Софья Артемьевна Зайцева, урожденная Аванова (1899―1945) ― камерная певица, писательница, автор мемуарной трилогии о детских и отроческих годах.

Родилась в Санкт-Петербурге, в состоятельной армянской семье. В 1916 году окончила гимназию ведомства Императрицы Марии Федоровны¹. В 1920-м вместе с армией Деникина эмигрировала в Константинополь, затем переехала в Прагу, где пела в русском хоре. С 1922 года в Берлине, с 1925-го ― в Париже, преподавала музыку. В 1930 году вышла замуж за Кирилла Иосифовича Зайцева и в 1934-м переехала с ним в Китай. Выступала с сольными концертами, участвовала в передачах Харбинского радио, выезжала на гастроли в Японию.

Умерла в госпитале Православной миссии в Китае в Бэй-Гуане (Пекин) от туберкулеза легких.

В этом номере журнала мы помещаем отдельные главы первой из трех книг С. Зайцевой ― «Детскими глазами на мир» (1937)².

В предисловии ко второй части трилогии («У порога в мир») Софья Зайцева говорит о том, что ее книги написаны не только для детей. «И читатели, и критика отмечали, что, несмотря на простую и легкую для чтения форму письма, доступную и детям, несмотря на описание совсем незамысловатых событий из детской жизни, детскими же глазами увиденных и воспринятых, она, по своей лирически благодарной в отношении к прошлому настроенности, особенно доходчива до сердца взрослых». И далее: «Те, кто ждал в первой книге занимательных рассказов о развлечениях и проказах детства, должны были оставить ее с некоторым недоумением ― вероятно, такие читатели были. Другие же с первых страниц поняли, что здесь речь шла не о „фактах“, а о бесхитростном восприятии мира широко раскрытыми детскими глазами и о поэтически настороженном прислушивании к нему…»

Безыскусная проза, непринужденное повествование, искренний и простодушный детский взгляд на вещи позволит читателю отвлечься от суровой обстановки теперешнего времени и погрузиться в чистый и непорочный мир детства.

Повесть из жизни петербургской девочки

У нас на Кирочной³

— Вы в какой булочной булки покупаете?

— У Кривоносова, на Пантелеймоновской⁴.

— У вас господа хорошие?

— Ничего, хорошие. Только Петя злой. Он щиплется и ногами по полу бьет.

Тут Тамарка по-бабьему поправляет платок и с серьезным видом подбирает маленькие губки. Потом она наклоняется ко мне и шепчет:

— Ну, а теперь ты меня как будто спрашиваешь — кто такой Петя?

Я молчу.

— Ну, спрашивай же.

Я спрашиваю:

— А кто Петя?

— Это сын у моих господ.

— А сколько у вас комнат?

— У нас столовая, потом кухня, потом спальная, потом еще две, нет, не две, а еще... целых пять комнат... Потом детская.

— Ой, как много! А какого они цвета?

— Голубые. Нет, только несколько голубых, а потом все розовые.

— Значит, вы богатые?

— Да, мы очень богатые, — твердо говорит прислуга, уже не отличая себя от господ.

— А что вы едите?

— Каждый день мороженое, потом шоколад и еще саговый пудинг⁵. У нас ничего другого даже не готовят.

— Ну, а теперь как будто ты меня спрашиваешь, — не выдерживаю я великолепия Тамаркиных рассказов.

Но Тамарка уже не хочет остановиться.

— У Пети пятьдесят шелковых рубашечек с поясками, и шапочки со страусовыми перьями, и локоны...

Я отмахиваюсь от нее руками, кричу, что теперь моя очередь говорить. Не помогает.

— У Петички лошадка совсем настоящая, живая, и стоит она всегда у него в детской.

Я сбрасываю с себя одеяло, в которое была укутана с головой, зажимаю уши и кричу:

— А у меня есть большущее корыто, больше, чем у Насти, и я целый день сама стираю и пою вот так — «шумел, горел пожар Московский»⁶…

Я вижу вблизи рассерженное лицо Тамарки и, несмотря на заткнутые пальцами уши, слышу:

— А у меня мама целый день в декольте ходит с перламутровой обшивкой! Вот!

— Чья мама? Ведь мы прислуги, у господ служим...

Тамарка вдруг замолкает.

