…покушение Брюсова на поэзию — покушение с негодными средствами. У него не было данных стать поэтом (данные — рождение), он им стал.

М. Цветаева

Пожалуй, ни об одном русском поэте при его жизни не писалось так много и столь противоречиво, как о Брюсове (причем подчас одними и теми же людьми).

Александр Блок поднес Брюсову первую книгу своих стихов с такой надписью: «Законодателю русского стиха, / Кормщику в темном плаще, / Путеводной зеленой Звезде». А уже через несколько лет писал в дневнике: «Брюсову все еще не надоело ломаться, актерствовать, делать мелкие гадости».

Андрей Белый поначалу также считал Брюсова первым из современных поэтов, называя его «Тайным Рыцарем Жены, Облеченной в Солнце», а впоследствии, знакомясь с новыми стихами Брюсова, почти о каждом из них высказывал очень меткие отрицательные суждения.

Вячеслав Иванов, отмечая «несомненный и огромный» талант Брюсова, говорил, однако, что «он ― от отца лжи, он проституировал поэзию, отвлекши ее форму от живого содержания („Все в жизни лишь средство // Для ярко певучих стихов… В минуту любовных объятий // К бесстрастью себя приневоль... Всего будь холодный свидетель...“ и т. д.)».

3инаида Гиппиус, процитировав знаменитые брюсовские строки «Неколебимой истине / Не верю я давно. / И все моря, все пристани / Люблю, люблю равно. / Хочу, чтоб всюду плавала / Свободная ладья, / И Господа, и Дьявола / Равно прославлю я», — ехидно заметила: «Ну, конечно, не все ли равно, славить Господа или Дьявола, если хочешь и можешь — славить только Себя?»

«Изнемогая от усилий»

Поэтическая продуктивность Брюсова отмечалась многими современниками, хотя оценивалась ими по-разному. Так, М. Горький писал Брюсову в 1917 году: «Я не знаю в русской литературе человека более деятельного, чем Вы. Превосходный Вы работник!». А М. Цветаева презрительно назвала его «героем труда». «Преодоленной бездарностью» окрестил его Ю. Айхенвальд (кроме всего прочего, вероятно, не прощавший Брюсову его антисемитизма). Немецкий поэт И. фон Гюнтер, который хорошо знал Брюсова, отмечая его феноменальную память и исключительные способности стихотворца-импровизатора, вспоминал: «Мистика, секс, диалектика, игра форм и певучий, достаточно элегантный пафос — все это соединилось у Брюсова с расчетливо продуманной поденной работой над стихом, которая и теперь способна многих смутить и привести в заблуждение. Благодаря своему поэтическому накалу он сумел поднять свой изначально скромненький дар прямо-таки на героическую высоту».

Сам Брюсов неоднократно говорил о поэтическом творчестве как о тяжелом труде:

Вперед, мечта, мой верный вол!

Неволей, если не охотой!

Я близ тебя, мой кнут тяжел,

Я сам тружусь, и ты работай!

Снова обращаясь к образу вола в стихотворении с характерным названием «L’ennui de vivre...» («Скука жизни…»), Брюсов мыслит себя уже не истязателем, а жертвой:

Я жить устал среди людей и в днях,

Устал от смены дум, желаний, вкусов,

От смены истин, смены рифм в стихах.

Желал бы я не быть «Валерий Брюсов».

В непосильную тяжесть для поэта превращается «цепь..., которую зовут воспоминаньем»:

Склонясь, иду вперед, растущий груз влача:

Дней, лет, имен, восторгов и падений.

Среди прочего «груза» —

И женщин жадные тела

Цепляются за звенья цепи.

И, завершая образ:

Иные умерли, иные изменили,

Но все со мной, куда бы я ни шел.

И я влеку по дням, клонясь как вол,

Изнемогая от усилий,

Могильного креста тяжелый пьедестал:

Живую груду тел, которые ласкал,

Которые меня ласкали и томили.

«Воображаю всеобщее восхищенье»

Валерий Яковлевич Брюсов родился 1 декабря 1873 года. Его дед по отцу был крепостным. В 1850-х гг. выкупившись на волю, он торговал в Москве пробками, нажил состояние и купил дом на Цветном бульваре. Отец, типичный шестидесятник, воспитывал сына в строгости. В «Краткой автобиографии» Брюсов сообщает: «Над столом отца постоянно висели портреты Чернышевского и Писарева. Я был воспитан, так сказать „с пеленок“, в принципах материализма и атеизма. Нечего и говорить, что о религии в нашем доме и помину не было: вера в Бога мне казалась таким же предрассудком, как вера в домовых и русалок». Свой «пеленочный» материализм Брюсов пронес через все увлечения мистикой, богоискательством, оккультизмом и спиритизмом.

