В название статьи вынесена цитата из очерка Бальзака «Письмо о Киеве», который только относительно недавно был полностью переведен с французского языка на русский[1]. Слова эти, с осторожностью сказанные о России, безусловно выражают некую неуверенность их автора относительно права свободно выражать свои мысли. И тому есть объяснение. Несмотря на довольно открытые монархические взгляды и чуть ли не безоговорочное одобрение абсолютизма в российской империи, Бальзак, в силу личных обстоятельств проведший в этой стране продолжительное время, наблюдал явления, которые никак не складывались в гармоническую картину российской жизни.

Эвелина Ганская

«Личными обстоятельствами», вынуждавшими Бальзака смиренно принимать все условия нахождения в границах российской империи, были его отношения с Эвелиной Ганской, полячкой, жившей в Украине и позднее ставшей женой писателя.

После того, как роман «Шагреневая кожа», вышедший в 1831 году, прославил молодого автора, читающая дамская публика засыпала его письмами. Одной из корреспонденток была таинственная незнакомка, подписавшая свое письмо Étrangerе (Иностранка). Письмо привлекло внимание Бальзака, завязалась переписка, и в 1833 году произошла их встреча в Швейцарии.

Эвелина Ганская происходила из старинного польского рода Ржевуских, известного с XVI века. Отец Эвелины Адам Ржевуский после раздела Речи Посполитой был принят на российскую службу в чине действительного статского советника и назначен председателем Гражданской Палаты Брацлавской губернии[2]. Позднее избран киевским дворянством губернским маршалом, иначе говоря, предводителем дворянства. Известен он был также и своими литературными талантами, преимущественно эссеистикой, стихами и поэтическими переводами. Сам Фаддей Булгарин не без доброжелательства отметил личное с ним знакомство: «Адам Станиславович (бывший потом сенатором) принадлежит к числу самых отличных, самых благородных людей, которых я знал в жизни. Просвещенный, добродушный, честный и благородный во всех делах своих, он был, кроме того, чрезвычайно приятен в обществе, а в короткой беседе увлекателен»[3]. Вероятно, следовало бы отметить еще одну черту Ржевуского, а именно его прагматизм, которым он, видимо, и руководствовался, когда выдавал замуж Эвелину, одну из своих дочерей, за Вацлава Ганского, бывшего предводителя волынского дворянства[4], обладателя состояния в 15 миллионов рублей золотом, владельца огромных земель и роскошной усадьбы с английским парком в селе Верховня в Украине[5].

После личного знакомства Бальзака и Ганской в 1833 году у них произошло еще несколько встреч: в 1834 году в Женеве, в 1835-м ― в Вене, в 1843-м ― в Петербурге, в 1844-м ― в Германии и Франции, в 1846-м ― в Италии и Швейцарии. И наконец осенью 1847 года Бальзак решил отправиться в имение Верховня, доставшееся Ганской после смерти мужа в 1841 году. А оттуда уже поехал в Киев, где задержался до января 1848 года. Из Парижа он выехал 5 сентября, взяв с собою в дорогу «морские галеты, крепкий кофе, сахар, говяжий язык в оболочке и оплетенную бутылочку анисовой водки», намереваясь по пути покупать любимое им молоко, и в Верховне был уже 13 сентября.

Бальзак был так увлечен Ганской, что в одном из писем, еще за пять лет до поездки, готов был ради нее чуть ли не принять российское подданство:

«Я сделаюсь русским, если Вы не усматриваете в этом препятствий, и я отправлюсь к царю просить разрешения нашего брака. Вот уже два года, как я мечтаю поселиться в Петербурге, чтобы заняться там романом и театром и судить о европейской литературе, ― в последние дни я возвращаюсь к этим мечтам. Напишите мне Ваше мнение на этот счет. Я хотел предпринять первое путешествие, чтобы обследовать почву, людей и обстоятельства. Меня удерживало незнание языка».

Но чтобы состоялся их брак, необходимо было получить разрешение самого царя Николая I. А это было непросто, так как по действовавшим тогда законам, выходя замуж за иностранца, можно было лишиться всех своих поместий. Позднее, в 1850 году, чтобы стать женой Бальзака, Ганской пришлось оформить дарственную на принадлежавшие ей земли в пользу своей дочери.

