В социалистические времена, которые российская пропаганда преподносит нам чуть ли не как эталон райской жизни, в такой магазин бы стояла очередь с километр, может, и больше (конечно, не из-за портретов на коробках). Сейчас пусто. Почему — остается только догадываться. Скорее всего, магазинов сладкой жизни слишком много, а денег у людей на такие покупки нет. Пенсионеры ходят в ближайшие торговые точки подешевле, им неудобно прийти поглазеть в помещения со сверкающими люстрами и белым мраморным полом — не привыкли, хотят, что попроще. Молодые же представляют себе сладкую жизнь по-другому. Впрочем, может, просто шоколад нынче вышел из моды…

Возврат к традициям прочной семьи — это еще один лейтмотив, звучащий в официальной пропаганде. На деле же разделение семей является действительной угрозой наших дней. Раскол происходит из-за нежелания и страха выслушать другую точку зрения, и это касается не только тех, между кем пролегла государственная граница. Вот пример, казавшийся мне еще несколько месяцев назад исключительным, теперь же ставший, как это ни ужасно, одним из многих…

Женщина из Мариуполя потеряла квартиру (она ее, конечно, не теряла — квартиру просто разбомбили, но рука пишет эвфемизмы) и решила податься к сыну в Питер, куда ее пригласили. Однако невестка отказалась общаться со свекровью по «принципиальным» соображениям. Не говорила с ней ни слова. «Кормила» отдельно, приглашала на кухню, стуча в дверь. Не выдержав подобной жизни, старушка решила вернуться. Новая администрация Мариуполя предложила ей такие жилищные условия, от которых бы отказались и бомжи. Вскоре в Питер к сыну полетело сообщение о смерти обременительной родительницы.

Многие семьи раскололись на лагери, которые между собой не общаются. Некоторые общаются, но избегая разговоров на определенные темы. А третьи разъехались по разным странам и, если позволяют финансы, встречаются на нейтральной территории — как правило, в Турции.

Моя знакомая назначила такую встречу своей маме, вместе они провели неделю. «Никогда такого не видела, — рассказывала она о прощании в аэропорту. — Все провожающие, даже мужчины, не плакали, а рыдали. Сцена, как в дурном сериале, но это правда. Один так причитал, что его пустили проводить свою девушку или жену до трапа самолета».

Я ездила в этот раз в Россию для того, чтобы проститься с мамой навсегда. До войны мы начали оформлять для нее долгосрочное пребывание в Чехии, но не успели.

После бессонной ночи и прочих дорожных удовольствий получаю бумагу, с которой мне надо ехать в морг, чтобы поменять документ на другой, а его, в свою очередь, на третий — все в один день.

Здание морга похоже на океанский корабль — огромное, с узкими длинными окнами. Вход найти трудно, у входа нельзя парковаться. Помещение придавливает низким бетонным потолком. Первое, что видишь, войдя, — это открытый гроб с покойником. Как в театре, только вместо занавеса — металлические приоткрытые двери. Разглядывать, что за этими вратами, не очень хочется.

Народу в приемной много, разного возраста, мужчины и женщины, есть и дети. За залом, где сижу я, еще один, там окошко, в которое стоит длинная очередь. Потом еще один зал, оттуда иногда приходят личности в резиновых перчатках. Вправо от меня громко разговаривает молодая женщина с накаченными губами и на высоченных каблуках, мужчины бросают на нее откровенные взгляды. Наконец меня вызывают, отвечаю на пару бессмысленных вопросов (например, «кем приходится вам ваша мать?»), просят подождать в коридоре. Жду полчаса. Еще несколько вопросов, и я становлюсь обладательницей бумаги, которую надо менять на другую, но не здесь, а в учреждении, находящемся в противоположном конце города. Нет, тело видеть нельзя. Только после того, как получите бумагу и оформите ритуальные услуги.

Это можно сделать прямо в здании морга. Я прочитала в интернете, что люди не советуют местную контору, но решаю рискнуть. Прохожу по коридору в другое крыло, опять через зал с открытыми гробами. Теперь их уже три.

Оформлением похорон занимаются в магазине ритуальных принадлежностей. Потолок тут выше, так что в два ряда здесь висят венки огромных размеров (или мне они кажутся огромными) в форме звезды (алой, конечно), а также металлические сооружения с полосами искусственных белых, красных и ядовито-синих гвоздик. На них лента с готовой надписью «Слава нашему герою».

