт Листа, 14 марта ― Концерт Чайковского, 18 марта ― рецитал¹⁷ в Стокгольме, 22 марта ― в Мальмё. И так 12 концертов до завершения сезона 10 июля. Осенью, в течение одного месяца, ― 15 концертов.

Полученные за выступления деньги помогли расплатиться с долгами. Для того чтобы зарабатывать и дальше концертами, солируя в них, необходимо было много заниматься. И в 45-летнем возрасте Рахманинов берется оттачивать виртуозное мастерство, ежедневно и с большим усердием, поначалу по пять часов в день, а затем, когда пианистическое мастерство окрепло, по три.

Тем временем в конце лета 1918 года были получены три предложения из Америки заключить контракт на выступления, а также дирижирование знаменитым Бостонским симфоническим оркестром (в течение тридцати недель ― 110 концертов!). Рахманинов отклонил контракты, но воспользовался возможностью по приглашению переехать в Соединенные Штаты. Путешествие на пароходе длилось 10 дней, из-за войны курс был изменен, и пришлось отклониться далеко на север. 10 ноября 1918 года семья прибыла в Нью-Йорк. Буквально через несколько дней Рахманинов и его дочери заболели испанкой. Но несмотря на слабость после трехнедельной болезни, Рахманинов готовился к выступлению, которое должно было состояться 8 декабря. За четыре с половиной месяца он дал тридцать шесть концертов.

Летом семья уехала в Калифорнию и жила на снятой в окрестностях Сан-Франциско даче.

«Завелись своим хозяйством. Имеем садовника, он же и шофер, — американца; повара — японца и горничную — шведку. Почти все национальности — на манер парижской конференции»¹⁸. Все лето Рахманинов готовил новые программы для осеннего и зимнего турне.

И так все следующие 25 лет, давая за сезон иногда до шестидесяти концертов.

Не увижу ее больше…

В целом Рахманинов за границей чувствовал себя комфортно. Титаническая концертная деятельность приносила хорошие заработки, и в финансовом отношении он стал более уверенным. «Материально я вполне обеспечен. Буржуй!»¹⁹

Осенью 1921 года семья переехала в теперь уже собственный пятиэтажный особняк на берегу Гудзона.

Но Рахманинов всю свою жизнь «почти не ощущал покоя из-за самонеудовлетворения». Раньше ему казалось, что он плохо сочиняет, теперь ― что плохо играет. Накапливалась усталость, болели руки, так, что некоторые письма приходилось диктовать, а не писать самому. К пятидесяти годам он чувствовал себя больным стариком.

Успокоение и радость приносило общение с соотечественниками и филантропическая деятельность.

Рахманинов давал благотворительные концерты для русских студентов в Америке, в пользу голодающих в России, в помощь русским артистам и музыкантам. В Россию постоянно отправлял посылки: во все высшие учебные заведения для распределения между особенно нуждающимися, личным знакомым и родственникам, всем, кто обращался к нему за помощью. Надо ли говорить, что далеко не всегда его в ответ благодарили. Рахманинов как-то отправил двадцать посылок Московской консерватории, руководство которой даже не удостоило его ответом, но распространило ложь о том, что посылок было всего пять, а отправитель им был неизвестен, хотя на всех бланках стояло его имя. После этого Рахманинов предпочел отправлять именные посылки.

А когда не мог помочь сам, то хлопотал за нуждающихся там, где можно было получить материальное вспоможение.

«Эти люди действительно достойны всякой помощи. <…> Живя в крайней нужде, эти люди, как известно всем, думают не о своих бытовых нуждах, а только о науке, и просят помощи не для самих себя, не для улучшения своего физического существования, а исключительно для развития и продвижения своей научной работы. Они являются истинными представителями неумирающего духа России»²⁰.

Особенно много концертов, сбор с которых был послан для помощи России в войне, Рахманинов дал в 1942 году. Именно в то время он сказал: «Не увижу я ее больше…»²¹.

