100 лет назад ею были завершены записи в «Черных тетрадях», представлявших одну из частей «Петербургского дневника» и охвативших период с 7 ноября 1917 года до 12 января 1919 года. 100 лет назад, в конце декабря 1919 года, З. Гиппиус вместе со своим мужем писателем Д. С. Мережковским покинула Россию.

 

Из внушительного по объему наследия Зинаиды Гиппиус не так легко отобрать то, что представляло бы для читателя несомненный литературный интерес. В ее стихах, прозе, статьях и письмах непременно узнается автор: они откровенны, часто резки и даже непримиримы и почти всегда с нарочитым выражением личного ко всему отношения. Но откровенность эта отнюдь не сродни непосредственности и естественности, а поэтическая пафосность не синоним лирического воодушевления. Сильнее всего авторский голос звучит в дневниках, и именно в них он более всего пристрастен и субъективен.

«Черные тетради» — впечатления от первых двух лет жизни при новой власти — не были взяты Гиппиус за границу. Автор мемуаров, не желая подставлять под удар многие имена, упомянутые ею, придумала легенду, согласно которой рукопись этой части дневника была закопана в надежном месте недалеко от Петрограда. В действительности же она еще в апреле 1919 года была сдана на хранение в Рукописное отделение Российской Публичной библиотеки.

Гиппиус предполагала обойтись одной тетрадью: с ее окончанием связывалась надежда на крах большевистской власти. Но пришлось заполнять и вторую, а затем, после многократного вшивания в нее дополнительных листов, потеряв надежду, начать и третью.

Весьма значительное место в «Черных тетрадях» занимают записи об Иване Ивановиче Манухине, уникальном докторе и подвижнике¹. Самой важной его деятельностью стала самоотверженная помощь политзаключенным Трубецкого бастиона Петропавловской крепости, многих из которых он спас от гибели.

Читателю предлагаются комментированные фрагменты из «Черных тетрадей».

 

1917, [Без даты]

Два слова о докторе Манухине. Иван Иванович Манухин известен по нашей русской доморощенности как доктор, который «новым способом» вылечил за границей Горького от туберкулеза. Но, кажется, он очень серьезный, и новый способ его (рентгенизация селезенки) тоже дело серьезного будущего. Любопытно: он и ученый, и, что называется, — душа-человек. Есть в нем черты какие-то милые, детские. Очень живой, волнующийся, далеко не чужд общественно-политических событий, но какой он «большевик»? С Горьким его связывает дружба, отсюда, я полагаю, и все контакты с большевистским горьковским окружением в данный момент. Фигура чрезвычайно интересная: длинный, как Дон-Кихот, худой, лысый, молодой. Поджарый. С широкими жестами истинно доброго человека. У него маленькая, молодая, спокойная (приятная) жена.

 

1917, октября 29.

Петропавловка изолирована, сегодня даже Манухина туда не пустили. <…>

 

1917, ноября 3.

Весь день тревога о заключенных. Сигнал к ней дал Манухин, вернувшийся из Петропавловки. Там плохо, сам «комендант» боится матросов как способных на все при малейшей тревоге.

 

1917, ноября 6.

<…> Ни в какие времена Петропавловка не была так набита.

 

1917, ноября 7.

<…> Манухин — человек удивительный. Всякий день ездит в крепость. Весь день надрывается, чтобы помочь заключенным.

 

1917, ноября 30.

Пришел Манухин, весь потрясенный, весь смятенный: он покинул пленников Трубецкого бастиона. Сегодня арестовали ту следственную комиссию, врачом которой он состоял, при Вр[еменном] правительстве, для царских министров в бастионе. Теперь, чтобы продолжить посещения заключенных, нужно перейти на службу к большевикам. Они — ничего, даже предлагали остаться «у них». Вообще — вот значительная черта: они прежде и паче всего требуют «признания». И всякие милости готовы даровать, «если падши поклонишься им»².

Манухин удивительно хороший человек. И больно до жалости было глядеть, как он разрывается. Он понимает, что значит его уход оттуда для несчастных.

