Если бы мне сейчас пришлось умереть, я бы дико жалела мальчика, которого люблю какою-то тоскливою, умиленною, благодарною любовью. <...> Буду любить его — каким бы он ни был: не за красоту, не за дарование, не за сходство, за то, что он есть. М. б. это самая большая любовь моей жизни? Может быть — счастливая любовь? (Такой не знаю. Любовь для меня — беда.) <...> Мальчиков нужно баловать — им, может быть, на войну придется.

Галина Семеновна Родионова, жена французского военного атташе в Индокитае, впоследствии, в годы войны, участница французского Сопротивления; после возвращения в СССР — преподавательница вуза:

Марина не просто его любила, она его обожала трогательным глубоким обожанием. Объектом всех забот и волнений ее такой трудной жизни был Мур.

Елена Александровна Извольская, писательница, журналистка, переводчица, профессор Фортдемского университета, в годы эмиграции в Париже была дружна с Мариной Цветаевой:

Он был мальчиком очень умным, но избалованным донельзя, непослушным, просто буйным. Рос он богатырем, мог бы стать Ильей Муромцем, но скорее превратился в Соловья Разбойника. Он был огромного для своих лет роста, широкоплеч, кудряв. У матери Мур научился дивному русскому языку. Он держал мать за руку, вернее, она его. Он рвался из этой «мертвой хватки». «Мама, — кричал он, — можно мне на волю?» При слове «воля» Марина отпускала сына, он убегал в чащу, и ее близорукие глаза тревожно его искали.

Марина Ивановна Цветаева. Из письма Р. Н. Ломоносовой. Париж, 1 февраля 1930 г.:

Как грустно Вы пишете о сыне: «Совсем большой. Скоро женится — уйдет». Моему нынче — как раз 5 лет. Думаю об этом с его, а м. б. с до — его рожденья. Его жену, конечно, буду ненавидеть. Потому что она не я. (Не обратно.)

Мне уже сейчас грустно, что ему пять лет, а не четыре. Мур, удивленно: «Мама! Да ведь я такой же! Я же не изменился!» — «В том-то и… Всё будешь такой же, и вдруг — 20 лет. Прощай, Мур!» — «Мама! Я никогда не женюсь, потому что жена — глупость. Вы же знаете, что я женюсь на тракторе». (NB! Утешил!)

Вадим Леонидович Андреев, писатель и поэт, сын писателя Леонида Андреева:

М. И. на газовой плите жарила котлеты. По количеству котлет я было подумал, что она ждет гостей, но мы сели обедать втроем — М. И., ее сын Мур и я. Муру в то время было 14 лет, но выглядел он двадцатилетним парнем, огромный, толстый, странная антитеза всего облика М. И. За обедом почти все котлеты были уничтожены Муром.

Софья Ивановна Липеровская, гимназическая подруга М. И. Цветаевой, педагог, автор книг по русской литературе для школьников и учителей:

Мур произвел на нас впечатление любознательного, умного подростка — ему было тогда 14 лет. Неприятно поразил нас только его небрежный, резкий тон в обращении с матерью, желание показать свою независимость, отмежеваться от ее взглядов. Марина мучительно переживала мысль о том, что она служит помехой в жизни сына, мешает ему стать равноправным членом союза молодежи. <...> В голосе Марины, в ее обращении к Муру можно было угадать глубокую материнскую любовь, дружеское участие, готовность все понять, простить, быть вместе с ним. «Молодежь должна отстаивать свои права, ей принадлежит будущее. Они будут строить новую жизнь», — говорила Марина.

Анастасия Ивановна Цветаева, младшая сестра М. И. Цветаевой:

Когда Марина погибла, на кухне стояла сковородка с жареной рыбой: должно быть, для Мура.

«Ни к городу и ни к селу — езжай, мой сын, в свою страну...»