Я, обрадовавшись, стараюсь прокричать как можно скорее:

— А я не пью рыбьего жира, никогда не говорю по-немецки, ем с папой острые закуски, никогда не ложусь спать и потом, потом...

Тамарка плачет.

— Was ist los?⁷

Фрелейн Альтмюль (а по-нашему, детскому, Неша) неслышно выплывает в дверях, подходит к кроватям и оправляет сбившиеся одеяла.

Мы с Тамаркой утыкаемся в подушки.

— Неша, пить, — бурчит Тамарка.

Фрелейн идет за водой в столовую. Мы, как по команде, подымаем головы.

— Это из-за тебя! Визжишь на весь дом.

Тамарка опять роняет голову в подушку.

— Ты сама первая визжишь, — присаживаясь на кровати, оправдываюсь я, но вдруг слышу в столовой шаги и до самого подбородка ухожу под одеяло.

Неша подходит к Тамарке, дает ей выпить несколько глотков и ставит стакан с водой на комод.

— Спи, спи, мой котенок! — шепчет она мне, выходит на цыпочках из детской и притворяет за собой дверь.

Я смотрю на маленький ночник на комоде с голубым колпачком и со светлым полукруглым пятном от него по ореховому гладкому дереву, и мне кажется, что крохотный кораблик с голубым фонарем плывет ко мне из темноты по зеркальному озеру. И уже совсем волшебным кажется рядом с ним граненый стакан с водой с целым пожаром искр и звезд на самом дне.

— Тамарка, ты спишь?

— Сплю, а что?

— На что твой стакан похож, посмотри!

Тамарка отвечает не сразу:

— У нашего Weihnachtsmann’a⁸ такая борода была — белая, со звездочками.

— Или как будто ледяная гора, а под ней костры, — прибавляю я, засыпая.

В Таврическом саду

— Девочка, а девочка, хотите с нами поездом с горки кататься?

Это спрашивают меня. Я молча отбегаю к скамейке, где сидит моя Неша, и, на всякий случай, утыкаюсь ей в плечо лицом.

― Нехорошо быть такой дикаркой, — уговаривает меня Неша, — отвечай же ей. Конечно, хочет. А как вас зовут, милая?

Белокурая девочка в голубой шубке подбирает с дорожки мою лопатку и подходит к нам.

— Оля Бейнрот.

— Ах, какая она чудная, красивая, как принцесса, — думаю я.

У Оли Бейнрот есть своя Неша, только гораздо хуже моей: у фрелейн Johanna большое сине-красное пятно во всю щеку, и на нее смотреть чуть-чуть страшно, хотя и интересно.

Я уже хочу потихоньку спросить Нешу: «Откуда такое пятно?», но Неша смотрит на меня строгими глазами... Я наклоняю голову, поскорее подворачиваю одну ногу (когда чего-нибудь стыдишься — никогда не выходит хороший реверанс!) и протягиваю Олечке руку в однопалой варежке.

Мы зовем Тамарку и идем набирать еще детей для поезда. Оля хочет выбирать детей «по-своему». Она старше и храбрее нас, и мы стараемся ей не мешать.

— Теперь нас довольно, — вдруг решает она.

Мы связываем все санки в поезд и бежим к горке.

Первые санки Олины: синие, плюшевые с роскошной бахромой до самых полозьев. За ними мои — красненькие, с высоким сиденьицем позади.

Я люблю возить в них моего замученного заботами и играми, зацелованного Мишку. За прошлую зиму он совсем потерял свою золотистую мягкую шерстку! И ухо само оторвалось. Сшили мы с Нешей ему красный кафтан с позументами: прикрыли Мишкину плешивую спинку, а ухо — уж Бог с ним! — так и оставили ему одно-единственное.

И сейчас сидит Мишка в моих санках в красном кафтане, а я бегу рядом и придерживаю его на крутых поворотах.

Сторож в Таврическом саду колдун — это я давно знала! Только он добрый колдун.

Стоит он на самой вершине горки. Полыхает на солнце его рыжая борода, а под ней горит у него слева на груди его колдуново солнце с какими-то знаками и отметинками.

Мы бежим в гору.

— Тише, тише подымайтесь! — кричат нам снизу.