Его окружала почти исключительно русская среда. Шоферами, поварами, кухарками, домашней прислугой были русские. Лечился у русских докторов. На стол подавались русские блюда. Предпочитал русские рестораны. Но ходил туда нечасто, не желая быть узнанным. Как-то в 1930 году, будучи в Лондоне, Рахманинов предложил своему хорошему знакомому англичанину Свану²² пойти в русский ресторан. Найдя по телефонному справочнику то ли «Русский бар», то ли «Тройку», они отправились на такси на противоположный конец города. Хозяин заведения, бывший русский генерал, узнал гостя и подошел к нему с приветствием. Рахманинов же разыграл непонимание и сделал вид, что даже не знает, о ком идет речь.

В свой новый дом Рахманинов в гости звал преимущественно соотечественников. Здесь он встречался с Шаляпиным, со Станиславским, бывшим в Америке на гастролях, с художниками К. Сомовым и С. Виноградовым, приехавшими на выставку картин русских художников, с русскими артистами, учеными, писателями. Несмотря на то что ни разу в жизни, во всяком случае публично или в письмах, Рахманинов не выражал сожаления о том, что покинул Россию, встречи с русскими, приехавшими оттуда, всегда глубоко им переживались. Вот как вспоминает Станиславский об их прощании перед его возвращением в Россию: «И когда пароход начал отдаляться от пристани, я взглянул на его как-то ссутулившуюся высокую фигуру. Последний привет! Он стоит молча, с поднятой рукой, и я вижу, как глаза его застланы слезами. А видеть слезы на глазах большого человека ― страшно»²³.

Любимец Рахманинова Шаляпин всегда был душой компании. Особенно все любили его сценки, когда он изображал то «захлебывающуюся гармонику и пьяного гармониста, которого вели в участок», то «даму, надевающую перед зеркалом вуалетку», то «старушку, молящуюся в церкви», и «прочий смешной вздор»²⁴. В такой домашней уютной обстановке гости наслаждались пением Шаляпина, которому аккомпанировал сам Рахманинов.

«Исполняя в шутку всем известный романс „Очи черные“, фразу „Вы сгубили меня“ он спел с таким драматизмом и так необыкновенно хорошо, что Сергей Васильевич и все присутствующие сразу как-то притихли. Сергей Васильевич долго потом вспоминал это исполнение. И пластинка „Очи черные“, напетая Шаляпиным много лет спустя в Париже, в общем не особенно удачная, благодаря этой фразе была одной из любимых вещей Сергея Васильевича. Слушая ее, затаив дыхание, он ждал драматического момента и всякий раз с наслаждением переживал его. Часто играя эту песню русским гостям, следя за их выражением лица, он был искренно удовлетворен, если и на них она производила впечатление»²⁵.

Шаляпина Рахманинов обожал и называл ласково «Федей», а по поводу гениального его исполнения «Очей черных» в одном из частных разговоров сказал: «Ведь как он вздохнул, подлец, как он всхлипнул: „Вы сгубили меня...“ Вот, думаю, одарил тебя господь через меру...»²⁶

В солидной рахманиновской библиотеке по большей части были русские авторы: будь то художественная литература, мемуары или книги по русской истории.

Из писателей Рахманинов по-особенному относился к Чехову. Любил не только его книги, но и письма, читал все, что было написано о нем. Поэтому с радостью, несмотря на жару и долгую дорогу, добирался до Нью-Йорка на лекцию доктора И. Н. Альтшулера²⁷ о Чехове.

С самим же Чеховым был лично знаком и от него получил однажды, еще в молодости, утешение после неудачного своего посещения Льва Толстого. В тот раз Рахманинов был с Шаляпиным, который исполнил романс «Судьба»²⁸, аккомпанировал автор. Все были восхищены, кроме Толстого, после выступления мрачного и недовольного. Впрочем, досталось не только Рахманинову и Шаляпину, но и Бетховену, Лермонтову и Пушкину, которых всех вместе Толстой назвал вздором. Чехов, обожавший Толстого, узнав об этой истории от самого Рахманинова, объяснил все прозаическими желудочными болями, которыми в то время страдал Толстой и из-за чего не мог работать. А в такие дни, утешал Чехов, Толстой нередко говорил глупости, и потому подобное не нужно принимать близко к сердцу.

