Герой этого очерка Александр Александрович Филипченко (1884—1938) — выпускник 2-й Санкт-Петербургской гимназии, беглый политкаторжанин, эмигрант, окончивший медицинский факультет Римского университета, вернувшийся на родину после объявления Временным правительством в марте 1917 г. политической амнистии. А еще Филипченко — один из основателей отечественной школы экологической паразитологии, науки о взаимоотношениях паразита, хозяина и их среды обитания¹. Однако последний факт известен даже не всем специалистам-биологам, так как судьба и участие доктора Филипченко в становлении этой биологической дисциплины долгое время замалчивались. Одна из очевидных причин этого — гибель ученого в 1938 г. в ходе массовых репрессий советского государства против собственных граждан. Жизнь А. А. Филипченко во многом типична для представителей интеллигенции в послереволюционной России — талант, желание работать на благо страны и понимание невозможности этого в сложившихся условиях. Преодоление неимоверных тягот Гражданской войны и послевоенной разрухи, осознание дела своей жизни и очевидные успехи на выбранном пути, а в результате — гибель от рук преступников, творивших беззаконие от имени государства. Как любая судьба, судьба доктора Филипченко воспринимается теперь как данность, но, следя за тем, как шла эта жизнь и какие развилки были пройдены так, а не иначе, понимаешь, что провидение не пустой звук и «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». 

НАЧАЛО БИОГРАФИИ

Александр Александрович родился 24 марта 1884 г.² в деревне Злынь Болоховского уезда Орловской губернии, принадлежавшей семье ученого-агронома А. Е. Филипченко (1842—1900), выпускника Петербургского университета, женатого на простой крестьянке А. С. Любавиной (1862—1942). Род Филипченко происходил от писаря Запорожского Войска середины XVII в. Пилипенко³. Дед Шуры (семейное имя), Ефим Иванович Филипченко (1807—1861), уроженец г. Нежина, учился, между прочим, в Нежинской гимназии высших наук кн. Безбородко одновременно с Н. В. Гоголем, Н. В. Кукольником и Е. П. Гребенкой.

Двумя годами раньше Шуры в семье родился первый сын Юрий (1882 – 1930) — будущий основатель Петроградской школы генетиков⁴. С 1894 г. Александр учился в 2-й Петербургской классической гимназии, которую оканчивали два его дяди и старший брат, и в 1903 г. сравнительно успешно (с одной тройкой по латинскому языку) был из нее выпущен. Как и старший брат, думая о продолжении образования, Александр колебался между Императорским С.-Петербургским университетом (ИСПбУ) и Императорской Военно-медицинской академией (ИВМА) и так же, как Юрий (сначала), предпочел медицину.

Выбранная специальность увлекала молодого человека — уже после I курса Академии он, отдыхая в деревне, стал «пользовать» больных, в том числе делать простые операции (вскрывать нарывы), при этом у него обнаружилась «легкая рука». Один из более сложных случаев, когда Филипченко удалось в прямом смысле спасти жизнь пациентке с травмой головы, настолько впечатлил начинающего медика, что он написал брату в Петербург: «Когда я увидел, что все обошлось благополучно, и к тому же убедился, что вырвал ее из рук смерти, я был прямо-таки счастлив, счастлив безмерно! Понять это нельзя, это можно только почувствовать!»⁵.

Однако уже на первом курсе Александр примкнул к партии социал-революционеров (ПСР) и активно включился в революционную работу. Весною 1904 г. в письме к брату, с которым у Александра были очень доверительные отношения и постоянная переписка, он признавался, что занимается мало и в лаборатории бывает редко⁶. В апреле 1905 г. по делам партии Филипченко выезжал в Кишинев, Одессу, Севастополь и Ялту. Одним из результатов этой поездки стал первый арест и последующее исключение из Академии. Позднее вдова А. А. Филипченко вспоминала: «Научная работа привлекала Шуру. Когда он учился в Военно-медицинской академии, он с увлечением работал у знаменитого профессора Максимова⁷ по гистологии, но скоро революция захватила его целиком, он бросил все и с головой ушел в революционную деятельность, за что и получил каторгу»⁸.