Но мы видим, как колдун на горе бросает вниз по прозрачному зеленоватому водопаду одну диковинную рыбу за другой. Через секунду рыбы доплывают до нас и оказываются веселыми мальчуганами, распластавшимися на деревянных санях. Мальчуганы хохочут, кричат и вдруг исчезают за высокими сугробами снега.

Мы спешим, спотыкаемся о сугробы, падаем. Холодный воздух обжигает горло, глаза болят от белизны снега.

Мы на горке.

Колдун отогнал назойливых мальчишек, выправил наш поезд и пустил вниз...

Острый ветер ударил в лицо. Я впилась руками в железный ободок моего сиденьица, вытянула ноги.

Впереди, подо мною, мелькает голубая шубка: вот высунулись из-под нее тонкие ножки в белых гамашах, вздрогнули по лягушачьи, часто-часто забили по льду — значит, мы докатились до «волны» на самой середине горки.

Санки вдруг с силой толкает в сторону, подбрасывает вверх, а с ними вместе подбрасывает в груди мое сердце... Я закрываю глаза, откидываю голову назад, пока мои санки и сердце не падают вместе в какую-то пропасть...

Сцепились и залязгали позади меня полозья чьих-то санок, взвизгнули дети.

Но дальше дорога уже не опасна: голубая шубка — наш вожатый — опять прячет под себя тонкие ножки и откидывается назад. Внизу поворот, но голубая шубка не хочет направить по нему наш поезд, и мы стрелой летим на рыхлую снеговую стену... Весь поезд опрокидывается. Барахтаемся, хохочем. Кто-то капризно хнычет и вытряхивает из рукавов, из-под воротника большие комья снега.

— Это я нарочно не повернула, — хвастается Оля. — Так интереснее.

И мы опять бежим на гору, но уже в разбродку, разгоряченные, веселые, и волочим санки за собой.

Темнеет. Пора идти домой. Оля, Тамарка и другие девочки стараются выклянчить у старших еще полчасика на катанье. Но уже уходит в свою будку рыжебородый колдун: сейчас ударит в колокол, и все заспешат к воротам.

И мне чуть-чуть жалко расставаться с горкой, хотя я знаю про себя, что вот теперь-то и наступит самое чудесное! Зажгут на улицах фонари. Я буду тихо идти рядом с Нешей и смотреть на огромную снежную сетку, которая вдруг спустится с неба. Мне всегда кажется, что она не двигается, но растут по краям тротуаров голубые сугробы, и все глубже увязают в снегу мои ноги в высоких теплых галошках ...

Холодно! Тамарка приплясывает на ходу, волоча за собой санки. Я прячу руки в кругленькую заячью муфту, подвешенную у меня на шнурке, и прижимаю к груди захолодевшего Мишку. Вот прокатили мимо нас нарядные сани, а в них старуха и пес с огромной слюнявой мордой. Везут старуху вороные лошадки. Пар стоит над их головами, а из-под копыт разлетается белыми искрами снег. Сани скользят без шума, только у лошадок внутри что-то похлюпывает... Я долго гляжу им вслед...

***

На Воскресенской⁹ мы заходим в магазин, где всегда уютно, тепло и интересно для нас с Тамаркой. Тут и пахнет совсем по-особенному: керосиновыми лампами, новым коленкором¹⁰. И еще чем-то жареным тянет из дверей комнаты в глубине магазина.

Продавец здесь тоже совсем особенный: старенький, говорит всегда шепотом и быстро моргает узенькими глазками. На шее у него пестрый шарф, а на ногах валенки. Мы знаем про него, что он очень любит чижей. Держит их у себя, кажется, целую дюжину! Я ему всегда немного завидую, и мне так хочется заглянуть в его коморку, где горит лампадка и хрипят старые стенные часы.

Очень люблю, когда Неша покупает у него ленточки или катушки цветных ниток. Тогда я вскарабкиваюсь коленками на деревянный стул, заглядываю в разложенные на прилавке коробки и перечисляю Тамарке по-немецки различные цвета.

Когда мы уходим, старичок кутается в шарф, сторонится дверей и долго, суетливо нам кланяется.

Наши секреты

Наступили совсем особенные дни.