Уже в раннем детстве в характере Брюсова проявились болезненное самолюбие, тщеславие и желание первенствовать. Он презирал сверстников, но при этом стыдился самого себя, считая, что все его ненавидят. Враждебному реальному миру противопоставил мир вымысла, в котором его «первенство никем не оспаривалось». В три года он уже выучился читать, в шесть лет начал вести дневник. «Его „настоящей“ жизнью стала череда книжных увлечений и бурных интеллектуальных страстей. Товарищи преследовали его и били, но раз он стал рассказывать им о прочитанном романе; вокруг него собрался кружок. Его стали слушать, насмешки и побои прекратились. Он почувствовал свою власть. Это была его первая победа», — пишет биограф Брюсова К. Мочульский.

Осознание себя произошло в 13 лет. «Я вдруг понял, что я прежде всего литератор» — свидетельствует Брюсов. Его с непреодолимой силой захватила страсть к сочинительству, граничащая с графоманией: с феноменальной скоростью он начал создавать горы стихотворений, поэм, пьес, рассказов. (Подобная производительность отличала Брюсова и позднее. Так, он отмечает в дневнике, что «с июня 1890-го до апреля 1891-го всего написано до 2 000 стихов», а 31 октября 1894 года записывает: «Вернувшись от Бальмонта, в 3 часа ночи, пьяный, я написал 11 сонетов и 2 поэмы».)
Увлекшись историей (в 1899 году он окончит историко-филологический факультет Московского университета), Брюсов, по его собственным словам, с еще большим увлечением «предавался страсти» создавать историю воображаемую, в которой он чувствовал себя безграничным властелином.

Есть в дневнике и еще одно признание: «Моей заветной мечтой было обольстить девушку. Мне хотелось быть героем романа. Вот самое точное определение моих желаний». «Свидетельство драгоценное, — пишет Мочульский. — „Чувства“ Брюсову не свойственны. О любви он знал только из книг. У него одна страсть — властолюбие <…>». И желание славы. «Пишу „Каракаллу“, — записывает Брюсов 30 октября 1892 года, — но, по обыкновению, вместо того, чтобы писать, больше воображаю всеобщее восхищенье, когда это будет написано».

«Вождем буду Я! Да, Я!»

В конце того же года Брюсов узнал о существовании французского символизма, и это решило его литературную судьбу. В повести «Из моей жизни» он рассказывает: «Я пошел в книжный магазин и купил себе Верлена, Малларме, А. Рембо и несколько драм Метерлинка. То было целое открытие для меня».
Ключом к пониманию феномена Брюсова является одна поразительная запись в его раннем дневнике 1893 года: «Талант, даже гений, честно дадут только медленный успех, если дадут его. Это мало! Мне мало. Надо выбрать иное. Без догматов можно плыть всюду. Найти путеводную звезду в тумане. И я вижу их: это декадентство и спиритизм. Да! Что ни говори, ложны они, смешны ли, но они идут вперед, развиваются, и будущее будет принадлежать им, особенно если они найдут достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я! И если у меня будет помощником Елена Андреевна (имеется в виду Е. А. Маслова, роман с которой не без циничных подробностей фиксировался в том же дневнике. — И. Ш.). Если! Мы покорим мир». «Для достижения славы все средства годны. Брюсов допускает, что новое искусство может быть ложно и смешно, но ему принадлежит будущее. Дважды с упоением пишет он „я“ с большой буквы. Первоначальное в нем — честолюбие, производное — писательство», — комментирует К. Мочульский приведенный пассаж, который был известен ему в усеченной форме (без пассажа о Масловой, который опустила вдова Брюсова при публикации его дневника).