С середины мая по начало августа 1905 г. десять недель Филипченко провел в одиночной С.-Петербургской тюрьме — «Крестах»⁹, месте, в сравнении с советскими тюрьмами 30-х годов, тогда вполне курортном. Оттуда он писал брату, работавшему на биостанции в Бологом: «Чувствую я во всех отношениях очень хорошо — и морально, и физически, если же иной раз и нездоровится или нападает хандра, то это бывает чисто временным <…>. Единственная неприятность — это голод. Здесь появилась откуда-то очень приличная библиотека, которой и пользуюсь: то целую неделю читаю Каблукова, Каутского, Маркса или еще что-нибудь в этом роде, но совершенно их забрасываю на несколько дней и предаюсь Поль-де-Коку, Мопассану, Бредгарту, прочитывая по нескольку книг в день <…>. С мамой вижусь аккуратно два раза в неделю»¹⁰.

После выхода из тюрьмы он был выслан в Финляндию (Териоки), откуда, конечно, вскоре нелегально вернулся в Петербург. Как вспоминала двоюродная сестра Александра, Надежда Михайловна: «Шура весь ушел в партийную работу, был членом городского комитета ПСР, организовывал боевые, рабочие дружины и уже среди зимы крепко сел»¹¹. Фактически в декабре 1905 г. были арестованы оба брата и их двоюродная сестра (Александр, Юрий и Надя Филипченко). Но так как серьезных обвинений против двух последних не было, Надю выпустили через три месяца на поруки, под залог 1000 руб., а скоро и Юрия. Александр вышел на свободу к лету 1906 г. и почти сразу уехал по партийному заданию в Европу (Швейцария), а, вернувшись в Петербург в августе, принял участие в организации газеты «Знамя труда»¹². В сентябре 1906 г. А. А. Филипченко был вновь арестован и приговорен С.-Петербургским военным окружным судом к шести годам каторжных работ¹³.

ГДЕ ЗОЛОТО РОЮТ В ГОРАХ

Ожидая отправки на этап 1 августа 1907 г., он писал матери из Санкт-Петербургской пересыльной тюрьмы: «Радуюсь, что не попал ни в Москву, ни в Смоленск, а есть надежда отправиться в Шлиссельбург или Сибирь. И туда, и туда я попаду с удовольствием (кроме Тобольской тюрьмы, которой боюсь как огня), так как всюду есть свои хорошие стороны жизни: в Шлиссельбурге — можно будет заниматься и видеться с вами; в Сибири — месяца через три по приезде можно (как говорят) будет выйти в вольную команду, т. е. жить более-менее на свободе <…>. Сейчас во всей камере (23 человека) из политических осталось двое: я и один рабочий из нашего дела, некто Рябцов. Но последний сегодня или завтра будет увезен в Кресты, в больницу, и я останусь один»¹⁴.

В результате недоучившийся студент А. А. Филипченко попал на каторгу в Сибирь: Горный Зерентуй (Зерентуйская каторжная тюрьма, Нерченский округ)¹⁵, куда он прибыл по этапу только 12 октября 1907 г. Несмотря на предположения о возможности скорого выхода на вольное поселение, почти два года ему пришлось отсидеть в тюрьме, хотя через восемь месяце после прибытия он был переведен в команду богодельщиков¹⁶. Одним из сокамерников А. А. Филипченко был известный эсер-террорист Е. С. Созонов (1879—1910)¹⁷, с которым у него установились дружеские отношения. В 1908 г. Александр Александрович писал матери, собиравшейся его навестить в Зерентуйе: «Чувствую себя последнее время очень хорошо, главным образом потому, что живу сейчас в необыкновенно хороших условиях. Перед этим я себя почувствовал очень скверно: сильно расшатались нервы, начались сильные головные боли и слабость от малокровия и вообще условий сидения в переполненной камере и т. д. <…>. Перебрался в больницу. Последняя после тюремной обстановки показалась мне раем небесным, в котором я сразу стал оживать. Маленькая палата, в которой нас живет всего три человека, тишина и покой, свежий, чистый воздух, большие прогулки и главное — хорошая, питательная пища. Словом, вся обстановка сразу оживила и душу мою, и тело <…>. Думаю пробыть здесь еще дней пять, а потом пойду обратно в тюрьму¹⁸.