В июне 1939 года Марина Ивановна Цветаева вместе с сыном вернулась в СССР, куда двумя годами ранее уехали ее муж Сергей и дочь Ариадна (Аля). Родившемуся в феврале 1925 года во Вшенорах под Прагой Георгию Эфрону (Муру, Мурлыге, как его называли домашние) было меньше года, когда семья переехала во Францию, так что его детство и отрочество прошли именно там. Получивший хорошее образование, эрудированный, начитанный, знающий европейские языки, Мур оказался в сталинской Москве, где через полгода были арестованы его отец, Сергей Эфрон, и сестра Ариадна. Чем стал для него такой резкий перелом в судьбе? Что он чувствовал и переживал? Удалось ли ему стать «своим» в новой для него стране? О чем думал и какие планы на жизнь строил? Ответы — разумеется, не все — на эти вопросы можно найти в дневнике, который четырнадцатилетний подросток начал вести практически сразу по приезде в СССР. Так называемый болшевский «Дневник № 1» был «взят вместе с письмами, книгами Али», его сестры, при аресте, начало «Дневника № 2» датировано 4 марта 1940 года, последний же из сохранившихся — № 17, уже ташкентский, где Мур оказался в эвакуации, — заканчивается 25 августа 1943 года. К сожалению, некоторые из дневников — № 11 и № 12 — утрачены. Но те, что сохранились и опубликованы, дают возможность всем, кто интересуется творчеством М. И. Цветаевой и ее судьбой в последние два года жизни после возвращения на родину, узнать об этом от самого близкого человека — ее сына. Именно Мур находился с ней в самые трудные дни после ареста близких и «стал свидетелем и участником ее повседневного существования». Дневники Г. Эфрона — это одновременно и «ценнейший материал для профессиональных историков и читателей, небезразличных к прошлому», и «психологический портрет» автора — молодого человека, которому пришлось начинать свою жизнь практически заново.

Одиночество, неопределенность, необходимость ждать «окончания дела отца и сестры», как «самого наиглавнейшего», не мешали Муру верить в то, что «такое систематическое чередование бед и неприятностей не может долго еще продолжаться»: «Я верю, абсолютно уверен в том, что отец и сестра будут оправданы и освобождены. И это будет началом <...> нового течения нашей и моей жизни вверх, к чему-нибудь хоть немного похожему на счастье. <...> Если отец и сестра будут освобождены, то это даст столько надежд на лучшее будущее, что эти надежды, даже и неоправданные, сделают на какой-то срок жизнь мою полноценнее, что по сравнению с моей теперешней жизнью означает очень много». Вопреки тому, что «отец и сестра арестованы, будущее — самое неопределенное, развлечений нет, товарищей и друзей тоже нет», его «теперешняя жизнь <...> не может быть названной плохой», поскольку он «был за границей <...> видит культурных людей, ходит в школу»: «Из всех совокупностей, составляющих жизненную обстановку и самое жизнь, я должен выбрать самые ценные <...> я считаю, что нужно наслаждаться. Наслаждаться прежде всего тем фактом, что я живу на земле и знаю значительнейшую часть того, что на этой земле делается <...> что я живу на свободе, не в тюрьме, что мне не угрожает на завтрашнее утро смертная казнь <...> что я не совершил такого, за что меня мог бы кто-либо преследовать <...> что сегодня, завтра и так в течение времени я буду есть, пить и не подыхать с голоду <...> что я имею дело с культурными и хорошо ко мне настроенными людьми, а не с дураками лупоглазыми, которые ничего не способны понять. <...> Я должен наслаждаться каждой минутой моей жизни, чтобы иметь потом, в случае ухудшения жизни моей, о чем вспомнить, а в случае улучшения этой жизни, о чем подумать „свысока“».

Муру хотелось сделать свою жизнь наполненной событиями, осмысленной и яркой. И Москва давала такую возможность: «Москва — это желанные улицы и разглядывание прохожих, это кино и театры, это парки и атмосфера большого города, которую я так люблю и в которой я поистине чувствую себя как рыба в воде. <...> я люблю Москву (главным образом центр: Охотный ряд, Арбат, ул. Горького, Кузнецкий мост, эти районы). Мое большое преимущество — то, что мне осталось много жить, что жизнь с ее неизведанными (для меня) тайнами впереди, что я успею нахвататься, изведать и насмотреться много интересного, что „запас“ у меня большой». С другом Дмитрием (Митькой) Сеземаном они гуляли по городу, бывали в кафе и ресторанах, ходили в оперу и на балет, в любимые букинистические магазины и много говорили о литературе и любимых книгах: «А все-таки с Митькой хорошо. С ним я здорово веселюсь и, главное, набираюсь сил на долгую учебную неделю. <...> Факт тот, что встречи с Митькой действительно полезны — я морально выздоравливаю после них и верю в дружбу и солнце». Москва сделала Мура взрослее и увереннее: «Теперь я стал хорошо одеваться — и стал элегантным. Каких-нибудь год или два назад я был очень неуклюж, толст и мешковат. Теперь же я вытянулся, похудел, постройнел, стал хорошо одеваться — и поумнел».