Слово «помощник» применительно к Елене Андреевне звучит здесь довольно двусмысленно. Она, с одной стороны, важный фигурант в честолюбивом плане пока что безвестного стихотворца, «глядящего в Наполеоны». Но, с другой стороны, ее роль не в том, чтобы быть подругой и соратницей возлюбленного — ее «помощь» нужна ему, чтобы возбуждать и поддерживать в любовнике сугубо декадентские поэтические вдохновения. Таким образом, уже накануне своего восхождения на поэтический Олимп Брюсов считает залогом грядущего успеха соединение декадентства, спиритизма и эротики, причем последняя должна объединять и венчать собою все. Как показало дальнейшее, для него важна была отнюдь не конкретная женщина, но сам по себе «эротический опыт». Характерно, что в будущем «Моем Дон-Жуанском списке» Брюсов разделил «Серьезное» и «Случайные связи, приближения etc.», а в более подробном списке «Мои прекрасные дамы» составил еще более дробную классификацию: «Я ухаживал», «Меня любили», «Мы играли в любовь», «Не любя, мы были близки», «Мне казалось, что я люблю», «Я, может быть, люблю», «Я люблю».

Играя роль декадента, Брюсов старался искусственно вывести себя за пределы обыденной реальности — с помощью алкоголя, наркотиков, сексуальных излишеств. «Постепенно его облик поэта-символиста стал утончаться, ходы становятся более изощренными, знакомство с оккультными практиками стало конституирующей чертой всего облика „мага“, каким воспринимали его едва ли не все современники, но в истоке — его собственное представление о декаденте» (Н. А. Богомолов).

Так, и спиритизм был важен для Брюсова не сам по себе, но как выход за пределы повседневности и как дополнительный источник новой поэтической образности — экзотической и психологически изощренной. Брюсов, будучи сам почти лишен мистического опыта, умел мастерски его имитировать (в том числе и для того, чтобы закрепиться в качестве центральной фигуры русского символизма); спиритизм Брюсова, по сути, был одной из форм столь характерного для символизма «жизнетворчества», т. е. аналогом художественного творчества, перенесенного в «текст жизни». (Как явствует из его дневника, поэт широко пользовался возможностями фальсификации спиритических явлений).

Характерно, что если в дневнике Брюсов предельно откровенен, то в «Автобиографии» он лицемерно уверяет, что роль «вождя» декадентства навязывалась ему критикой.

Природу молодого поэта разгадала проницательная 3. Гиппиус. В статье «Одержимый» она пишет: «Дело в том, что Брюсов — человек совершенно бешеного честолюбия. Тут иначе, как одержимым, его и назвать нельзя... Брюсовское „честолюбие“ — страсть настолько полная, что она, захватив все стороны существования, могла быть — и действительно была — единственной его страстью».
Та же Гиппиус тонко зарисовывает его портрет: «Скромный, приятный, вежливый юноша; молодость его, впрочем, в глаза не бросалась: у него и тогда уже была черная бородка. Необыкновенно тонкий, гибкий, как ветка; и еще тоньше и гибче делал его черный сюртук, застегнутый на все пуговицы. Черные глаза, небольшие, глубоко сидящие и сближенные у переносья. Ни красивым, ни некрасивым назвать его нельзя: во всяком случае, интересное лицо, живые глаза. Только, если долго всматриваться объективно, отвлекшись мыслью — внезапно поразит вас сходство с шимпанзе. Верно, сближенные глаза при тяжеловатом подбородке дают это впечатление. Скоро обнаружилось, что он довольно образован и насмешливо умен. <...> Высокий тенорок его, чуть-чуть тенорок молодого приказчика или московского сынка купеческого, даже шел к непомерно тонкой и гибкой фигуре. <...> Сыну московского пробочного фабриканта, к тому же разорившегося, пришлось-таки потрудиться, чтобы приобрести солидное образование и сделаться „европейцем“ или похожим на „европейца“. Но брюсовское упорство, догадливый ум и способность сосредоточения воли исключительная: и они служили ему верно».
Позднее М. Цветаева напишет: «Три слова являют нам Брюсова: воля, вол, волк».

Еще в 1894 году вместе с А. Л. Миропольским (А. А. Лангом — своим однокашником по гимназии Ф. И. Креймана) он опубликовал получившую скандальную известность книгу «Русские символисты». Эта и ряд последующих книг Брюсова стали на многие годы излюбленным объектом насмешек в печати. Особенно удачным поводом для упражнений в остроумии и резких высказываний против творчества Брюсова и всей новой поэзии вообще стало однострочное стихотворение «О закрой свои бледные ноги». (Любопытно, что С. Есенин в своем неопубликованном некрологе Брюсову вспоминал об этом моностихе с явным сочувствием, как о первом «крике против шаблонности».) 

В 1900 году Брюсов становится фактическим руководителем издательства «Скорпион», объединившего силы нового литературного движения, а в 1904-м — редактором журнала «Весы», который в то время был самым культурным периодическим изданием (выходил до конца 1909 года).