Умение ладить с разными людьми и твердые жизненные принципы позволили Филипченко завоевать определенное положение на каторге. Много позднее его вдова вспоминала: «Придя на каторгу будучи, собственно говоря, еще мальчиком, 22—23 года, он очень скоро приобрел любовь и уважение товарищей, которые оказали ему высокую честь, выбрав его старостой всей каторги <…>. Он должен был сноситься с начальством, добиваться более сносных условии существования, добиваться выписки книг. Должен был следить за питанием товарищей, за наиболее рациональным расходованием средств <…>. Нар не хватало, надо было делить товарищей на тех, кто спал ночью, и тех, кто спал днем <…>. Но самое трудное было общение с уголовниками, особенно с „Иванами“¹⁹. Шура умел ладить со всеми, за что получил прозвище „Круглый“, которое ему, кажется, дал Сазонов. Шура страстно любил Сазонова. Сазонов тоже любил Шуру и называл его в шутку „доктор Пинч“»²⁰.

Открывшийся туберкулезный процесс позволил А. А. Филипченко перейти летом 1909 г. на поселение в городок Баргузин, куда он добрался в конце июля. Оттуда он в августе писал матери: «О жизни здесь, в Баргузине, еще никому подробно не писал, вот и расскажу тебе. Живу на квартире (комната за 2,5 руб. в месяц) с уборкой и стряпней. Устроился, словом, очень удачно <…>. Окрестности здесь удивительно красивы и разнообразны, так что прогулки доставляют огромное удовольствие. Зверя и дичи уйма, только вот охотиться не с чем. Вообще, Баргузин — город только по названию, сам же по себе не больше как деревня <…>. Деревянные избушки, немощеные улицы, свиньи, коровы и подобные им существа разгуливают на них и т. д. Словом — настоящая деревня. Зато окрестности прямо величественные. Даже остальное Забайкалье, которое мы видели из окна вагона, не может сравниться по красоте со здешними местами»²¹.

Режим поселения был вполне свободный, и, как многие политические, Филипченко бежал осенью 1909 г. из Сибири в Европу, где сначала (около четырех месяцев) жил в Германии (Мюнхен). Устройством побега, а главное — его финансированием, Александр Александрович, как еще не раз в жизни, был обязан брату Юрию. Вдова А. А. Филипченко вспоминала: «Юрий действительно вел себя по отношению к Шуре безукоризненно. Он помогал ему все время, когда Шура был на каторге, послал туда мать, которая прожила зиму в Зерентуйе, навещая сына. Помог деньгами при побеге. Когда Шура бежал за границу, он посылал ему ежемесячно небольшую сумму, на которую Шура мог существовать. Делал он все это, будучи сам еще далеко не обеспеченным человеком. Давал уроки в нескольких гимназиях, не имея времени для своей научной работы»²².

«Мюнхенские каникулы» продлились недолго, но прошли, по-видимому, весело. Там после почти четырехлетней разлуки А. А. Филипченко встретился с братом и тремя двоюродными сестрами, так что жили своей компанией. Далее он решил продолжить свое медицинское образование, для чего летом переехал в Италию и осенью 1910 г. поступил на медицинский факультет столичного итальянского университета. В Риме А.  А. Филипченко провел пять лет²³.