Мур много читал — Монтерлана, Бергсона, Валери, Клоделя, Жида, Сартра, Малларме, Шекспира, Олдингтона, Достоевского, Писемского, Гончарова, писал стихи (около 30 сохранились в записной книжке «Проба пера»), пробовал переводить и судя по всему готовился связать свою жизнь с литературой, может быть, стать писателем. От своего «всепризнанного художественного графического дарования» и желания стать художником он окончательно отказался. «Вообще я очень люблю графику (перо, карандаш, тушь, гравюру и т. п.) и не переношу живопись (масло, акварель), но если я буду учиться, то мне придется через это пройти. Мне главное, чтобы из меня вышел бы хороший график (иллюстратор, карикатурист)», — писал он в июне 1940 года. Но в мае 1941 поставил точку: «Уж добрый год, как бросил рисовать (со средней художественной школой ничего не вышло, да и тяги к живописи нет). Я окончательно охладел к призванию художника и никогда не вернусь назад».

Дневники позволяют судить и об удивительной политической зрелости Георгия Эфрона, его вовлеченности в события, свидетелем которых ему пришлось стать. Он ежедневно читал газеты, слушал радио, если была такая возможность, и имел свое — в чем-то, может быть, кажущееся наивным, но в то же время непривычно взрослое — мнение о политической ситуации в Европе, следил за ходом войны, которая пока еще шла у границ СССР. Целые страницы его дневников посвящены размышлению о судьбе горячо любимой им Франции. Ему казалось странным и глупым, что его ровесники, и особенно ровесницы, в большинстве своем — «настоящие мещане», как, в частности, «глупые дочки глупой хозяйки» в Голицыно: «Странно — люди живут в Советском Союзе — а советского в них ни йоты. Поют пошлятину. О марксизме не имеют ни малейшего представления. <...> Пытался с ними говорить о международном положении — ни черта не знают! <...> Не переношу мещан — это самые вредоносные, тупые и консервативного духа люди». Может быть, по этой причине практически ни в одной из школ, где ему довелось учиться, у него не было настоящих, близких ему по духу и интересам («разным, не общим») друзей. С одной стороны, ему хотелось стать частью школьного коллектива, он даже пробовал заниматься общественной работой, но, с другой стороны, он так и не стал для одноклассников до конца «своим», во многом оставшись «парижским мальчиком», так непохожим на остальных. «Чужеродность», «несделанность его по общему образу и подобию» была слишком очевидной. Попытки Самуила (Мули) Гуревича, гражданского мужа Али, «от чистого сердца» «оздоровить», «опростить», заставить увлекаться «мальчишескими интересами» «переросшего свой возраст» Мура не произвели «желаемого впечатления».

«...она правильно поступила <...> это было лучшим выходом из положения...»

Об отношении Георгия Эфрона к М. И. Цветаевой сказано и написано много противоречивого: сына упрекали в эгоизме и даже нелюбви к матери, подчеркивали его высокомерие по отношению к ней. Кто-то, напротив, говорил об особенной духовной связи, которая между ними была. В дневниковых записях тоже не все очевидно. Мур часто с юношеским максимализмом осуждал мать за неспособность постоять или попросить за себя, за их бытовую неустроенность и отсутствие порядка, который сам так любит, в то время как «мать не имеет этого таланта». Он беспорядок ненавидел, даже его записи очень аккуратны, в них почти нет помарок, «даты всегда подчеркнуты или выделены красным карандашом». Зная неумение матери вести хозяйство, он волновался о том, «как будет мама с соседями по кухне», «как бы не выходило скандалов, сплетен» во время их переездов из одной квартиры в другую. Переезжать за два года приходилось довольно часто, и процесс переезда для Мура — «вещь отрицательная»: «Конечно, мать придет в паническое настроение, которое будет выражаться ношением по комнате, забыванием вещей, пререканиями и выкриками, систематическим терянием и торжественным нахождением вещей. <...> Впрочем, я ее не виню, — она из тех людей, которые пытаются, при полном отсутствии данных, успешно что-нибудь осуществить, пытаются чистосердечно, но у них ничего не выходит». Но все же иногда возникающие скандалы с соседями, их претензии к матери — это лишний повод убедиться в том, как много вокруг советских мещан: «Я их ненавижу, потому что они ненавидят мать, которая этого не заслуживает».