«Я не умею ждать»

«Не скажу, чтобы русских не удивило то, что я совершил, хотя вообще в том, что касается скорости передвижения, удивить их трудно; дело в том, что эти восемьсот лье я одолел за восемь дней. Неисправимый порок моей натуры состоит в том, что я не умею ждать. Если я куда-то еду, а тем более еду к друзьям, я не стану фланировать и бесцельно транжирить время. Самая быстрая почта одолевает это расстояние за тринадцать дней; письмо с извещением о своем приезде я опередил на целых десять дней».

Через неделю своего путешествия Бальзак прибыл в украинский город Броды, в то время входивший в состав Австрийской империи и служивший пограничным пунктом[6], и остановился в «лучшей» гостинице. Однако, замечает Бальзак, «камеры наших тюрем выглядят гораздо более привлекательно, чем комнаты в лучшей гостинице Брод, именуемой „Россия“».

Бальзак намеревался добраться из Брод до Бердичева за сутки, но был предупрежден хозяином все той же гостиницы «Россия», что меньше чем за неделю ему это сделать не удастся. То есть ровно за столько, сколько понадобилось Бальзаку на путь от Парижа до Брод[7]. Узнав об этом, Бальзак «испустил вопль», грозивший ему, как он сам заметил, отлучением от церкви.

Другим препятствием была русская таможня: она открывалась не раньше десяти утра, ко всему прочему не следовало забывать, что «русская таможня ― учреждение политическое; там проверяют паспорт, и, будь даже твои бумаги выправлены по всей форме, тебе могут отказать в праве на въезд».

По совету хозяина гостиницы Бальзак отправил свой паспорт таможенникам, «чтобы выяснить, сочтут ли они его годным», поскольку рекомендательному письму, которым запасся Бальзак, тот «явно большого значения не придавал».

На счастье, в одной с Бальзаком гостинице проживал и русский консул «г-н Краузе», который оказался так любезен («как почти все русские чиновники за границей»), что вызвался посодействовать и действительно ускорил бюрократическую волокиту[8].

Возникла и еще одна проблема ― а как, собственно, доехать. «Русские кучера ― дикари», экипаж, а вернее, бричка, которую наконец предоставили Бальзаку, могла и не доехать до места, потому что только главные дороги были «ровны и широки, как Елисейские поля в Париже», остальные же в колдобинах, а во время дождей непроходимы вовсе.

«Во всей империи только и есть, что шоссе между Петербургом и Москвой <…>. Ни проселочных, ни губернских дорог нет и в помине; передвигаться более или менее беспрепятственно можно только зимой, на санях».

Вообще говоря, если бы у Бальзака не было столь уважительного повода, чтобы отважиться на такое рискованное предприятие и ехать в страну, не зная ни условий для путешественника, ни языка, его должно было бы признать отчаянным авантюристом. Именно так его воспринял его соотечественник, французский литератор Жюль Жанен[9], повстречавшийся с Бальзаком в Бродах. Между ними состоялась весьма примечательная беседа.

«― Вы г-н Бальзак?

― Да, сударь, ― отвечаю я, полагая, что имею дело с каким-то полицейским чином.

― Ах, как я рад! Я Жанен.

― Я к вашим услугам; чем могу быть полезен?..

― Это я к вашим услугам, ― отвечает Жанен, ― в Бродах я едва ли не единственный говорю по-французски, я родом из Невшателя[10]; лишь только здесь появляется француз, как тотчас посылают за мной, и я ему помогаю, ведь французам здесь нелегко приходится; но они попадают в здешние края так редко! Здесь французы в диковинку.

Все это он проговорил на одном дыхании.

― Так вы, значит, собрались в Россию? Вы не ведаете, что творите!.. Не понимаете, что вам грозит; здесь ведь не Европа, здесь Китай <…>. Вы по-польски говорите?

― Нет.

― Значит, вы говорите по-русски?

― Нет.

― И путешествуете в одиночестве?

― Да.