— <…> поймите… это уже не тюрьма теперь, это застенок. Я их по морде должен все время бить. Если б остался (я так этим приглашателям и сказал), я бы стал кричать, что застенок³… Теперь одни эти озверелые красногвардейцы… Да ведь это ужас, ужас! — кричит бедный Ив[ан] Ив[анович]. — Ведь это конец, если б я «к ним» на службу пошел! Как сами заключенные стали бы на меня смотреть? И как бы я им помогал? Тайком от тех, кому «служу»?

Да, это безмерно важно, что теряется человеческая связь с пленными, а плен большевиков — похуже немецкого! Но мы по совести не могли бы сказать Манухину: все-таки идите для них. Ведь это же, если честный человек для добрых целей поступает в охранку.

Пауки ворочаются во тьме⁴ —

И… «шевелятся их спины

В зловонно-сумрачной пыли», —

а что, как, почему — не видно, не разобрать, не понять, не сообразить.

Ощущение вони, клоаки, где мы тонем.

 

1917, декабря 24.

Манухин, этот человек-печальник, был с худыми вестями. Крепостной Павлов фигура действительно страшная⁵.

— Не пускает меня, — рассказывает Манухин. — Что, мол, вы тут каждый день шляетесь с красными крестами какими-то? На что? — Я им бумагу от Ленина, от Троцкого… О Троцком они ничего слышать не хотят, а про Ленина прямо выражаются: «Да что нам Ленин? Сегодня Ленин, а завтра мы его вон. Теперь власть низов, ну, значит, и покоряйтесь. Мы сами себе совет». Ясное дело, разложение в полном ходу. И объявили, что передач не будут допускать: «А пусть сидят на нашем пайке». Я с ними час говорил. Истопник в печке мешает — кочергой на меня замахнулся: «Уж тебя-то не пустим, ты нам с апреля надоел, такой-сякой, повыпускал тут, еще выпускать хочешь? Меня уж Карпинский за рукав — очень просто, свистнет кочергой…⁶ И всего-то их осталось человек 300 из трех тысяч — разбежались… Зато кто остался — человечье обличье потеряли…

 

1918, января 9.

Был Ив[ан] Ив[анович], этот удивительный, гениальный… человек. Он, быть может, и гениальный ученый, но гениальностей всякого рода, и художников, и писателей, и ученых, и философов, и политиков мы знаем достаточно, немало их и видывали. С совершенством же в «чисточеловечестве» я сталкиваюсь в первый раз. Этот человек — только человек настоящий, — которого от этой именно настоящести, подлинности и следует писать с большой буквы…

 

1918, 12 января. Пятница.

<…> арестован музыкант Зилотти (опять!)⁷. Это друг Ив[ана] Ив[ановича], и он сегодня с утра мыкался⁸. Напрасно. Искал Луначарского, того самого, который в июльские дни «скрывался» у Ив[ана] Ив[ановича] и погано трясся от страха. Но теперь Луначарский отказал Ив[ану] Ив[ановичу] выпустить старого музыканта на поруки. Пусть, говорит, сначала признает мою власть. А то я его уволил в отставку, он ушел, положим, — но из-за этого хор оперный забастовал. Если же его окончательно убрать, то хор можно подвергнуть репрессиям — запоет!⁹

 

1918, января 22.

Сегодня Ив[ан] Ив[анович] пришел к нам хромой и расшибленный. Оказывается, выходя из «Комитета безопасности» (о, ирония!), что на Фонтанке¹⁰, в 3 часа дня (и день — светлый), он увидел женщину, которую тут же грабили трое в серых шинелях¹¹. Не раздумывая, действуя как настоящий человек, он бросился защищать рыдавшую женщину, что-то крича, схватив серый рукав… Один из орангутангов изо всей силы хлестнул Ив[ана] Ив[ановича], так что он упал на решетку канала, а в Фонтанку полетели его пенсне и шапка. Однако в ту же минуту обезьяны кинулись наутек, забыв про свои револьверы. Да, наполовину «заячья падаль»¹², наполовину орангутанье.

