Конечно, чудо произошло не сразу — и в Славянской библиотеке тоже не оказалось вакансий. Но именно она была тем единственным местом в Праге, где знали, что такое ленинградская Публичная библиотека, в которой я имела честь работать до эмиграции. О чем совещались две заведующие отделами, пани Климова и пани Недведова, в кабинете директора, я не знаю. Но как только меня пригласили туда войти, и я, последовав этому приглашению, оказалась в кабинете, мне сразу же стало ясно — чудо совершилось.

Меня встретил веселый старичок. Он улыбался, как мне показалось, от исключительного удовольствия видеть меня перед собой. Прежде чем заговорить, он подергал острыми плечиками, водворив сползавший с них пиджак на должное место, и запер непослушные руки на замок.

— Вацек, — представился мне директор и поклонился с достоинством. — Я, я... я был в ленинградской Публичной библиотеке имени Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина в 19... году, в 19... и в 19... году.

Сияющая улыбка старичка давала понять, что это сюрприз, приготовленный им лично для меня. Еще бы не сюрприз: со мной говорили по-русски, да еще и хвастались тем, что не раз бывали в Ленинграде. И это в 1991 году, году розового танка! Все учителя русского языка в чешских школах в срочном порядке переквалифицировались в учителей английского. Мои чешские родственники, с наслаждением читавшие мне наизусть в мой первый приезд в Прагу «Я к Вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать...», вдруг заявили, что больше не хотят слышать русскую речь у себя в доме. А старичок-директор, казалось, был вне времени. Он радовался. То, что ему нравилось раньше, сохраняло свою ценность и теперь. Не менее удивительным в нем было и то, что он без запинки перечислил годы, в которые имел счастье посетить ленинградскую библиотеку, раз и навсегда запомнив полное имя писателя в ее названии.

С легкой руки старичка-директора, которому в ту пору было 52 года, я оказалась в одной из «канцелярий» под черепичной крышей Клементинума. Передо мной была электрическая пишущая машинка с латинским шрифтом, над головой — широкое окно с видом на остроконечную башню с часами, отбивавшими среднеевропейское время. Настя и Станя, мои новые коллеги, по возрасту годившиеся мне в дочери, а по профессиональному опыту — в тетки, приняли меня радушно. Объединившись в трио, металлические орудия нашего интеллектуального труда бойко отбивали славянские ритмы в тишине барочного двора Клементинума с его давно умолкшим фонтаном. Вскоре фонтан сладко зажурчал, электрические машинки были списаны, а наши встроенные в крышу — по образцу голубятен — «кабинеты» ликвидировали строители, не ликвидировав, увы, дефицит места в Клементинуме, породивший эти голубятни.

Книжный фонд Славянской библиотеки начинался сразу за глухими дверьми помещений для сотрудников. В самом конце ломаного коридора, тянувшегося между железными стеллажами, доверху заставленными славянскими книгами, сидел теперь в своем крохотном кабинетике смещенный директор др. Йиржи Вацек. Казалось, что карьерное понижение не затронуло его эго. В его поведении ничего не изменилось. Он только чаще стал появляться между стеллажами: то стоит с открытой книгой в руках; то роется, сложившись пополам, в книгах на нижних полках; а то вдруг появляется из-за угла, толкая впереди себя садовую тележку, доверху набитую толстыми томами.

В должности сотрудника отдела комплектования он оказался в самом центре потоков новых поступлений. В его компетенцию входили все операции по приобретению чешских, русских, украинских, белорусских и польских книг, знание которых, вместе со знанием славянских языков и необходимого для чешского культуртрегера немецкого, он приобретал, казалось, с лету. Только что он принес пакет книг из магазина Фишера на Капровой улице, только что из-за границы пришла посылка с новыми поступлениями — оберточная бумага еще лежит на полу, а доктор Вацек уже листает книгу за книгой с той особой хваткой опытного охотника, внимание которого не рассеивается ни от мелькания страниц, ни от обилия букв перед глазами, а ведет прямым ходом туда, где сокрыто главное.

Из своего кабинетика доктор Вацек всегда выскальзывал во всеоружии, собранный, свободный от бремени бытового мусора, переполненный радостью интеллектуальных приобретений. Неизвестные факты истории, биографические детали и сюжеты, забытые имена и даты, названия редких книг, новые авторы — весь этот багаж им уже впитан и согласован с базовым запасом, разложен по полочкам и приведен в систему. А это значит, что доктор Вацек уже готов к встрече с любым читателем, от специалиста до случайного гостя.

Когда необременительная для ее носителя фигура доктора Вацека — пана доктора, как все в библиотеке его называли, понимая, о ком идет речь — появлялась в перспективе коридора, то стоило заранее собраться: к вам двигался главный вестник библиотеки, ее спикер, несший вам навстречу всю ее «v kostce»¹. Теперь от вас зависело, что вы сумеете взять. Не дожидаясь наводящих вопросов, пан доктор уже и сам готов вам кое-что предложить, для каждого — особый «сюрприз», сшитый на меру, в согласии с национальным профилем ваших интересов.