Жанен осмотрел меня с ног до головы, словно экзотическое животное, и отправился рассказывать всем обывателям, населяющим Броды, о явлении невиданном и неслыханном…»

Следующим пунктом путешествия был город Радзивилов[11], где находилась российская таможня. Впрочем, городом его назвать было сложно, потому что представлял он собой «скопление деревянных лачуг, до сих пор не рухнувших исключительно благодаря особой милости провидения <…> cтоят эти лачуги на голой земле, мостовой нет и в помине».

В Радзивилове Бальзак был вынужден задержаться. И причина тому была не только чисто бюрократическая: местный полицмейстер не мог выдать предписания для станционных смотрителей, объяснив это тем, что уже два месяца ему их не присылали. «В этом эпизоде, ― пишет Бальзак, ― весь дух русского общества». И затем следует весьма веское объяснение этого утверждения.

«Покорствовать, покорствовать, несмотря ни на что, покорствовать с опасностью для жизни, покорствовать даже тогда, когда покорность бессмысленна и противоестественна. Эта русская покорность особенно поражает того, кто знаком с решительной неспособностью к повиновению, царящей во Франции. <…> Если когда-нибудь Россия завоюет мир, она будет обязана этим исключительно покорности ее обитателей».

Эта же черта, по мнению Бальзака, отличает Россию от Польши («поляк повиноваться неспособен»). И Бальзак делает, на первый взгляд, парадоксальный, но, в сущности, очень логичный вывод, что именно поэтому «страна повиновения, страна покорных славян, не могла не поглотить страну славян непокорных, страну, которой сама мысль о повиновении внушала ужас».

После Радзивилова Бальзак едет в Дубно и почти сразу в Бердичев. Его снарядили транспортным средством, называемым буда и представлявшим собой повозку из дерева и ивовых прутьев, которая катится «со скоростью локомотива» и «с безжалостной откровенностью оповещает ваши кости обо всех неровностях дороги».

«Попасть в Украину! ― я не просто хотел, я жаждал этого, ибо Украина означала отдых, а сил у меня оставалось еще на сутки, не более».

Уставшим и почти больным от трудной дороги Бальзак прибыл в Житомир, поначалу радостно приняв его за Бердичев.

«От потери двух часов я пришел в ярость, удвоил чаевые и заставил кучера гнать лошадей со скоростью тридцать шесть верст в час; благодаря этому около полудня передо мной возник холм, на котором стоит славный город Бердичев ― родной брат города Броды. <…> Тут я увидел настоящие степи, ибо Украина начинается в Бердичеве. По сравнению с нею все виденное прежде ― ничто. Передо мною простиралась пустыня, царство хлебов, куперовская прерия с ее безмолвием. Здешние почвы ― украинский чернозем, слой черной и жирной земли толщиной до полусотни футов, а то и больше; такие поля никогда не удобряют, а сеют на них только зерновые».

Зрелище ошеломило Бальзака, но усталость взяла свое, он проспал глубоким сном несколько часов, был разбужен криком кучера и наконец увидел «обетованную землю» ― усадьбу в Верховне.

«Передо мною на холме посреди долины ― третьей по счету после границы ― высился в золотистых лучах заходящего солнца замок вроде Лувра или греческого храма!»

«Письмо о Киеве»

Итогом путешествия Бальзака стал солидный по объему очерк «Письмо о Киеве», представляющий собой письмо директору одной из известных в то время газет Journal des débats Арману Бертену[12]. Но поскольку газета была весьма враждебно настроена как по отношению к российскому монарху (Николай I осуждался за подавление польского восстания в 1830 году), так и к России в целом, очерк опубликован не был.

Газета не оценила объективности Бальзака, на которую он так претендовал, ― писать «ни за и ни против России», а найти «золотую середину», которую, по его мнению, до него еще никто из писавших о России не находил.

«Я убежден, что <…> существует золотая середина. Россию никогда еще никто не ценил так, как должно: артиллерия мысли подвергала ее обстрелу, ее позорили и поносили, однако она, точно неуязвимый медведь, невзирая ни на что, движется вперед. Между тем в интересах Европы рассмотреть Россию более пристально: Наполеон перед смертью признался, что видит в ней источник опасности для Европы, ибо Старому Свету грозит либо слепая сила республик, либо слепая сила варварского нашествия. <…> Я не собираюсь сочинять толстый том под названием „О России“, я намерен лишь написать своего рода предисловие, а в нем предупредить читателей: „Берегитесь!“ Я не могу и не хочу говорить всю правду, однако во всем, что я говорю здесь походя, шутки ради, нет ни слова лжи».