Отбитую женщину Ив[ан] Ив[анович] усадил в трамвай, сам поехал расшибленный домой…

 

1918, 17 марта. Суббота.

Вчера на минуту кольнуло известие о звероподобном разгроме Михайловского и Тригорского (исторических имений Пушкина)¹³. Но ведь уничтожили и усадьбу Тургенева, осквернили могилу Толстого¹⁴. А в Киеве убили 1200 офицеров, — потом отрубили ноги, унося сапоги. В Ростове убивали детей (кадетов, думая, что это и есть кадеты, объявленные «вне закона»).

 

1918, 6 апреля. Пятница.

Сегодня подтверждается слух, что убит ген[ерал] Корнилов под Екатеринодаром¹⁵.

…Открой, Господь, поля осиянные

Душе убиенного на поле чести¹⁶.

Корнилов — единственный наш русский герой. За все эти Страшные годы. Единственная личность. Его память, одна, остается светлым пятном на этой Черной гнилой гуще, которую хотят назвать «русской историей».

 

1918, 14 апреля. Суббота.

<…> В среду на Страстной — 1 мая по новому стилю. Владыки устраивают «праздник» своему «народу». Луначарский, этот изолгавшийся парикмахер¹⁷, громко провозгласил, что устроит «из праздников праздник», красоту из красот. Будут возить какие-то колесницы с кукишами гигантскими (старый мир) и драконов (новый мир, советская коммуна). Потом кукиш сожгут, а дракона будут венчать. Футуристы жадно этим занялись, мажут плакаты. Луначарский обещает еще «свержение болванов» — памятников царей¹⁸. Уже целятся на скульптуру барона Клодта на Мар[иинской] площади¹⁹. <…>

На всякий случай и пулеметов понаставили. Вдруг безработные придут на праздник не с достаточно сияющими лицами?

Надо знать: в городе абсолютный голод. Хлеба нет даже суррогатного. Были случаи голодной смерти на улице… В этих обстоятельствах «Совнарком» увеселяет свой возлюбленный «пролетариат» (100 тысяч безработных). И повелел также праздничать с пятницы Пасху, — что же делать, как не праздничать? Если считать среду, то газеты во всю неделю выйдут только один раз!

Словом — решили, что пора объявить «рай на земле» наступившим.

Озлобление разливается, как вода по плоскому месту. Взрывы антисемитизма. Воздух сжимается.

А какая дивная, теплая, солнечная весна! Как нежно небо. Как сквозят просыпающиеся деревья Таврического сада! Я сижу на балконе. Играют дети на пустынной улице. Изредка протарахтит грязный, кривой автомобиль с заплюзганными, праздными (днем) налетчиками. За голыми прутьями сада так ясен на солнце приземистый купол Таврического дворца. Несчастный дворец, бедный старик! Сколько он видел. Да жив ли он еще, не умер ли? Молчит, не дышит.

…Теперь не так поздно (часа 3 ½), уже светло за окнами, и… стреляют. Но я так привыкла, что и окон не запираю.

 

1918, 17 апреля. Вторник.

<…> Я, очевидно, так и не напишу заветную свою дату: сегодня пали большевики. Только бы написать! А там шваркну этот одичалый дневник…

Голод не тетка. Хлеба вчера дали вонючую осьмушку. Нынче — нисколько. Фунт масла стоит 18 руб. Каждая картофелина — полтора рубля. В день у нас выходит только на еду, скудную, 200 руб. Совершенно сказочно. Притом все достается с усилиями и лишь при удаче.

 

1918, 22 апреля. Воскресенье. Пасха.

Погода самая неприятная. Город уныл и пуст. «Позорище» в среду было тоже унылое. Шагали красноармейцы по-казенному при немногочисленной, злобно-настроенной, толпе²⁰. Дул ветер, развевая идиотские кубистические полотна. Маскарадные хари не успели они закончить, а потому и не жгли их.