Тамарку и меня выкупали раньше положенного дня. Потом старшие сестры, мама, Неша — все выкупались в один день и стали наливать воду «на запас» в ванну, в кувшины, в тазы и кастрюли. Настя все время бегала за покупками, как перед праздниками. Сестры не пошли в гимназию...

И нас с Тамаринькой перестали водить в Таврический сад: после завтрака мы играли во дворе Спасской церкви¹¹. Обедали без папы, а вечерами Тамаринька читала мне вслух немецкие сказки, или же мы сидели впотьмах, обнявшись, на моем плетеном диванчике и играли «в секреты».

Секретов теперь было очень, очень много...

— Знаешь, Шишилка, — говорила Тамарка, — теперь все будет по-особенному, потому что везде... «риволюция». Я сама слышала...

От этого непонятного слова мне становится в потемках немного страшно. Я стараюсь смотреть только прямо перед собой в дверную щель, в которую виден свет из столовой.

В столовой шелестит скатерть, позвякивают о блюдца ложечки. Потом слышны тяжелые, быстрые шаги Насти, которая несет по коридору самовар.

Тамара вскакивает с диванчика.

— Угадай, какие сегодня булочки к чаю?

— Не знаю, — тихо отвечаю я и прислушиваюсь к знакомому покашливанию и к скрипу половиц в кабинете.

— Ну, а все-таки угадай!

В столовой раздаются тихие шаги; зашуршала газета...

— Папа пришел, ― говорю я.

Я вижу в щель, как он садится у края стола. Настя ставит перед ним обеденный прибор. Папа сидит, опустив голову, и постукивает ножом по хрустальной подставке.

Мне почему-то делается ужасно его жалко.

— Знаешь, Тамаринька, когда папа будет старенький — я буду его через улицу за руку водить...

— Я тоже, — говорит Тамарка, — и ситный буду ему в мелочной покупать.

— А что же детей не видно? — слышим мы вдруг голос из столовой. — Эй, княжна, иди сюда, иди скорей, топ-топ ножками...

— Иду, — кричу я. Обгоняю Тамарку и с разбега вскакиваю папе на колени.

Болезнь

Как уютно бывало лежать больной в постельке! Неприятно только, когда Неша или мама решат, что нужно меня уложить и примутся за приготовления. Я сижу на стуле у печки и стучу зубами от холода, который забрался мне под ложечку и оттуда разливается по всему телу. Оставшись в пикейном лифчике и штанишках, я начинаю зевать, отряхиваться и дрожать еще больше, а когда и рубашонка взлетает над моей головой вместе с косичкой и бантом — я жалобно хнычу и впиваюсь руками в стул. На меня надевают чистую, согретую у печки ночную рубашку и относят в кровать.

Мне еще очень холодно, хотя я лежу, укутанная до подбородка в пуховое одеяльце и упираюсь пятками в горячие бутылки. Неша аккуратно складывает на стуле мое белье и чулки, уносит в шкаф мое платье и сапожки.

Закрываю глаза: в голове начинает стучать какой-то молоточек; я больше не дрожу и не зеваю... Какая-то теплая волна подкатывает к горлу...

— Неша!

Мы с Мишей обнимаемся и вместе падаем в темную, теплую реку, по которой прыгают красные огоньки.

А вот и карлики! Всегда те же самые, маленькие, смешливые. Подбегут друг к другу, схватят что-то, потом разбегутся в разные стороны и растянут передо мной длинную дрожащую струну¹².

Мне щекотно от нее в груди и в голове, но я боюсь пошевелиться. А струна все тянется и вдруг, как лопнет! Карлики упадут на пол и хохочут, хохочут...

И я смеюсь и радуюсь, потому что струны больше нет, и карлики сейчас исчезнут: один — юркнет под комод, а другой — выпрыгнет в закрытую форточку и белым комочком упадет за окном.

Я вскакиваю на кровати и стараюсь пошире раскрыть тяжелые веки. В комнате почти темно, хотя шторы на окнах еще не спущены, и я вижу, как мелкий снег крутится и пляшет вслед улетевшему карлику. В глубине комнаты вижу в темноте маленький чудесный городок с сине-пепельными холмиками и огненным дворцом. Вот задрожала одна его стена, покачнулась и рассыпалась грудой искр и красных угольков. Над нею змейкой пробежало пламя и серый дымок. Красноватые пятна упали на медную доску на полу и проскользнули до самого комода, где спрятался один из карликов...