Вечный город

В начале своей итальянской жизни новоиспеченный студент, естественно, вращался в специфическом, политэмигрантском русском сообществе, чему способствовало и его членство в оргбюро Общества Русской библиотеки-читальни имени Л. Н. Толстого (1912—1917)²⁴. Среди его знакомых появилась и студентка философского факультета Римского университета Анна Васильевна Сухомлина, которая вскоре стала женой А. А. Филипченко. Вот как она вспоминала о днях начала знакомства с будущим мужем: «Когда я познакомилась с Шурой в Риме, он имел вид, с моей точки зрения, недопустимый. Я воспринимала его как какой-то гротеск. Он, бедняга, не имея ни копейки на одежду, ходил в чужих обносках, которые собирали для политэмигрантов. Когда я увидела его, он носил длинный сюртук <…>. На голове у него был котелок, от вида которого у меня делалась судорога! <…> В довершение всего он был с окладистой бородой и с усами. Благодаря этому, несмотря на свои 27 лет, он казался пожилым человеком <…>. Он признался, что сюртук с чужого плеча, и рассказал, как он был счастлив, получив его, ибо он закрывает брюки, которые ему приходилось каждый день латать и штопать, выходя на улицу»²⁵.

Весной 1912 г. у А. А. Филипченко обострился туберкулезный процесс. К счастью, в этот время в Рим из Неаполя приехал его брат Ю. А. Филипченко, который не только обновил гардероб Шуры, но и увез его для поправки здоровья на Ривьеру. Время, проведенное с братом, а потом с будущей женой на побережье Лигурии пошло на пользу²⁶ — Александр успешно сдал университетские экзамены, а на следующий, 1913 г. у «молодоженов» родился первый сын — Егор²⁷.

Зимой 1914/15 г. А. А. Филипченко участвовал в спасении людей после одного из сильных итальянских землетрясений, где проявил себя не только как умелый врач, но и как смелый человек. «В „Киевской мысли“, — вспоминала А. В. Филипченко, — была помещена корреспонденция из Рима, в которой был приведен восторженный отзыв о Шуре, в связи с землетрясением, случившимся в Италии. Мой муж одним из первых откликнулся на призыв итальянского правительства оказать помощь и в тот же день выехал на место катастрофы, где он принял участие в раскопках, спасении людей и получил благодарность от итальянского правительства»²⁸.

В 1915 г. А. А. Филипченко окончил медицинский факультет и получил место ассистента в одном из крупных муниципальных госпиталей Рима. Место было, однако, низкооплачиваемое (150 фр.), и вскоре, имея в виду прибавление семейства (жена Филипченко ждала сына, родившегося 17 марта 1916 г.), он уехал с женой в провинцию Мачерата (Macerata) «земским врачом» в местечко Монтекозаро (Montecosaro) недалеко от Адриатического побережья, где зарплата была много выше (500, а потом даже 750 фр.).

В Европе уже больше года шла Великая война. Из сельской глубинки, несколько освоившись, доктор Филипченко писал брату в Петроград в январе 1916 г.: «Как-то беспросветно кажется все впереди с этой бесконечной войной. По-прежнему тоскую сильно по России, тянет туда, не дай Бог как… Материально и физически живем хорошо. С работой своей почти уже совершенно освоился. Работа, в общем, конечно, хорошая, но, несмотря на это, частенько сожалею о том, что пришлось бросить Римский госпиталь. Там школа — можно совершенствоваться и учиться, тогда, как здесь la forza будет стоять на точке замерзания»²⁹. Желание совершенствоваться в хирургии толкало Филипченко на поиск подходящего места: в мае 1916 г. он почти уже согласился на переезд в Салоники, где ему предлагали место в госпитале для сербских солдат, но дело расстроилось; в начале 1917 г. семья, было, выехала обратно в Рим, где Александра Александровича ждала прежняя работа в госпитале, но болезнь жены и сына не позволила и этому плану осуществиться³⁰. Казалось бы, доктор Филипченко, уже встав на ноги должен был остаться в Италии и, может быть, со временем стать там известным хирургом (область медицины, которая его интересовала больше всего). Тем более что из писем брата он хорошо знал ситуацию в России и представлял себе, что там вряд ли его ожидают хорошие условия для работы и быстрая карьера. «Грустно мне всегда читать твои письма, Юрик, — писал он брату в начале 1916 г. — О том, как работаешь ты, сколько сил и здоровья тратишь так, на один лишь заработок хлеба насущного. Хотелось бы безумно, если не тебе, то маме помогать, но пока абсолютно еще не в силах. Не будь долгов, мог бы сделать это и теперь, но эти проклятые долги пока что пожирают весь мой заработок»³¹.