В Москве затянули красными тряпками иконы на Спасских воротах, порывом ветра сорвало кусок над Николаем Чуд[отворцем]. Толпа зажглась, бросилась за священниками служить молебен. Крики, визги, настроение угрожающее. Двух каких-то комиссаров убили. Вызваны были броневики, которые и расстреляли бушеванье.

 

1918, 26 апреля. Четверг.

Вторая черная тетрадь близится к концу, а большевики все сидят.

 

1918, 29 апреля. Воскресенье.

Вшила в Черную эту тетрадь еще несколько листков, специально для большевистского сиденья. И еще приготовлено для вшития. Вот до чего не жду их опоздавшего падения. <…>

Со вторника — объявлено — хлеба выдаваться не будет — нету. Волнения на заводах, вероятно, будут подавлены, ибо разрешены опять мешочники. Навезут. Но ведь это для богатых. А беднота в хвостах — что она станет делать?

Бедные, глупые люди! Поразительно глупые и несчастные — все.

Завтра газет нету. Да мы все равно в мешке. Все равно ничего не знаем и ничего не узнаем.

 

1918, 5 мая. Суббота.

<…> Я издала крошечную книжку: «Последние стихи». Ее сразу купили. Получила тысячу рублей.

Гадкая зараза — это общество соглашателей «Культура и свобода»²¹. Опять там Максим Горький. Он действительно делает дурное дело. Он — Суворин²² при Ленине. Оказывается, Ленин у него был перед отъездом. И Горький с ним беседовал, и руку ему пожимал! Красиво.

 

1918, 7 мая. Понедельник.

Немыслимо, немыслимо — разобраться даже примитивным образом в нашем хаосе. Нельзя думать, нельзя чего-нибудь разумно желать, нельзя иметь точку зрения. <…>

 

1918, 18 мая. Пятница.

Нынче, во второй раз, электричество стало гаснуть в 12 ч. А так как большевики переводят сегодня часы на 2 ч. вперед (?!), то, значит, в 10 часов²³. Веселая жизнь.

Я убедилась, что мы ниоткуда не можем ждать никакого спасения. Мы — т. е. мы все, русские люди, без различия классов и состояния. Погибнут и большевики, но они после всех остальных. Останутся немцы.

Премирная скука владеет мною. Неужели надо кому-нибудь когда-нибудь знать, как издевается над всеми нами, — от глупого мужика до сознательнейшего интеллигента, — эта грубая шайка разбойников. Это ведь противное зрелище. Для будущих любителей сильных ощущений я могла бы нарисовать небезынтересную картину, но не хочу им потакать, увлекать в садизм.

Скажу кратко: душат, бьют, расстреливают, грабят, деревню взяли в колья, рабочих в железо. Сознательных людей, всю трудовую интеллигенцию лишили хлеба совершенно (каждый день курсистки, конторщики, старики и молодые, падают десятками на улице от голода и тут же умирают). Вся печать задушена сплошь, и здесь, и в Москве.

Это притом делается не жестоко, а цинично, с издевательством, с обезьяньими гримасами, с похабным и наглым гоготом.

<…> Я не думаю, однако, ни о чем более. Это бесполезно, как все теперь. О Москве у нас лишь голые слухи. Дьяволы раскрыли какой-то опять «заговор». Кого-то арестовали (эсеров? кого?), кого-то убили. Во всем, сплошь, населении — открытая злоба и ненависть к «правителям». И у нас, и в Москве.

Горький продолжает в «Новой жизни» (единственной незакрытой газете) свое худое дело. А в промежутках — скупает за бесценок старинные вещи у «буржуев», буквально умирающих с голоду. Впрочем, он не «негодяй», он просто бушмен или гуттентот²⁴. Но уже не с «бусами» невинными, как прежде, а с бомбами в руках: и разбрасывает их повсюду, для развлечения.

 

1918, 21 мая. Понедельник.