Но сегодня у доктора Вацека походка обитателя монастыря (дело все-таки происходит в Клементинуме): неспешный шаг, руки за спиной, голова в задумчивости свешена на грудь. Молча кланяется, поравнявшись, и так же медитативно идет дальше. Без слов понятно — день, требующий тишины.

Назавтра снова встреча в коридоре, руки опять за спиной, но по походке уже видно — готов раздавать. Останавливается и подергивает плечиками — сейчас сообщит приятную новость (неприятные он никогда не сообщал). Стоит не поперек дороги, а сбоку и говорит конфиденциально.

— Paní Magidová, dnes jsem byl u Fišera a koupil pro knihovnu knížku vašeho tatínka s podivuhodným názvem «Ne vším jsem byl rád». Pan Vaško je dobrý vypravěč! Netušil jsem, že jako diplomat měl na starosti v poválečném Rusku repatriaci československých občanů… ²

Помимо сочувственного интереса к моей путаной семейной истории, в этой фразе можно почерпнуть несколько дополнительных штрихов к собственному портрету доктора. Во-первых, что собиратель информации доктор Вацек не был литературно всеядным. Хороший рассказчик — краткая и точная характеристика автора только что купленной книги. Во-вторых, что энциклопедически устроенному сознанию пана доктора был свойственен скрытый исторический скептицизм: веры, что всякое бесправие должно разрешиться в конце концов «хэппи-эндом», у него не было и в помине. Вот поэтому ему было важно знать, кто именно осуществлял процедуру возврата в Чехословакию ее граждан русского происхождения, депортированных в СССР весной 1945 года. Связываемые между собой цепочки фактов неизбежно приводили пана доктора к закономерному выводу, что его поколению и дальше предстоит жить в неустойчивом мире и что надо спешить использовать на дело каждый момент относительного спокойствия. Поэтому, когда в Славянской библиотеке появился писатель-эмигрант Константин Чхеидзе, грузинский князь, боец «дикой дивизии», евразиец, космист и заключенный ГУЛАГа в недавнем прошлом, доктор Вацек засучил рукава. Живая книга «Константин Чхеидзе» стала в то время главной книгой, которая формировала сложный внутренний мир молодого библиотекаря Йиржи Вацека.

Более непохожих людей нельзя было поместить рядом: горячий, влюбчивый, сентиментальный романтик Чхеидзе, литературным кумиром которого был лихой наездник и певец Кавказа Лермонтов, а философским — космист Николай Федоров, призвавший Чхеидзе к общему делу возрождения мертвых отцов, — и молодой чешский библиотекарь, в 1961 году окончивший пражский Институт русского языка и литературы. Что произошло в результате их встречи? Появились на чешском языке сказки Чхеидзе, с их яркими ориентальными красками и символами. Стоит только представить: автором чешского перевода этих сказок стал юноша, уже тогда носивший серый пиджак библиотекаря и определивший свой пожизненный маршрут не в открытые всем ветрам горы, а в пыльное пространство под черепичной крышей пражского книгохранилища.

Игра судьбы в парадоксы шла дальше: в 1970-е годы молодой член чехословацкой компартии переводил уже не только сказки, но и воспоминания бывшего советского лагерника, начиная с глав о сказочном детстве горца, росшего русским интеллигентом в окружении диких кавказских племен и нерусской природы, и кончая главами о ГУЛАГе под общим названием «Изнанка Советского Союза». Полностью воспоминания Чхеидзе так до сих пор и не напечатаны ни на русском, ни на чешском языке. К тому же за годы их хранения в Литературном архиве был утрачен оригинал последней части. Остался только перевод доктора Вацека — символическое выражение его роли хранителя памяти.

Казалось, что сам пан доктор не осознает ценности того, чем владеет. Когда мне предложили сделать в библиотеке выставку, посвященную Чхеидзе, доктор Вацек преспокойно вручил мне его письма из своего личного архива. Не навязывался в советчики. Но на все вопросы: что, где, когда — отвечал самым исчерпывающим образом. И никаких прочувствованных рассказов о смертельной болезни своего друга, о его семейной драме, о причинах самоубийства. Обо всем этом я узнавала из других источников. Сам же пан доктор с неизменным усердием рылся в это время в старых периодических изданиях, без устали снуя между стеллажами, — составлял первую библиографию Чхеидзе и готовил к изданию переводы его текстов. Если он и не сумел исполнить заветы Федорова буквально (поднять Чхеидзе из могилы Вацеку все же не удалось), то обновить память о человеке, пытавшемся приблизить Восток — Западу и Запад — Востоку в их самых гуманных, этически и эстетически наиболее привлекательных чертах, он все-таки смог.