И, тем не менее, все чаще А. А. Филипченко задумывался о возвращении на родину. Шло время, в России уже произошла февральская революция. «А подумать только — как пролетели эти 10—12 лет! — писал он брату. — Благодаря тюрьмам, каторге, эмигрантству, у меня как-то почти нет ясного ощущения всех перемен, произошедших за эти годы. Минутами кажется, что вот вернусь снова в Россию и снова увижу там нашу семейную жизнь, от которой в действительности-то уже почти ничего не осталось. Да и сама Россия уже мало теперь похожа на ту, которую я знал… Боюсь, что и впрямь старичком лишь удастся вернуться в Россию»³². Обстоятельства, однако, изменились очень быстро — российским консульством было официально объявлено, что эмигранты могут вернуться в Россию, получив паспорта и деньги на проезд. «Шура поехал в Геную, — вспоминала Анна Васильевна, — и получил паспорт не только для себя, но и для меня с сыном, на свою фамилию. Таким образом, я с 1917 г. стала носить его фамилию»³³.

Мать городов русских

Добраться в Россию во время военных действий было непросто. Жена с годовалым сыном сначала выехали в Швейцарию, а оттуда в «запломбированном» (на манер ленинского) вагоне проследовали через Германию и на пароходе в Швецию, где их встретил Александр Александрович, добиравшийся туда через Лондон. Оттуда уже всей семьей отправились в Россию. 15 июня 1917 г. они впервые за восемь лет (а сын — Степан впервые в жизни) оказались в России, в революционном Петрограде. К несчастью, они разминулись с Ю. А. Филипченко, и, прожив (в ожидании его приезда) в городе несколько недель, доктор Филипченко решил отправить семью в Киев. Сам он присоединился к семье в начале сентября³⁴. Уже из Киева он писал Юрию Александровичу: «Помню, когда мы приехали в Петроград, и я и Ася прямо-таки ошеломлены и удручены были русской действительностью. Азия, настоящая Азия во всем, буквально во всем <…>. И вот четыре месяца живу я на нашей Руси, а сказать правду, все еще не чувствую себя русским, не чувствую родной эту азиатчину… Нет-нет, а взор как-то невольно обращается туда, на запад, и мысль уносится в мой любимый, родной Рим… И не знаю, после войны останусь ли я здесь или опять уеду туда?»³⁵ Были, по-видимому, у братьев и разговоры о политике. Сразу по возвращении в Россию Александр писал Юрию: «С интернационалистами и циммервальдистами³⁶ я ничего общего не имею и стою на самом плохом счету у них, как „патриот“. Хотя, по совести, и с этими последними имею мало чего общего. На счет „общегосударственной“ деятельности тоже ты напрасно волнуешься. Все-таки я уже не мальчик, школу жизни прошел без хвастовства суровую, не дай Бог и другим такую проходить <...>. Максимум моих желаний пока — устроиться где-нибудь военным врачом (ведь я военнообязанный) и по мере сил делать свое маленькое дело»³⁷.