Однако все это более походило не на «золотую середину», а на осторожную позицию человека, не желавшего осложнять отношения с государством, от которого зависело решение личных вопросов. Тем не менее это не помешало кое в чем оставаться не только объективным, но и довольно критичным по отношению к увиденному.

Бальзак адресует свой опус французам, которые, как он иронично замечает, мнят себя «существами исключительными», а все прочие народы считают варварскими. Ну, а уж о городе Киеве почти ничего не знают вовсе.

«Между тем Киев, столица Украины, ― святой город, бывшая столица <…>. Побывав в католическом Риме, я горячо желал увидеть Рим православный. Петербург ― город-младенец, Москва ― взрослый человек, Киев же ― старец, чей возраст ― вечность».

Бальзаку хотелось рассказать именно о той части российской империи, в которую путешественники заезжали особенно редко, ― об Украине.

«Я слышал о степях, крестьянах, управляющих, метелях, евреях, союзе цивилизации с варварством рассказы столь фантастические, что Украина стала казаться мне единственным местом в мире, где я смогу увидеть людей по-настоящему новых, вещи поистине небывалые».

В очерке «Письмо о Киеве», к сожалению, ничего не говорится о самом Киеве, Бальзак, хотя и побывал в этом прекрасном «вечном» городе, ничего о нем не написал.

«Я влюблен в абсолютную власть»

Все же, как ни странно, Россия привлекала Бальзака, как и других известных нам путешественников, своим государственным устройством. Мы помним, как изменились позднее взгляды у многих из них, а у некоторых вера в превосходство абсолютизма над другими формами правления даже эволюционировала в категорическое его непринятие[13]. Однако случай Бальзака был в некотором роде особенным. Перед отъездом в Россию он писал своим издателям:

«Я не знаю, вернусь ли, Франция мне надоела. Я охвачен сильной страстью к России. Я влюблен в абсолютную власть. Я увижу, так ли это прекрасно, как мне кажется»[14].

Те же мысли высказаны им в письмах к Ганской:

«Одним словом, хоть я и не русский, у меня, в отличие от всех прочих европейцев, посещающих Россию, нет ни малейшего желания осуждать ее так называемый деспотизм». В этом же письме он утверждает, что считает Россию «преемницей Римской империи».

Монархистом Бальзак был с юности и, как приверженец сильной государственной власти, желал видеть ее и во Франции и искренне переживал из-за ее отсутствия. Особенно не любил поэтому шумных, бестолковых и нерешительных республиканцев.

Чем именно Бальзака привлекал «так называемый деспотизм»? Все очень просто. В сущности, для Бальзака монархизм и абсолютизм были синонимом стабильности и порядка, и поэтому авторитарные принципы правления всегда противопоставлялись либеральным взглядам, которые, в свою очередь, для Бальзака олицетворяли анархию.

Но любопытно и то, что, рассуждая на вполне серьезные темы, он заявляет, тем не менее, довольно игриво о своем интересе к России еще и как к занимательному сюжету. И тут уже в полной мере выступает в роли писателя-беллетриста, для которого интересный сюжет всегда предпочтительнее скучного:

«Больше того, я отдаю русскому правительству предпочтение перед другими кабинетами хотя бы в рассуждении занимательности: оно, что ни говори, бесконечно забавнее обеих наших палат».

Вообще, веселость и игривость парадоксальным образом всегда сопровождают серьезные размышления Бальзака. Он мнит себя человеком «в высшей степени веселым и жизнерадостным», и сам же предостерегает себя от того, чтобы не увлечься желанием «быть забавным», но при этом еще и говорить правду «о людях, вещах и всех особенностях, отличающих одну страну от другой», ибо желание рассказывать смешно чревато тем, что может лишить в дальнейшем возможности в эту страну возвратиться еще раз.