— Неша, — кричу я, — Неша, пусть они больше не приходят, эти карлики!!

Тамаркину кроватку унесли в спальню. Мы спим ночью вдвоем с Нешей. То есть сплю я, а когда просыпаюсь от каких-то капелек, которые стекают по моему лицу к ушам — вижу склонившуюся надо мной Нешу, слышу запах уксуса и чувствую что-то холодное и мокрое у себя на лбу.

Ночью вспоминаю, что, когда зажгли ночник и опрыскали комнату сосновой водичкой, приходил папа и поил меня из блюдечка вкусным малиновым чаем. Чай я весь выпила, но еще что-то другое пить не захотела, плакала, и папа ушел от меня расстроенный. Я знаю, что «другое» пить все равно придется утром, а то не позовут завтра доктора Соколова, и я всю жизнь останусь лежать в постели, без игрушек, без Тамарки и без сладкого.

***

— Кашку, кисельку, молочка, — говорит доктор и после каждого слова ударяет себя красной, широкой ладонью по колену. Лицо у него тоже красное, глаза зеленые, вылупленные, но ничего нет красивее его мундира и костяной палочки, на которую он опирается. Говорит он громко, почти кричит и никогда не стоит спокойно на месте, а все пританцовывает, как на морозе.

— Лежи, курица, смирно. Есть не проси и побольше спи. Наверно, опять своих карликов видишь?

Я боязливо киваю головой.

— Сама виновата. Не хнычь от компрессов и пей касторку, когда дают. Поняла?

— Поняла, — тихо говорю я, отворачиваюсь от доктора и ковыряю пальцем прошивку на уголке подушки.

— ...Armes Kind¹³, — не выдерживает Неша.

Доктор давно ушел, а я все еще лежу с натянутым на лицо одеялом и не то, что плачу, а так, посапываю носом за каждой скатившейся слезинкой. Да и плакать-то нечего!

Весело потрескивает печка, слетелись на окошко, воркуют, оглядываются на форточку мои синенькие гульки, голубки. Из гостиной глухо доносятся гаммы... Неша достает с полки книжку и садится возле меня читать вслух.

Я в двадцатый раз слушаю «Maerchen und Erzaehlungen»¹⁴ и знаю, что, когда Неша дойдет до того места, где отец с сыном приезжают на базар — ее пальцы не смогут перелистнуть сразу эту страничку. Неша покажет мне ее стертый замусоленный уголок и покачает головой в мою сторону...

Я вдруг не досчитываюсь одного знакомого голубка за окном.

— Неша, а где же самый синенький?

— Еще прилетит, подожди!

«Халат, халат» — булькает во дворе¹⁵. Здесь, в моей чистенькой детской, в моей теплой постельке — я не боюсь его. Но на улице, во дворе, даже когда иду за руку с Нешей — я не могу спокойно смотреть на его черное каменное лицо, на полосатый страшный мешок за плечами, в который он, конечно, прячет вместе со старыми муфтами, шубами, юбками — маленьких непослушных детей...

Как-то раз во дворе «халат» повернул ко мне свою бритую голову в плоской черной шапочке, оскалил зубы и пристально посмотрел на меня. Я страшно закричала, обхватила обеими руками Нешины колени и уткнулась ей в шубу лицом...

И вот сейчас я лежу в постельке и думаю под Нешино чтение: что на свете страшнее — «риволюция» или «халаты»?

Деревня

После Пасхи мама поехала искать дачу. Когда она вернулась, то сказала нам, что сняла имение под Лугой¹⁶. Мы узнали, что будем жить в доме из девяти комнат. Стоит этот дом на маленькой горушке, и от него бежит вниз длинная, длинная аллея, обсаженная кустами сирени.

По краям аллеи поляны, совсем без деревьев, но зато с кустами крыжовника и черной и красной смородины. В конце аллеи громадное озеро. У нас на берегу своя собственная купальня и две лодки. А напротив, через озеро, лес, где летом много грибов и ягод. По другую сторону дома много тени от кленов и берез, крокетная площадка, службы, ледник. Деревня в полверсте.

— Деревня? — переспросила я, затаив дыхание.

— Да.

— Настоящая деревня с избами?