В 1995 году я заинтересовалась судьбой А. Л. Бема, крупнейшего литературоведа межвоенной русской эмиграции, достоевсковеда, педагога, политика — человека, поражавшего современников своей творческой активностью. Возник вопрос, на какой источниковой базе он трудился, т. е. была ли у него своя личная библиотека или он пользовался исключительно услугами Славянки. По слухам, у него было личное книжное собрание, которое в 1970-е годы дочь и внучка Бема передали в Славянскую библиотеку. Поиск в нашем каталоге мне ничего не дал. Порывшись по стеллажам и пошарив в темных углах библиотеки, я поняла, что доктор Вацек — моя последняя надежда. Доктор и в этот раз меня не разочаровал — кивнул мне с готовностью и поспешил в коридор. Я следом.

В самом дальнем углу открытого персональным ключиком склада, заставленного пирамидами картонных коробок, на грубо сколоченных полках стояли лишенные цвета издания. «Вот то, что Вы ищите. Берите!»

Теперь библиотека Бема полностью описана и ею пользуются исследователи.

Несколько иная история произошла с моей книгой о В. Н. Тукалевском «Под знаком каталогов и материалов к...» Материал о создателе Славянской библиотеки — как оказалось, чрезвычайно богатый именами и событиями — пришлось собирать по разным чешским и российским архивам. Когда же из этого материала мне удалось, наконец, сделать книгу, то первым делом я пошла к доктору Вацеку с робкой просьбой просмотреть написанное. Как-никак, там была вся предвоенная история библиотеки, о которой никто не мог знать больше, чем всегда интересовавшийся ее прошлым доктор Вацек. Он принял мое 800-страничное сочинение стоически. Уже спустя неделю он вернул мне текст, который успел не только просмотреть, но и отредактировать.

«Tedy to je dílo!»³ — сказал доктор Вацек. Что это, похвала или ирония? Зная, как доктор Вацек не любит делать людей несчастными, я решила, что, пожалуй, и то и другое. Заметив, что я уже достаточно помаялась, доктор, наконец, сказал: «Dobrá práce! Dozvěděl jsem se hodně nových věcí. Gratuluji!»⁴

Не знаю, заметил ли доктор Вацек в характере Тукалевского сходство с собственным характером. Но оно было. Внутренняя их жизнь, как и семейная, была максимально закрыта от посторонних взглядов. И для Тукалевского, и для доктора Вацека, живших с интервалом в одно поколение в условиях манихейского времени, не существовало деления мира на черное и белое. Оба они искали ту меру компромисса, которая обеспечила бы им участие в культурном процессе, непрерывностью которого создается «цепь союза» между прошлым, настоящим и будущим.

Мы никогда не видели доктора Вацека в классической позе книголюба — согбенным, приросшим к своему стулу, с прикованным к тексту взглядом. Чтение было для него не трудом и не фанатической страстью, а естественным способом существования. Реализуясь в форму сообщения (диалог не был его стихией), текста или путешествия, чтение служило ему поводом к движению: от фразы к фразе, от факта к факту, от места A (города, леса, кладбища, музея) к месту Б. Двигаясь таким образом, он моделировал цепочки связей, скрепленных, помимо логики, еще и чрезвычайно острой и живой наблюдательностью.

Не раз и не два обращалась я к доктору Вацеку с просьбой: «Напишите воспоминания!». И не я одна. Он только отмахивался. Всерьез он воспринял только просьбу Лукаша Бабки, директора библиотеки. Воспринял ее как служебное поручение — и перешагнул, наконец, через то чувство, которое всю жизнь мешало ему говорить: «я». Книгу он написал чуть ли не за полгода — такой свежей была его память и такой в ней был порядок. Назвал он свою книгу так, как и должен был назвать: «Slovanská knihovna — můj osud»⁵.

В ретроспективе свою сугубо библиотечную жизнь доктор Вацек представлял как бесконечную вереницу встреч. Его взгляд на людей был совсем не таким простодушным, как можно было подумать: при встрече с человеком он узнавал о нем гораздо больше, чем человек сообщал о себе сам. «Я» доктора Вацека, которое он мог так никогда и не открыть, если бы прислушивался только к собственному голосу, оказалось чрезвычайно зрячим, настроенным одновременно и на комплемент, и на иронию, но при том всегда исключительно доброжелательным.

Год за годом встречая доктора Вацека в ломаном коридоре Славянки, я с удивлением замечала, что он мне кажется все менее и менее старым. Но как только мы перебрались в новое помещение, он стал вдруг резко стареть. Как будто бы он, душа старой Славянки, лишился своего «астрального тела» и его физическое тело стало отмирать. Старенький пиджак рос на его плечах, и выход доктора Вацека на Марианскую площадь для перекура становился все более меланхолическим. Но огорчить кого-нибудь плохой новостью он не позволил себе и в свои последние, проведенные в реанимации, дни и на вопрос о самочувствии неизменно отвечал, что чувствует себя хорошо.

Я все думала, какое мифологическое имя подошло бы доктору Вацеку. Не нашла. И решила, что в данном случае придется создать неологизм. Можно, к примеру, взять старое чешское слово knihovník, обозначающее профессию доктора Вацека (библиотекарь), и сделать из него новое русское слово: «Книговник» — то есть подвижник книги, неприметный, лукавый, вечно хлопочущий библиотечный домовой, оберегающий источники нашей исторической памяти.