В феврале 2022 года Владимир Раевский выступил против войны и эмигрировал в Израиль. Своим главным талантом он называет умение «раскопать неизвестные факты и рассказать историю по всем законам драматургии». В справедливости этого утверждения в полной мере убедились слушатели, собравшиеся в пражском кафе «Либерал» 28 апреля 2023 года на его лекцию «Жизнь заново». Мы решили задать Владимиру несколько вопросов.

— Лекцию «Жизнь заново» в апреле вы прочли не только в Праге, но и в Берлине, Дрездене, Кельне. И начали свое выступление с утверждения, что мы крайне мало знаем о наших предшественниках. То есть вы хотите рассказать нынешним эмигрантам об эмигрантах начала ХХ века? Вам кажется, опыт предшественников может им пригодиться?

— Я попытался провернуть довольно очевидный трюк. Я взял вопросы, которые весь этот год всплывали во всех эмигрантских и «релокантских» сообществах. Вопросы — самые простые, насущные: как выправить документы? где снять квартиру? куда устроиться на работу? как найти своих? И дальше — адресовал эти вопросы туда, на сто лет назад, попытавшись ответить на них словами и поступками наших предшественников из первой волны.

И тут сами собой поплыли истории. О гистологе, открывателе стволовых клеток, который проскользил в эмиграцию по льду Финского залива на буере. О преподавательнице французского, обучавшей своему языку в обмен на уроки грузинского в Тифлисе. О штабс-капитане Попове, который сетовал, что каждый ринулся вспоминать свои украинские, армянские, литовские и прочие корни, чтобы выправить себе хоть какой-нибудь паспорт. Много знакомого? Вот-вот, и мне так показалось. При этом, я не думаю, что мы должны то и дело сравнивать наше время и наше поколение с каким-либо другим и опираться лишь на эти соответствия. Но думать, что мы первыми живем на земле, было бы еще более нелепо.

— Когда и почему вы заинтересовались историей первой волны эмиграции? Это ведь было еще до вашего отъезда из России?

— Я не могу сказать, что изучал эту историю системно, но интересовался всегда, еще до войны. А поскольку я склонен к спонтанным исследовательским заплывам, порой обнаруживал себя в четыре утра сидящим на сайте с подборкой кадетского эмигрантского журнала и рассматривающим фотографию благородных седовласых джентльменов в Сан-Франциско в 1979 году.

К тому же в истории любой еврейской семьи есть эмигрантские сюжеты. Брат моего прадедушки эмигрировал в 1913 году в Палестину, а с началом Первой мировой — в Америку. Мне удалось найти его семью век спустя в колонии художников на полуострове Кейп-Код, и теперь мы с ними хорошо и близко дружим.

Когда началась война, усиление интереса к эмиграции стало вполне естественным. Потом я в компании коллег работал над одним документальным телепроектом об эмиграции. Параллельно на соседней со мной улице в Тель-Авиве моя подруга Полина Проскурина продолжала заниматься сайтом «Незамеченного поколения», а мой ближайший друг Рома Либеров продюсировал альбом «После России» — на стихи того же «незамеченного поколения». Все это взаимно подпитывает наш общий интерес.

— Понятно, что тогда, как и сейчас, Россию покидали самые разные люди. И все же что, на ваш взгляд, можно выделить как главные черты, определяющие облик русской эмиграции первой волны?

— Принято отмечать, что сама русская эмиграция говорила о себе словами Нины Берберовой: «Мы не в изгнании, мы в послании». Крупнейший исследователь русской эмиграции Марк Раев писал: «Эмиграция переставала быть лишь способом физического выживания, она приобретала характер духовной миссии». Думаю, первая волна — и правда уникальное явление: какой еще народ будет считать, что не просто спасается от большевиков, а при этом еще и выполняет духовную миссию? Кроме того, поражает, какое количество организаций, партий, подпольных сообществ, литературных кружков и других объединений создали русские эмигранты. И почти все они состояли с какой-нибудь другой организацией во враждебных отношениях, еще друг с другом успевали ругаться. В Праге были и шуточные баталии — между «самоварниками» и «площадниками», например, но были весьма серьезные противостояния — вы ведь помните, что первый сменовеховский сборник был издан здесь в 1921 году, с него начались соблазны возвращения на родину, которые для поддавшихся им закончились очень плохо. Объединений у нынешней волны пока немного, но культура взаимоотношений внутри сообщества иногда кажется знакомой. И все же посмотрите, какие замечательные, даже спасительные организации созданы за эти полтора года, скольким людям удалось помочь — и в России, и в Украине, и по миру.

— Во время лекции вы отметили, что будете сознательно употреблять слово «беженец». Мне стало интересно: зачем понадобилась эта оговорка? Кому-то это определение кажется оскорбительным?

— Действительно, есть люди, которые подчеркивают недопустимость сравнения современных украинских беженцев с русскими эмигрантами начала века. Я могу понять эмоции, особенно если они исходят от украинских сердец. Все-таки это наша страна от нашего имени устроила в их стране ад на земле.