Когда в августе 1941 года встал вопрос о том, куда и как эвакуироваться, М. И. Цветаева приняла решение «уезжать в Татарию». Мур много писал о переменчивом, порой паническом настроении матери: «Я ведь действительно все предвидел: и перемену ее настроения, и то, что она будет не в своей тарелке и на этом пароходе, и в Елабуге <...> я ее предупреждал обо всех грозящих трудностях, я не хотел уезжать. <...> Если теперь она недовольна, так ей и надо. До самого последнего момента, до отъезда из Москвы, я волновался, возражал, протестовал, спорил. Но с того момента, как я ступил на этот пароход, я решил больше не реагировать. Я умываю руки, моя совесть спокойна».

Последняя запись дневника № 10 датирована 30 августа. 31 августа Марина Цветаева повесилась. Мария Белкина, близко знавшая Цветаеву уже после ее возвращения в Москву, в книге «Скрещение судеб» пишет о случившемся со слов очевидцев: «Вынул Марину Ивановну из петли прохожий. Ее положили. Наконец явилась милиция. Явился врач. Марину Ивановну покрыли простыней, увезли... Сделали обыск в той комнатушке за перегородкой, за занавеской, где было ее последнее пристанище. Нашли три записки [одна из них была адресована Муру]. Мур вернулся почти сразу после хозяйки, увидел толпу, в дом его не пропустили, сказали ему о случившемся. Он повернулся и ушел... <...> Александр Соколовский, сын писательницы Саконской <...> помнил, что Мур после смерти матери держался внешне спокойно, был, пожалуй, еще более замкнут, чем обычно, и взгляд его, как всегда, был холоден и, быть может, даже стал еще более холодным. Запомнилось ему, что тот сказал:

— Марина Ивановна поступила логично...

А Вадиму Сикорскому:

— Марина Ивановна правильно сделала, у нее не было иного выхода...

Эту фразу Мур будет потом повторять всем, отметая дальнейшие расспросы, оправдывая поступок матери и почти всех отталкивая этим от себя и приводя в ужас обывателей и слабонервных. И никому не придет в голову, что навязала эти мысли ему сама Марина Ивановна, слишком часто в последнее время убеждая его в безысходности своей жизни...».

«Слухи и толки» были и о том, хоронил ли Мур мать. Кто-то утверждает, что нет, ссылаясь на его письмо с фронта: «Мертвых я видел в первый раз в жизни: до сих пор я отказывался смотреть на покойников, включая М. И.» В его дневнике говорится только, что ее похоронили 2 сентября — и больше никаких подробностей. В «Скрещении судеб» Мария Белкина, обращаясь к тем, кто поспешил обвинить сына Цветаевой в черствости и эгоизме, убеждает не судить его строго, потому что мать он «любил как умел — на свой лад»: «Спустя полтора года из Ташкента Мур напишет: „Самое тяжелое — одинокие слезы, а все вокруг удивляются — какой ты черствый и непроницаемый“...»

* * *

Последняя запись в сохранившемся ташкентском дневнике Мура сделана 25 августа 1943 года. 1 марта 1944 года он был мобилизован. Остались письма — сестре Але, тете Е. Я. Эфрон, которые позволяют немного узнать о том, что с ним происходило, чем и как он жил. 7 июля 1944 года Георгий Эфрон погиб в первом бою. Ему было 19 лет. Будучи «с избытком наделен чувством своего избранничества, которое внушила ему мать», он верил, что станет большим писателем, готовился прожить долгую, очень яркую и интересную жизнь (кто же верит в страдания и смерть в 19 лет!). Он был убежден, что будет счастлив, хотя и понимал счастье по-своему: «...мечта доставляет более удовольствия, чем осуществление желания. Я лично предпочитаю такое счастье, которое вдруг бы свалилось на голову, без предварительного его смакования. Дело в том, человек, мечтающий о счастье <...> всегда истощит это счастье и его возможности до того, как это счастье осуществится, — и когда желанное свершится, то радость свершившегося потускнеет по сравнению с мысленным предвкушением». Слова Георгия Эфрона перекликаются с тем, что когда-то сказала его мать, Марина Цветаева: «Между полнотой желания и исполнением желаний, между полнотой страдания и пустотой счастья мой выбор был сделан отродясь».

Литература

Эфрон Г. Неизвестность будущего. Дневники и письма сына Марины Цветаевой. М., 2017

Эфрон Г. Дневники, т. 2. М., 2017

Белкина М. Скрещение судеб. М.,2017

Беляков С. Парижские мальчики в сталинской Москве. М., 2021

Фокин П. Е. Цветаева без глянца. www.litmir.me