В Петрограде репатрианты застали массовые июльские демонстрации 1917 г. — начиналось самое смутное время перед большевистским переворотом. А. В. Филипченко вспоминала: «На улицах происходили непрерывные митинги. Во всех залах шли собрания. Тротуары, улицы, трамваи были засыпаны шелухой от семечек (где их только брали?) <…>. При нас произошли так называемые „июльские дни“ — первое открытое выступление большевиков против Временного правительства. Мы не поняли всего значения этого события. Абсолютно ничего не поняли, кроме того, что беспорядок нарастает, что на улицах стреляют, что с ребенком гулять опасно. Было решено, что я с ребенком первая поеду в Киев»³⁸.

К сожалению, выбора у доктора Филипченко уже не было — уезжать на Запад один он не хотел, а уехать с семьей было малореально — за окном была осень 1917 г. А. А. Филипченко устроился в Киеве работать в Красном кресте — ассистентом в хирургическом госпитале; подрабатывал он также в амбулатории и на кафедре врачебной диагностики местного университета. Так прошел год. Через Киев волна за волной прокатывались смены власти: Центральная украинская рада, большевики, немцы, гетман П. П. Скоропадский, С. В. Петлюра, опять большевики...³⁹ В конце января 1918 г. Филипченко писал брату в Петроград: «Из Петрограда в Киев письмо идет дольше, чем в Рим во время войны! Впрочем, эта такая мелочь в нашей современности, что смешно даже и говорить об этом. Вчера, например, нас почти целые сутки обстреливали из орудий, разрушили целый ряд домов, перебили массу народа, и на все это население почти не обращает никакого внимания. Ходят трамваи, функционируют кинематографы, театры, ходят все на службу — будто и нет ничего. А на такие вещи как ружейная или пулеметная стрельба — уж абсолютно не обращают никакого внимания, т. к. стреляют всюду и всегда, круглые сутки. И при всем том, приезжающие из Петрограда удивляются нашему шикарному житью… представляю, что твориться у вас…⁴⁰ Служу еще в К.К., хотя каждый день идет речь о нашей эвакуации»⁴¹.

Этим наблюдениям вторят воспоминания А. В. Филипченко, записанные спустя 40 лет: «Скоро в Киеве началось нечто такое, что июльские дни (1917 г. — С. Ф.) в Петрограде показались детскими забавами. Киев стал переходить из рук в руки: то его брал гетман, то петлюровцы, то белогвардейцы, то большевики. Пулеметы трещали непрерывно»⁴². При этом оба супруга, похоже, напрямую не связывали происходившее с существовавшей на тот момент властью (большевиками) или, по крайней мере, не акцентировали на этом факте внимание в письмах⁴³. Вот как А. В. Филипченко позднее описывала вход большевистских войск в Киев в феврале 1919 г.: «Зрелище было очень интересное и, я бы сказала, живописное. По Крещатику непрерывным потоком ехали тачанки, повозки всех сортов, непременно украшенные красной материей <…>. Публика, в большинстве рабочего вида, встречала их восторженно. В первый раз после этих кошмарных дней мы взглянули друг на друга с прояснившимися лицами и сказали: „Это, кажется, наконец, что-то настоящее. Это не высокомерные белогвардейцы, не наглые и пьяные петлюровцы“»⁴⁴.

Очевидно, возникшие (не ясно, в какой момент) симпатии к «власти рабочих и крестьян» не давали им возможности беспристрастно описывать происходившее — например, упомянуть две волны красного террора в Киеве в феврале 1918 г. и в августе 1919 г., свидетелями которых они, несомненно, были. Тем не менее, в воспоминаниях А. В. Филипченко писала: «Ни я, ни мой муж, приехав в Россию в 1917 г., ничего не поняли в том, что происходило. Но постепенно, после того, что мы пережили в Киеве и Одессе, мы поняли только одно — что большевики нам ближе всех других партий»⁴⁵.