Почти в каждом пассаже, где Бальзак объясняет свою приверженность к монархии в целом и абсолютизму в России, в частности, он не только умышленно не договаривает, но и намеренно снижает серьезный тон, иногда откровенно отшучиваясь:

«Поскольку Киев находится в российской империи, вы наверняка уже вообразили, что я призову на помощь все свое лукавство, что я не скажу ни слова правды, что я буду тем более сдержан в своих отзывах <…>; между тем я имею полную возможность изъясняться свободно, и вот почему. Я не лицемер, я уже давно выражал восхищение абсолютной властью, делая всего одну оговорку: в этом мире абсолютной власти не существует. То, что я говорю, вовсе не парадокс. Я предпочитаю власть одного человека власти толпы, ибо чувствую, что с народом никогда не смогу договориться, никогда не сумею его соблазнить, те же, кто пытались это сделать, весьма жестоко в этом раскаялись; напротив, с одним человеком, будь то даже величайший из деспотов, я, не сочтите это за бахвальство, надеюсь договориться без особого труда».

И даже восторженный отзыв о Николае I выглядит в лучшем случае как фельетон, а портрет государя несколько карикатурен:

«Все, что говорено и писано о красоте императора, ― чистая правда; в Европе, не говоря уже о других частях света, нет никого, кто мог бы с ним сравниться. Холодность его деланная: подобно Наполеону, он умеет улыбаться самым неотразимым образом. Сегодня император Николай один в целом свете олицетворяет власть, как она описана в „Тысяче и одной ночи“. Николай ― калиф в мундире. В сравнении с ним стамбульский падишах ― все равно что простой супрефект. Что касается меня, то я весьма сожалею о том, что не сумел рассмотреть как следует древнюю и великую фигуру самодержца: в Азии повсюду, куда проникла Ост-Индская компания, стригущая всех под одну гребенку, самодержавных монархов истребили англичане, в Персии правители вконец измельчали, и лишь в Китае и Японии государь ныне представляет то же, что и в России».

Бальзак и в самом деле очень старался быть объективным, а потому, когда ему приходилось наблюдать то, чем вовсе не следовало бы гордиться россиянам, отмечал это, несмотря на дипломатическую осторожность, весьма категорично:

«Русский характер есть характер по преимуществу азиатский…»

«Характер здешних крестьян исчерпывается двумя словами: варварское невежество; эти люди ловки и хитры, но потребуются столетия, чтобы их просветить. Разговоры о свободе они <…> понимают в том смысле, что им больше не придется работать. Освобождение привело бы в расстройство всю империю, зиждущуюся на послушании...»

«Нынче крестьянин зарабатывает деньги лишь ради того, чтобы купить себе водки. Торговля водкой составляет один из главных источников дохода для помещиков, которые, продавая ее крестьянам, получают назад все, что те им заплатили. Свободу крестьяне поймут исключительно как возможность напиваться до бесчувствия…»

Послесловие

После издания в 1843 году скандальных путевых заметок Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году» российская пропагандистская машина заработала с особенным усердием. Конечно, прежде всего требовалось «убедительное» опровержение, которое (весьма желательно) должен был сделать кто-либо из соотечественников клеветника, также побывавший в России, но увидевший там исключительно победы и достижения. На крайний случай допускалось, что подобное мог состряпать и соотечественник-россиянин, выдав это за творчество иностранца.

Во всяком случае так полагал сам министр просвещения С. С. Уваров, готовый поучаствовать в этом и лично, необязательно подписываясь своим собственным именем. Такой способ идеологической борьбы уже использовался российскими властями неоднократно. Так, находясь во Франции, «по убеждению и из патриотизма» вел подобную деятельность некто Яков Николаевич Толстой, когда-то участник войны 1812 года, затем причастный к делу декабристов, а позднее ставший настолько лояльным правительству, что в качестве корреспондента от Министерства народного просвещения и будучи на содержании III отделения, писал опровержения на антирусские выпады[15]. Кюстин долгое время не давал покоя квасным патриотам. «Славную книгу мог бы сейчас написать о Франции кто-нибудь из русских, в отместку за книгу о России маркиза де Кюстина», ― писал Яков Николаевич Толстой в 1844 году в донесении III отделению[16]. Русского не нашлось, и тогда решили воспользоваться приездом Бальзака, полагая, что он не откажется, будучи связанным своим стремлением соединиться с Эвелиной Ганской и потому вынужденным принимать любые условия, чтобы находиться на территории российского государства.