Парадоксально: имя Брюсова поначалу стало в литературе синонимом шута, хотя он «был самой торжественной и невыносимо серьезной фигурой во всей русской литературе». «Но его ранняя поэзия настолько отличалась от того, что обычно печаталось в русских журналах, что критики не могли расценить ее иначе, как оскорбительный розыгрыш. На самом деле Брюсов просто подражал (довольно по-детски) французским поэтам своего времени», — пишет Д. Святополк-Мирский. Тем не менее к 1903 году, когда вышел его сборник «Urbi et orbi» («Граду и миру»), Брюсов добился признания в качестве вождя русского символизма. Те критики, что издевались над ранним творчеством Брюсова, приветствовали его сборник «Stephanos» («Венок»), появившийся в 1906 году. По мнению большинства литературоведов, лучшие стихи Брюсова содержатся именно в этих сборниках. Однако и эти стихи часто напоминают перевод, потому что связь с французской и латинской поэтической традицией была у него теснее, чем с русской. После 1906 года его положение еще больше укрепилось. Но по сравнению со «Stephanos», последующие сборники оказывались все слабее и хуже.

Что касается прозы Брюсова, то в целом она такая же, как и стихи, — «торжественная, иератическая и академичная. В прозе затрагиваются те же темы: картины прошлого и будущего, таинственные „бездны“ любви — часто в самых ее извращенных и ненормальных проявлениях. Как и у стихов, у прозы — явно „переводной с иностранного“ вид. Брюсов сам это чувствовал и часто нарочно стилизовал прозу под иностранные образчики прошлых эпох. <…> Ее отличают холодность и жестокость: там нет жалости, нет сострадания, только холодный огонь чувственной экзальтации, желание проникнуть в потаенные уголки человеческой порочности. Но Брюсов не психолог, и его картины чувственности и жестокости всего лишь ярко раскрашенный карнавал» (Д. Святополк-Мирский).

Однако главное прозаическое произведение Брюсова — «Огненный ангел» (1907) — является одним из лучших русских исторических романов на иностранный сюжет. Полное название романа: «Огненный ангел, или Правдивая повесть, в которой рассказывается о Дьяволе, не раз являвшемся в образе светлого духа одной девушке и соблазнившем ее на разные греховные поступки, о богопротивных занятиях магией, астрологией, гоетейей и некромантией, о суде над оной девушкой под председательством его преподобия архиепископа Трирского, а также о встречах и беседах с рыцарем и трижды доктором Агриппою из Неттесгейма и доктором Фаустом, написанная очевидцем». Сюжет романа — колдовство и суд над ведьмой в Германии XVI века. Это умело построенное и занимательное произведение отличается хорошим знанием и подлинным пониманием эпохи. В книге преломились модные у декадентов демонические мотивы. При работе над романом автор «с исступленною страстью изучал средневековые суеверия» (А. Белый), которые «были глубоко чужды рассудочной натуре Брюсова» (К. Мочульский). (Брюсов говорил: «За бога, допустим, процентов так сорок; и против процентов так сорок; а двадцать, решающих, — за скептицизм»). Но роман оживляет то, что в его основе лежит фантастически преображенная и расцвеченная история взаимоотношений Брюсова с писательницей Ниной Петровской и Андреем Белым. Лишенный автобиографического подтекста второй роман Брюсова, «Алтарь победы» (1913), действие которого развивается в четвертом веке в Риме, — «книга длинная, скучная, лишенная творческого элемента» (Д. Святополк-Мирский).

«Я начал работать с советским правительством»

Незадолго до катастрофы 1917 года Брюсов выпускает брошюру «Как прекратить войну?», в которой активно проповедует войну до победного конца. Февральскую революцию он с не меньшим жаром приветствует («Приветствую Свободу… Чего ж еще хотеть! Приветствую Победу… Свершился приговор…»), а после Октябрьского переворота он немедленно признает советскую власть. «Еще в начале 1917 года, — утверждает он в автобиографии, — я начал работать с советским правительством, что навлекло на меня некоторые гонения со стороны моих прежних сотоварищей».

Однако по сути Брюсов был аполитичен. Его отношение к политике было чисто эстетским. Это хорошо выражено в его строках 1905 года:

Прекрасен в мощи грозной власти

Восточный царь Ассаргадон,

И океан народной власти,

В щепы дробящий утлый трон!