Мужчина с фигурой мясника начинает принимать мой «заказ». Спустя почти час выясняется, что похороны я организовать не могу, потому что урну в крематории выдают только лицам, имеющим внутренний российский паспорт, каковой я была обязана сдать советским органам чуть ли не полвека тому назад. Никакие разумные доводы не действуют.

Сгребаю свои бумаги и еду в другое место. Тут все идет как по маслу. Да, цена выше, но никаких проблем, сразу находится решение всех вопросов. Стиль «что изволите».

Кладбище, куда хочу похоронить маму, находится в центре города. Там мой папа, бабушка и прабабушка 1880 года рождения. Приношу документы в кладбищенскую контору. Она маленькая, грязная. На стене календарь с окошечками, отмеченная дата устарела две недели назад. За столом еле помещается бритый мужчина в кожаной черной куртке. Он даже не смотрит на мои бумаги. «Докажите родство с гробом», — заявляет он мне, глядя в окно. «С каким гробом?» — произношу я, но уже понимаю, что надо дать взятку. Нет, взятку я давать не буду. Принципиально. Заявляю: «Если гроб прабабушки был сосновый, то его родственник — какая-то сосна, если дубовый, то дуб. Ее хоронили, когда я еще не родилась». Больше мне говорить неохота. Мужчина в кожанке тоже не произносит ни слова.

…Посередине кладбища, где когда-то была финская деревня, течет быстрая речонка с непрозрачной водой. Ее берега не укрепляли, и древняя глина продолжает смываться в океан вместе с останками и мусором, накопившимся на кладбище в течение двух веков. Правда, часть отходов залили бетоном и теперь на тех местах тоже захоронения. Знаю я это кладбище с детства. Вот памятник девочке, которую мне, ребенку, было всегда так жалко. Рядом, на гниловатом деревянном столике, до сих пор кто-то оставляет конфеты. Кто же это? Ведь родителям ребенка, умершего в 1953 году, должно быть около 90… Когда их будут хоронить, тоже надо будет доказать родство с гробом? Или со столиком и конфетами? Что будет изображено на фантиках?

За месяц мне удалось-таки оформить груду бумаг. Подошло время уезжать, и я ухитрилась купить билет на последний автобус, уходящий из Питера через финскую границу. Сначала я его купила, потом прочитала, что это был последний шанс. Конечно, все места заняты.

Мягкая осень кончилась, очень холодно, темно, неуютно. Под навесом автовокзала сделан домик для кошек. Полосатые морды следят за пассажирами из своей будки. Рядом с кошками греется голубь, видимо, все живут мирно.

Мне досталось место, которое просят поменять на другое — уступить кресло у прохода женщине со сломанной ногой, ногу она вытягивает и кладет на сумку в проходе. Это запрещено, но ей не перечат. По пути мы разговорились. Моя попутчица живет в Швеции. Сломала ногу в Питере, где гостила у матери. Страховки нет, и частная клиника не хотела брать за деньги. Уговорила на минимальную помощь и максимальный гонорар. Оперировать отказались, но дали какое-то сильное средство от боли, кроме того, спрей, чтобы не терять сознание.

Делимся впечатлениями, смеемся. В Хельсинки нам еще предстоит провести много совместных часов ожидания. Там к нам присоединяется еще одна «путешественница». Живет в Германии. Приехала к дочери и внучке, а войдя в квартиру, узнала о закрытии границы. Успела купить новый билет и выложить подарки. В тот же день, потеряв крупную сумму на всех билетах, оставив ревущую внучку, села в автобус и поехала обратно. Смеяться ей не хотелось.

Из всех путешествующих у меня был самый маленький чемодан, но закрывался он с трудом. Я привезла несколько пачек писем, посланных мной родителям в 70-х годах. Как интересно было их читать! Это было настоящее удовольствие после походов по инстанциям. Семейный архив. Он же старый, ненужный хлам.

Я пошла на рынок и купила там за 20 рублей целую бобину шелковой ленты. Потом перевязывала этой лентой письма по пачкам. Кусок ленты остался неиспользованным. Но в Питере, в чемодане 30-х годов, еще килограммы разной корреспонденции — никаких лент не хватит. А если сладкая жизнь будет продолжаться и мне придется тащить это пешком через границу, то сладость будет ощущаться еще сильнее.