Но, как говорится, не сложилось. Такого предложения Бальзак так и не получил, личной аудиенции у Николая I не имел.

После Кюстина французов, да и вообще европейцев, в России больше не жаловали.

[1] Впервые полный перевод В. А. Мильчиной на русский язык был опубликован в 2002 г. в приложении к журналу «Пинакотека». Бальзак О. де. Письмо о Киеве // Пинакотека. № 13―14. С. 1―33. Далее в тексте статьи все цитаты даются по этому переводу.

[2] Брацлав ― поселок в Тульчинском районе Винницкой области в Украине. Известен как небольшой городок с XIV в. В 1362 г. захвачен великим князем литовским Ольгердом. По итогам второго раздела Польско-литовской республики в 1793 г. Брацлав вошел в состав российской империи. C 30 декабря 1922 г. в составе Украинской ССР.

[3] Булгарин Ф. Воспоминания. Мемуарные очерки. Т. 1. М., 2021. С. 133.

[4] Волынь (укр. Волинь, пол. Wołyń) — историческая область в бассейне южных притоков Припяти и верховьев Западного Буга, некогда относившаяся к Юго-Западной Руси, ныне разделенная между Украиной и Польшей.

[5] Верховня ― село в Украине в Ружинском районе Житомирской области. Впервые упоминается в 1600 г. Роду Ганских имение Верховня принадлежало в XVIII—XIX вв. Сейчас в усадебном здании находится литературный музей.

[6] Броды ― город в Золочевском районе Львовской области в Украине. До 1918 г. возле Бродов проходила государственная граница между Австро-Венгрией и Россией. В те годы Броды имели статус «вольного торгового города».

[7] Для сравнения расстояние от Парижа до Брод ― около 2 тыс. км, от Брод до Бердичева 290 км.

[8] Эдуард Георгиевич Краузе (1803―1855) ― по происхождению прибалтийский немец, консул российской империи в Бродах (1843―1855).

[9] Жюль-Габриэль Жанен (1804—1874) — французский писатель, критик и журналист, член Французской академии. Когда через 10 лет, в 1858 г., в Россию должен был поехать Александр Дюма, Жанен написал по этому поводу: «Мы поручаем его гостеприимству России и искренно желаем, чтобы он удостоился лучшего приема, чем Бальзак... Тот явился в Россию не вовремя — тотчас после г. Кюстина — и потому, как это часто случается, невинный пострадал за виновного».

[10] Невшатель ― город в Швейцарии, расположенный на Невшательском озере.

[11] Радзивилов ― ныне Радивилов (укр. Радивилів) — город в Ровенской области в Украине. Впервые упоминается в 1564 г. С 1795 г. в составе российской империи. С 1920 г. в Волынском воеводстве Польши, с 1939 г. в составе Украинской ССР.

[12] Луи Мари Арман Бертен (1801—1854) — французский журналист, главный редактор парижской газеты «Journal des débats».

[13] Самым ярким примером может служить Астольф де Кюстин (1890―1857) ― французский писатель и путешественник. Маркиз де Кюстин, аристократ и убежденный монархист, приехал в Россию в 1839 году, чтобы перенять опыт процветающей абсолютистской монархии и убедить себя в несостоятельности республики. Прожив три летних месяца 1839 года в «насквозь военизированной стране, населенной пристрастившимся к пьянству народом», маркиз де Кюстин уехал ненавистником не только абсолютизма, но и самой России.

[14] Гроссман Б. Бальзак в России // Литературное наследство. Т. 31―32. С. 168.

[15] Яков Николаевич Толстой пробовал себя и на поэтическом поприще, но нельзя сказать, чтобы удачно. Графоманскую свою поэзию писал во славу отечеству, попутно вдохновение свое тратя на клеймение Запада, «края разврата», и угрозы в его адрес, как, в частности, в стихотворении «Прощание с Парижем» (1854):

Теперь пришел и ваш черед,

До вас, французы, англичане,

Добраться надо, чтоб вперед

В чужие не садились сани.

Мы вступим в бой, перекрестясь!

И с нами Бог! ― врагов громада

Перед Крестом падет, смирясь,

И сгибнет грозная Армада.

[16]old.old.imli.ru/litnasledstvo/Tom%2031-32/6_vol%2031-32_Донесени.pdf