Но ненавистны полумеры…

По мнению Д. Святополк-Мирского, сотрудничество Брюсова с новой властью и его вступление в РКП(б) было вызвано не политическими убеждениями, а напротив, их отсутствием, «потому что именно политические и нравственные убеждения не позволяли большинству гражданственно настроенных людей сделать этот шаг. Возможно, причина еще и в том, что Брюсов больше не чувствовал себя лидером и надеялся, примкнув к самой передовой политической партии, снова стать передовым и современным. Кроме того, <…> он явно сочувствовал механическим схемам Ленина».

Сначала большевики определили Брюсова на службу в качестве заведующего Московской Книжной Палатой; с 1918 по 1919 год он состоял в должности заведующего отделом научных библиотек Наркомпроса; в 1919 году его перевели в Государственное Издательство; в 1920 году ему удалось организовать «Лито» (литературный отдел Наркомпроса) и при нем литературную студию.

Илья Эренбург, встречавший поэта в «Лито», по горячим следам вспоминал: «Брюсов похож на просвещенного купца, на варвара, насаждающего культуру. В нем — Петр Великий и захолустный комиссар Совхоза <...>. На стенах висели сложные схемы организации российской поэзии — квадраты, исходящие из кругов и передающие свои токи мелким пирамидам. Стучали машинки, множа „исходящие“ списки, отчеты, сметы и наконец-то систематизированные стихи. Брюсов — энциклопедист; он работает над стихами регулярно в определенные часы и может писать все: сонеты, терцины, баллады, триолеты, секстимы, лэ; он изобретатель стихотворной машины».
Поэтому неудивительно, что за последние четыре года своей жизни Брюсов выпустил пять сборников своих стихов.

Несмотря на славословия «ослепительному Октябрю», занимаемые им ответственные посты и на принадлежность к коммунистической партии (в которую он вступил в 1920 году), Брюсов не мог не чувствовать себя чужим. «Я думаю, — писал В. Ходасевич, — что тщательное формальное исследование коммунистических стихов Брюсова показало бы в них напряженную внутреннюю работу, клонящуюся к попытке <...> „обрести новые звуки“ <...>. Но именно наличие этой работы сделало его стихи переутонченными до одеревенения, трудно усвояемыми <...>. Как агитационный материал они не годятся — и потому Брюсов-поэт оказался по существу ненужным. Оставался Брюсов-служака, которого и гоняли с „поста“ на „пост“, порой доходя до вольного или невольного издевательства. Так, например, в 1921 г. Брюсов совмещал какое-то высокое назначение по Наркомпросу с не менее важной должностью в Гуконе, т. е. ... в Главном Управлении по коннозаводству. Он честно трудился и там и даже, идя в ногу с нэпом, выступал в печати, ведя кампанию за восстановление тотализатора».

Несмотря на преданное служение Брюсова новой власти, советская критика обращалась с ним весьма бесцеремонно. В печати нередко появлялись подобного рода суждения: «Брюсов является типичным декадентом-архаистом, поэтом упадочной буржуазии. Таким он остается и сейчас... Для нашего времени брюсовское творчество — сплошная, не знающая исключений, р е а к ц и я».
О сборнике «Миг» один из советских критиков писал: «Новая книга Брюсова удручающа, как осенний дождливый день». И это еще слишком мягко сказано, поскольку найти среди поздних стихотворений поэта хотя бы несколько подлинных произведений искусства — задача нелегкая! Типичны же такие «шедевры», как стихотворение «Советская Москва», где есть такие смехотворные строки:

Если люди в бессменном плаваньи,

Им нужен маяк на мачте!

Москва вторично в пламени —

Свет от англичан до команчей.

Или «плач» по Ленину: «Горе! Горе! Умер Ленин! / Вот лежит он скорбно тленен».

Этот чудовищный срыв Брюсова-поэта вполне закономерен, поскольку все его творчество насквозь искусственно; недаром особенно эффектны его дореволюционные стихотворения, посвященные античной мифологии и историческим деятелям и фактам. Редкие исключения только подтверждают общее правило.

«Бессчетный ряд мной сочиненных строф»

«Поэзия для меня — все (выделено Брюсовым. — И. Ш.)! — писал Брюсов Петровской. — Вся моя жизнь подчинена только служению ей: я живу, поскольку она во мне живет, и когда она погаснет во мне, умру. Во имя ее — я, не задумываясь, принесу в жертву все: свое счастье, свою любовь, самого себя».