<…> Перевели часы — на два часа вперед! Послали по деревням вооруженные банды — отнимать хлеб!²⁵ Грабят так, что даже сами смеются. Нет тени примитивно-человеческого смысла в том, что делают. Все разрушили, обещают и дальше так. А печать начисто удушили. Журналиста Петра Пильского засадили в тюрьму за документальное доказательство: 14 из правящих большевиков клинически помешанные, пользовались лечением в психиатрических больницах²⁶.

Топливо иссякает. Стали везде тушить электричество в 10 ч. вечера (пишу при керосиновой лампе, и она гаснет). Скоро все остановится, и вода.

Погода пронзительно холодная, ветер ледяной, 3º тепла.

Всеобщее унижение несказанно, унижение человека, возвышение обезьяны.

 

1918, 29 мая. Вторник.

Что писать? Душа моя полна до краев, и выше краев — льдом.

Не буду я больше писать! Какой выстрел загрохотал по улице… Точно взрыв. Я задернула портьеры, хотя ведь я пишу с керосиновой лампой, тусклой, ничего не видно. Льдом, острым, полна моя душа.

 

1918, 1 июня. Пятница.

Вторую «Черную» кончаю — «они» все сидят! Надо искать третью черную тетрадь. Думала еще вшить листы — не хочу! Это значит надеяться и ждать — а ждать не надо, это бессмысленно. Когда ждешь — не бывает.

Тая я не жду ничего от чехословаков. Все равно, они все там в Сибири распылены, — и сколько уж было сибирских «правительств»! <…>

Сколько же еще черных?..

 

1918, 2 июня. Суббота.

<…> Отвратительны писатели. Валерий Брюсов не только «работает с большевиками», он, говорят, в цензуре у них сидит²⁷. Интенсивно «работает» Блок²⁸; левые эсеры, т. е. те же большевики мелкого калибра, всего его без остатка «взяли», — как женщину «берут».

Третьего дня пришли Ив[ан] Ив[анович] с Т[атьяной] И[вановной]²⁹ — были днем у Горького. Рассказывают: его квартира — совершенный музей, так переполнена старинными вещами, скупленными у тех, кто падает от голода. Теперь ведь продают последнее, дедовское, заветное, за кусок хлеба. Горький и пользуется, вместе с матросьем и солдатами, у которых деньжищ — куры не клюют. (Целые лавки есть такие, комиссионные, где новые богачи, неграмотные, швыряют кучами керенок «для шику»). — Выходит как-то «грабь награбленное» в квадрате; хотя я все-таки не знаю, почему саксонская чашка старой вдовы убитого полковника — «награбленное», и ее пенсия, начисто отобранная, — тоже «награбленное».

Горький любуется скупленным, перетирает фарфор, эмаль и... думает, что это «страшно культурно»! Страшно — да. А культурно ли — пусть разъяснят ему когда-нибудь ЛЮДИ.

Неистовый Ив[ан] Ив[анович], конечно, полез на стены. Но Горький нынче и с ним по-свойски, прямо отрезал: «Не додушила вас еще революция! Вот погодите, будет другая, тогда мы всех резать будем».

 

1918, 1 октября. Понедельник.

<…> Надо бежать, говоря попросту. Нет более ни нравственной, ни физической возможности дышать в этом страшном городе. Он пуст. Улицы заросли травой, мостовые исковерканы, лавки забиты. Можно пройти весь город и не увидеть ни одной лошади (даже дохлой — все съедены). Ходят посередине улицы, сторонясь лишь от редких ковыляющих автомобилей с расхлябанными большевиками…

 

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной

 

_________

 

ВРЕЗКА

 

Дни

Все дни изломаны, как преступлением,

Седого Времени заржавел ход.

И тело сковано оцепенением,

И сердце сдавлено, и кровь — как лед.

 

Но знаю молнии: все изменяется ...

Во сне пророческом иль наяву?

Копье Архангела меня касается

Ожогом пламенным — и я живу.

 

Пусть на мгновение, — на полмгновения,

Одним касанием растоплен лед ...

Я верю в счастие освобождения,

В Любовь, прощение, в огонь — в полет!

Ноябрь 1918