Надо ли говорить, что это никак не отразилось на большой любви Рахманинова к автору «Войны и мира», а потому понятно его удивление, когда в разговоре с Михаилом Чеховым спустя многие годы он получил на пресловутый репрезентативный вопрос «Достоевский или Толстой?» неожиданный для себя ответ:

«Заговорили о русских писателях.

— Вы-то кого больше любите, Достоевского или Толстого? — спросил он меня.

— Достоевского.

Сергей Васильевич как-то вдруг взглянул на меня, не то с испугом, не то с сожалением, даже с болью.

— Быть не может!»²⁹

Рахманинов очень любил, когда места, где он отдыхал летом, напоминали Россию. Летом 1929 года семья поехала на отдых во Францию, где был снят дом в имении Клерфонтен, в тридцати пяти милях от Парижа, возле президентской резиденции. «Большой, поместительный дом, пруды с квакающими лягушками, соловьи, глушь, аромат полей и лесов, цветущие липы ― все это как-то напоминало Сергею Васильевичу Россию и даже любимую им Ивановку. Гуляя по окрестностям, он с наслаждением вдыхал в себя воздух, часто находя, что „пахнет дымком“ от костра (один из любимых запахов Сергея Васильевича)»³⁰.

А уж когда в Швейцарии, на берегу Фирвальдштетского озера, строилась вилла «Сенар», участок под нее переделывался радикально. Изначально это была внушительная скала, часть которой пришлось взорвать, чтобы выровнять поверхность для постройки дома, устройства сада и большого луга. Жена Рахманинова шутила, что он из Швейцарии хочет сделать Ивановку. В итоге замысел был воплощен так удачно и искусно, что вилла Рахманинова прославилась на всю Швейцарию, а экскурсионные пароходы, совершавшие прогулки по озеру с туристами, делали крюк, чтобы показать это необыкновенное место.

Ну, и разумеется, любимыми деревьями были березы. Около дома их было посажено три, но с ними было много хлопот, они никак не хотели приживаться.

«В тени швейцарского сада в четыре часа подавался чай с булочками, куличом, малиной... Спелая малина из сада навевает разговоры, воспоминания о России, о прошлом, об Ивановке... Думаю, что для Сергея Васильевича драгоценны были именно воспоминания, связанные с Ивановкой. Все последующее, пришедшее со славою, было не то. Сколько раз я просила записать эти воспоминания: вереницей проходили люди, целая эпоха! Не зная их никогда раньше, я точно видела их!»³¹

Рахманинов не терпел назойливости и не стремился к дешевой славе. Очень не любил фотографироваться, но художникам, особенно русским, уступал, объясняя это тем, что во время сеанса имеет возможность спокойно думать и даже сочинять.

С фотографом же произошел однажды комический случай. Избегая внимания, Рахманинов чаще всего в отелях обедал у себя в номере, а не в ресторане, а в поездах ― в купе. Однажды, приехав в Миннеаполис рано утром и увидев, что на перроне его не поджидают журналисты, он успокоился и расслабился. А потому, когда добрался до отеля, решил заглянуть в ресторан, чтобы позавтракать. Но один из бесцеремонных фотографов уже поджидал его. Никакие протесты и требования прекратить съемку не подействовали, и тогда Рахманинов закрыл лицо руками. Когда же снимок в тот же день появился в местной газете, гнев уступил место смеху. Под снимком стояла подпись: «руки, которые стоят миллионы». Сообразительному фотографу удалось выкрутиться и, видимо, даже неплохо заработать.

Портреты Рахманинова писали Л. Пастернак, К. Сомов, Б. Григорьев. Но особенно удались эти на самом деле бесценные руки (как и необыкновенное лицо Рахманинова) художнику Борису Шаляпину, сыну Федора Ивановича Шаляпина, в двух портретах ― 1929 и 1940 года.