Но если смотреть на вопрос хладнокровно, наши предшественники столетней давности — это именно беженцы: они бежали от войны, пусть и совершенно другого характера, от прямой угрозы их жизни, от расстрелов и хаоса. Поэтому русскими (слово «русские» я использую в контексте начала ХХ века и опять же никого не хочу им задеть) занималась Комиссия Лиги Наций по делам беженцев. По имени возглавлявшего ее Фритьофа Нансена и специальные паспорта стали называться нансеновскими. Именно на русских Европа опробовала систему приема беженцев и их адаптации и потом применила ее не раз — и к современным украинцам в том числе.

— Понятно, что отъезд в корне изменил жизнь самих беженцев. А сказался ли как-то, по вашему мнению, этот Исход на судьбе России, страны, которую они вынуждены были покинуть?

— С одной стороны, хочется сказать, что да — такая концентрация образованных, ярких людей покинула Россию. Хотя, как вы хорошо знаете и без меня, это не была в чистом виде белогвардейская высоколобая эмиграция, там были и люди разного социального происхождения, в том числе и вовсе неграмотные. И все же каждый седьмой эмигрант имел университетское образование, в то время как перед войной в СССР высшее образование было у каждого 142-го. Но дальнейшие события в Советском Союзе были таковы, что, кажется, сталинская мясорубка перемолола бы эти два-три миллиона человек, не подавившись. Поэтому не уверен, что Исход сказался на судьбе России радикальным образом.

— Вы подчеркиваете, что русские послереволюционные эмигранты воспринимали свой отъезд не как вынужденное переселение, а как духовную миссию. Как вы считаете, была ли эта миссия выполнена?

— К сожалению, только частично. Ведь эмигрантское сообщество хотело сохранить свою Россию не просто так — они мечтали вернуть это сбережение туда, в физические и географические пределы настоящей России. Как говорил герой «Машеньки» Набокова: «Без нашей эмигрантской любви России — крышка. Там ее никто не любит». Поэтому не распаковывались чемоданы, поэтому каждый год ждали скорейшего падения большевиков. Поэтому в журналах печатали анекдоты, вроде такого диалога эмигрантов: «Вот увидите: через полгода будем в России! — Вы это говорите уже десять лет. — И еще десять лет буду повторять, потому что я в этом уверен!» Собственно, на этой уверенности была основана и спасительная чехословацкая «Русская акция» — если не ошибаюсь, пессимистический прогноз президента Масарика предрекал падение большевиков в 1927 году, а оптимистический — гораздо раньше.

Но удивительно, как эти люди, вероятно, в глубине души осознавшие, что эмиграция случилась с ними навсегда, продолжали сохранять русскую культуру и русский язык. Это дало нам как тысячи сломанных жизней, так и сотни лучших слов в лучшем порядке — стихи и книги русского зарубежья. Долгое время все это наследие пребывало в забытьи, но я осторожно надеюсь, что интерес к нему будет только расти — вышеупомянутые проекты Полины и Ромы, а также ваш удивительный журнал, не теряющий концентрации на той же теме, тому и подтверждение, и стимул.

— Говоря о закрытости, герметичности эмигрантского сообщества, вы отметили, что это помогло сохранить русский язык и в конечном итоге создать тот феномен, который называют «культурой русского зарубежья». Как вам кажется, оставит ли после себя нынешняя эмигрантская волна нечто подобное?

— Не думаю. Все поменялось: сейчас другое время, другая культура и другие люди. К тому же надо признать, что незадолго до Гражданской и Мировой войны русская культура переживала невероятный расцвет, назовите его Серебряным веком или как-то еще. Бенефициаром, наследником этого расцвета стала и культура русского зарубежья. В недавней, предвоенной Москве было много всего интересного и многообещающего, но назвать этот период культурным расцветом все-таки нельзя.

А вот «нечто подобное» в более широком смысле, может, нынешняя волна и оставит. Только вот что именно это будет, пока невозможно понять. В Тель-Авиве, где я сейчас живу, эти полтора года все вокруг говорят, что такой поток новых репатриантов просто не может не изменить Израиль. Но прошло пока так мало времени, что никаких результатов оценить еще нельзя. Да и эмиграция продолжается и продолжится, ведь мы же понимаем, что впереди у России события еще более ужасные, чем те, что уже случились.

— Хотя ваша лекция была в первую очередь экскурсом в историю, невозможно не спросить о дне сегодняшнем. Есть ли у нынешней русской эмиграции что-то общее с той, о которой вы рассказывали? И в чем, на ваш взгляд, заключается главное отличие?

— Уже многие сказали, что, мол, та эмиграция бежала от революции, а эта — от реакции. Это изящный оборот, но, повторюсь, главным образом, и та, и эта волна спасается не от политического режима как такового, а от его последствий, от войны и насилия. Что до более предметных отличий, нынешняя волна куда теснее соединена с Россией (зайдите в тбилисскую кофейню, там будут сидеть десятки людей с открытыми телеграм-чатами по московским проектам), но одновременно все эти же люди охотнее, чем наши предшественники, ищут соединения с глобальным миром. Этот глобальный мир не всегда нам открыт, причем по разным соображениям, но от него куда меньше отгораживаются, чем сто лет назад. А также — надеюсь, никто не подумает, будто я претендую на роль глашатая поколения, — никакой духовной миссией мы себя не ощущаем. Пока главное пожелание на любой праздник и первый тост: не чтоб вернуться и вернуть Россию, а чтоб война кончилась.