Уже спустя два месяца, в начале апреля 1918 г. (когда Киев был оккупирован немцами), семья Филипченко уезжает на какое-то время в Одесскую губернию, где прежде у родителей Анны Васильевны (Сухомлиных) было имение. Оттуда Александр Александрович писал брату в Петроград: «Приехали сюда с намереньем прожить здесь, может быть, года полтора. Буду лечить крестьян, пахать землю, сеять огороды, ухаживать за садом»⁴⁶. Тогда это намерение почему-то не осуществилось, и семья вновь вернулась в Киев.

Несмотря на полувоенный быт, семья и работа привязывала Филипченко к Киеву, тем более что в 1919 г. он получил место заведующего отделом управления Украинского Красного креста. Работа была чисто административная, но значительно лучше оплачиваемая, а это при наличии семи человек в семье было важно⁴⁷. Было еще одно очень существенное соображение — забрезжила возможность выезда за границу. В апреле 1919 г. (снова при большевиках) Филипченко писал брату Юрию: «Занят все время ужасно. Прихожу домой только ночевать… И сейчас вот сижу в приемной у Наркомвоена в ожидании, когда дойдет моя очередь <…>. Старую службу я бросил. Перешел в Украинский Красный крест, в Управление. Пока занял должность заведующего отделом медицинского снабжения, но это только временно. Дело в том, что Крест этот устраивает теперь посылку делегаций за границу для закупки медикаментов <…>. Поеду в Германию и Данию. Поездка эта в стадии организации, и, сказать правду, нет уверенности в возможности ее осуществления <…>. Мечта моя — снова уехать в Италию или Францию, чтобы там заняться одной госпитальной работой. Может быть, эта мечта никогда не осуществится, но всегда буду мечтать об этом»⁴⁸. Мечта, увы, действительно не осуществилась, а поездка состоялась в конце 1919 г. только в Одессу, где доктор Филипченко с семьей надолго застрял.

Тем временем, общая ситуация в Киеве оставалась перманентно тяжелой, а с продуктами становилась все хуже. В начале лета 1919 г. Филипченко писал брату: «Мы уже не можем приглашать Вас сюда поотъесться. Голода, правда, у нас еще нет, но призрак его уже витает над нами. Мы, например, всемером, за май месяц прожили, вероятно, восемь [тысяч], а жили в достаточной мере неважно»⁴⁹.

Когда к августу 1919 г. положение красных армий Южного фронта стало оцениваться как тяжелое, большевики усилили репрессии против местного населения, которые, собственно, продолжались все время этого периода Советской власти в Киеве (февраль—август 1919 г.)⁵⁰. Киев был объявлен «укрепрайоном» и его комендантом был назначен Я. Х. Петерс (1886—1938), а заместителем — М. И. Лацис (1888—1938) — одни из наиболее кровожадных чекистов⁵¹. «Будучи не в силах изменить что-либо в военном отношении, Петерс и Лацис стали отыгрываться на внутреннем враге <…>. Однажды утром газеты вышли с бесконечно длинным, столбца в два, списком расстрелянных. Их было, кажется, 127 человек; мотивом расстрела было выставлено враждебное отношение к советской власти и сочувствие добровольцам»⁵². Реальное число расстрелянных было, конечно, много больше, а в последние дни августа убивали уже без счета… Понятно, что эти события не могли пройти незамеченными для доктора Филипченко. Не вдаваясь в детали происходившего, он писал в июне 1919 г. брату: «Надо вообще решить вопрос — можно убивать или нет? И я думаю, что можно. Раз можно убивать мародеров на войне, раз можно убивать врага на войне, то я не понимаю, почему нельзя убивать ради осуществления великих идей. Я не мог бы этого делать, ни при каких условиях, ни во имя каких-либо идей и идеалов. Но я понимаю, что Егор должен был убить Плеве⁵³, понимаю, что власть большевицкая, поскольку она есть и хочет быть властью в переживаемый момент, должна практиковать расстрел. Ужасная, но необходимость»⁵⁴. Видимо, тогда так думали немало «сочувствующих». Им и в голову не приходило, что однажды очередь может дойти и до них.

Продолжение в следующем номере