Мне войны не хотелось, хотя я не любила военные фильмы. В них, как правило, быстро и героически побеждали русские, а немцы только немного сопротивлялись, но все они были отпетыми идиотами и злодеями.
О войне в моей семье разговаривали неохотно и редко. Бабушка, пережившая блокаду Ленинграда, никогда не говорила со мной на эту тему. Лишь изредка удавалось услышать о каком-то эпизоде, и, видимо, этого было достаточно для того, чтобы в моем детском сознании война стала настоящей, страшной и неумолимой. Хотя на первый взгляд, ничего ужасного в воспоминаниях не было…
Например, бабушка рассказывала, как она на работе, в банке, в самом начале блокады, ела обед, который вынимала из банки из-под дореволюционного какао, ломала на маленькие кусочки и запивала кипятком. Люди ходила вокруг нее и бросали неодобрительные взгляды. Потом кто-то не выдержал и со злостью бросил: «Люди голодают, а вы на глазах у всех едите шоколад…». Бабушке стало понятно, почему бросали косые взгляды, но она ела не шоколад, а дуранду, корм для лошадей. Позднее с ним познакомились многие, но она начала раньше других…
Когда война окончилась и бабушка пришла к врачу на осмотр, то она казалась даже толстой: на ней были надеты три пальто одно на другое… и ее сразу направили в санаторий… Рассказывая это, бабушка улыбалась. Она пришла к врачу не только в трех пальто, но и в кружевных перчатках…
Моя мама провела всю войну у родственников в Белоруссии. Ей было 10 лет. Она рассказывала, как нацисты украли у нее все ее вещи и послали ее городские платья и гуттаперчевую куклу в Германию. Потом деревню сожгли, и они с бабушкой жили в старой бане, а после — в землянке в лесу. Кругом выли настоящие волки, вдоволь наедавшиеся человечиной… Однажды мама, собиравшая ягоды, увидела, как подбитый немецкий самолет утонул в трясине вместе с летчиком. Самолет упал почти бесшумно, болотная ряска расступилась, поглотила самолет с пилотом и затянулась зеленым одеялом.
А потом стреляли трассирующими пулями, они светились, и мама с подругой бежала в лес, а кругом летали красивые пули, обе девочки смеялись до изнеможения — и бежали, и бежали…
Позднее мама носила узкую юбку, сшитую из мешка. Нижнего белья не было, но зима была, и морозы были порядочные. В этой юбке она лезла на заборы, пока те еще существовали, и смотрела, как бежали по дороге люди из других деревень и городков. А было это под Могилевом. Там вразброс стояли деревни: русские, белорусские, польские и еврейские. Было на что посмотреть. Почти никто из этих людей не выжил. Выжила моя мама и ее бабушка, которая перед войной почти не ходила. Всю войну она пробегала, помогая, как только было возможно. Эта старая женщина знала все языки, которыми говорили в округе, на нее можно было положиться. Прабабушка всеми силами старалась сохранить самое ценное: ленинградскую внучку, и она ее сохранила. Она болела после войны, но прожила еще долгие годы и умерла в возрасте 97 лет....
Когда мама бегала под пулями, отец уже лежал госпитале. Сначала он думал, что ослеп, но потом оказалось, что один глаз сохранился. Его надо было тренировать. И папа вернулся к своему когда-то любимому рисованию. Первым он нарисовал портрет раненого, слепого, который лежал на койке напротив. Потом сделал еще много портретов, раздаривал их «заказчикам». Но некоторые не смог отдать: эти люди пошли в бой, погибли на дорогах войны, просто не успели получить свое изображение или оставили на память папе… Всем этим людям верилось, что после войны жизнь будет другая, светлая и прекрасная…
Мужчины 1921 года рождения в СССР имели мало шансов выжить. Они прошли Финскую войну, а Вторую мировую, как правило, начали младшими офицерами. Но моему отцу удалось остаться в живых, может быть, из-за того, что он как раз явился классическим исключением из правил. Семья была, как говорили тогда, разночинная. Мать — дочь адвоката, дворянина, и женщины, чья семья получила дворянство за богатство (которое исчезло в течение двух десятилетий), а отец — незаконнорожденный, с матерью из российской глубинки и отцом — обрусевшим немцем, военным. При такой раскладке шансов на нормальную жизнь было мало. Мой отец интересовался искусством, рисованием и литературой, но до войны успел проучиться год на архитектурном отделении. А потом лейтенант Иванов Лев Васильевич отправился на фронт. Бабушке удалось один раз навестить его в казарме. Она принесла ему конфет. Дежурный проверил пакет и сказал: «Да что же вы ему, мать, принесли! Надо махорки и водки». «Мой сын не курит и не пьет», — ответила бабушка, и была права, но недолго. Скоро отец закурил и курил всю недолгую жизнь.
Отец несколько раз был ранен, один раз тяжело, в ногу, после этого его перевели во фронтовую газету. В 1943 году ранение было опять серьезное: пуля прошла через висок и вышла через глаз, раздробив некоторые кости на маленькие кусочки. Под веком образовалось отверстие, через которое эти крошечные кусочки выходили почти всю его жизнь. Где-то году в 1971-м рана затянулась и воспалилась, так что пришлось делать очередную операцию, обезобразившую лицо.
После войны отец поступил во ВГИК на режиссерское отделение. Он успел поучиться у крупных мастеров советской кинематографии, но неумение приспосабливаться, скромность и чрезвычайная бедность помешали ему сделать карьеру. Режиссер Савченко, который очень ценил отца, умер, когда папа еще учился. В результате пришлось снимать так называемые научно-популярные фильмы, хотя и среди них некоторые представляли собой интерес. Например, фильм о северных оленях, о полуострове Ханко, полнометражный фильм «В лесах советской России», получивший премии на международных конкурсах, фильм об атомных электростанциях и ряд фильмов о животных. Отец очень любил возиться с детьми, клеил с нами елочные игрушки, водил нас в музеи. Много лет спустя я узнала, что для многих моих друзей эти воспоминания стали самыми счастливыми в их жизни…