В то же время Брюсов, написавший стихотворений больше, чем вся взятая вместе пушкинская плеяда, отнюдь не был первоклассным поэтом и не мог этого не понимать. Если в 1906 году в письме той же Петровской он, рисуясь, называет себя «машинкой для сочинения хороших стихов», то в 1918 году с несвойственной ему откровенностью признает:

Вот я опять поставлен на эстраде

Как аппарат для выделки стихов.

Как тяжкий груз, влачится в прошлом сзади

Бессчетный ряд мной сочиненных строф.

Георгий Адамович основным пороком поэзии Брюсова справедливо считал «несоответствие его огромного чисто словесного дарования его скудным замыслам, помесь блестящего стихотворца со средней руки журналистом». Николай Гумилев, многому научившийся у Брюсова, говорил о нем: «Это поэт, у которого нет ни одного действительно хорошего стихотворения», — отмечая у него только отдельные «удивительные» строфы.

Критически оценивая многие аспекты творчества Брюсова, нельзя не признать важное культурно-историческое значение его деятельности. Как пишет литературовед В. А. Богданов, поэт «оставил заметный след не только в истории русской литературы, но и в отечественном литературоведении. Отстаивая непреходящую ценность культурного наследия, он выступил вдумчивым исследователем творчества крупнейших поэтов 19 века, авторитетным критиком „крайностей“ как в символизме, <…> так и в молодой советской литературе».

Многим обязана Брюсову и русская поэзия начала XX века. Культу «прости Господи, глуповатой поэзии» Брюсов противопоставил обучение технике, работу над стихом и размышление о нем. Титанический труд Брюсова в этой области привел к ощутимому повышению уровня стихотворчества. С Брюсовым в России вновь возникла поэтическая традиция, которая оборвалась с Пушкиным. Брюсов оказал серьезное влияние на творчество многих младших поэтов, которые в той или иной мере проходили через этап подражаний ему, причем это были не только символисты (А. Блок и др.), но и акмеисты (Н. Гумилев и др.), и футуристы (Б. Пастернак и др.). Правда, литературовед М. Гаспаров, который манеру позднего Брюсова парадоксально назвал «академическим авангардизмом», остроумно оценивает Брюсова-мэтра как «побежденного учителя победителей-учеников». Немалое значение имеет и ряд выполненных Брюсовым переводов латинской, итальянской, французской, немецкой, английской поэзии; за переводы армянских поэтов он был удостоен звания народного поэта Армении. (Хотя, по словам В. Вейдле, «Данте и Гете он хуже переводил, чем Беранже или австралийское первобытное „Кенгуру бежали быстро“»).

Брюсов скончался 9 октября 1924 года в своей московской квартире от крупозного воспаления легких. Его могучий организм был основательно подорван многолетним употреблением морфия. По психологически верному предположению В. Ходасевича, если бы смерть не пришла, то Брюсов, чувствовавший себя совершенно одиноким и никому не нужным, должен был бы покончить с собой.

Литература

Брюсов В. Я. Полное собр. соч. и переводов. СПб., 1913—1914. Т. 1—4, 12—13, 15, 21.

Брюсов В. Я. Собрание сочинений: В 7 т. М., 1973—1975.

Валерий Брюсов. Литературное наследство. Т. 85. М., 1976.

Брюсов В. Я. Среди стихов. 1894—1924: Манифесты. Статьи. Рецензии. М., 1990.

Валерий Брюсов и его корреспонденты. Литературное наследство. Т. 98. Кн. 1—2. М., 1991—1994.

Зарубежная поэзия в переводах В. Брюсова. М., 1994.

Брюсов В., Петровская Н. Переписка: 1904—1913. М., 2004.

Брюсов В. Я. Дневники. Автобиографическая проза. Письма. М., 2002.

Брюсовские чтения. Ереван, 1963—2004.

Максимов Д. Брюсов. Поэзия и позиция. Л., 1969.

Брюсовские сборники. Ставрополь, 1974, 1975, 1977.

Мочульский К. В. А. Блок. А. Белый. В. Брюсов. М., 1997.

Богомолов Н. А. Русская литература начала XX века и оккультизм. М., 2000.

В. Я. Брюсов и русский модернизм. М., 2004.

Ашукин Н. С., Щербаков Р. Л. Брюсов. М, 2006 (ЖЗЛ) 

Святополк-Мирский Д. П. История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Новосибирск. 2006.

Шауб И. Ю. Вождь русского символизма (Феномен В. Я. Брюсова) // Русская история и культура: Статьи. Воспоминания. Эссе. СПб., 2007.

Молодяков В. Э. Валерий Брюсов: Биография. СПб., 2010.