Мама засмеялась.

— Конечно.

Мы с Тамаркой переглянулись.

— И колодец есть, и бараны, и телеги?

— Все есть — и бараны, и коровы, и куры, и лошади...

Мы с Тамаринькой завизжали, затанцевали и бросились друг другу на шею.

Вечером я принесла и разложила у мамы на коленях картинки, которые мы покупали в табачной, напротив. У меня были стада, хорошенькие избушки, сплошь покрытые снегом, и другие — коричневые, с соломенными крышами, с беленькой распустившейся березкой у крыльца; куры у глиняной чашки, наполненной зерном, колодезь, и возле него две румяные бабы с коромыслами на плечах...

— Мама, это такая и есть деревня? — спросила я, приставляя одну картинку к другой, чтобы получился общий вид.

— Не совсем... но почти такая...

— А какая?

— Сама скоро увидишь...

— А когда мы поедем?

— Вот, пятнадцатого мая вы обе получите ваши отметки за полугодие — фрелейн Зидлер вас и отпустит.

Поведение и успехи

Пятнадцатого мая было очень жарко.

Мы сидели в классе с открытым окном и ждали, когда фрелейн Зидлер войдет с папкой под мышкой и начнет раздавать нам наши листки. В этот последний день перед каникулами было очень шумно в классе: все говорили, перебивая друг друга, шалили, прыгали через скамейки, грызли леденцы, рисовали на классной доске морды, даже вскакивали на подоконник, хотя это было нам очень строго запрещено.

— Идет! — прошипел кто-то в дверях, и мы в одну секунду разбежались по местам.

Фрелейн Зидлер вошла, прикрыла окно, в которое надоедливо дребезжали с улицы трамваи, села как-то особенно важно за учительский стол и стала вызывать по алфавиту. Когда очередь дошла до нас, она вызвала сначала Тамарку и очень ее похвалила. Сказала, что Тамарка вторая ученица в классе, что у нее, кроме того, очень хороший характер и поведение хорошее.

— И сестренка молодец, — сказала она, повернувшись к моей парте, и подозвала меня пальцем к себе. Я подошла и сделала низкий реверанс.

— Ты — пятая ученица по успехам на тридцать восемь человек... Не надо забывать, что ты на полтора и даже на два года моложе других учеников... Значит, учишься совсем хорошо...

Она дала мне в руки мой лист. Я опять сделала реверанс и пошла на свое место. Но, не дойдя, остановилась возле доски и стала разглядывать этот красивый лист с отметками, который попал мне в руки первый раз. Наверху стояло мое имя и фамилия, написанные по-немецки очень четким заостренным почерком.

А под ними, как и в дневнике, шли два отпечатанных столбика: в одном было название предметов, в другом отметки.

Я прочла:

Поведение 5

Закон Божий (рус.) 5

Русский язык 5

Французский язык 4

Немецкий язык 5

Арифметика 4

Рукоделие 4

Рисование 4

Чистописание 3

Вдруг я услышала позади себя смех и, повернувшись к классу, увидела, что смеются надо мною. А фрелейн Зидлер даже водит пальцем по бумаге так, как я, и тоже смеется...

— Ну что, не дотерпела донести до своего места? — спросила она меня.

Я сконфузилась, прикрыла лицо листком и побежала к своей парте. Когда она кончила раздавать листки и встала, две девочки, красные, заплаканные, прятались в углу у дверей коридора... Но фрелейн Зидлер делала вид, что не замечает их. Я видела, что Тамарка тоже едва удерживает слезы, глядя на них, и только ждет ухода фрелейн Зидлер, чтобы подбежать к ним... Но фрелейн Зидлер вдруг подозвала Тамарку к себе и положила ей руку на плечо. Тамарка ничего не спросила и не подняла головы.

— Летом вы все должны хоть один час в день отдавать урокам, — сказала фрелейн. — Я сейчас передам через Тамару расписание уроков, которые вы должны сделать за два месяца, а она последит за тем, чтобы вы верно его списали... Хорошо, Тамара?

После этих слов огромная рука фрелейн Зидлер, лежащая на плече Тамарки, вдруг дернулась вниз и сейчас же опять приподнялась: это Тамаринька ответила фрелейн Зидлер реверансом.

— Но сестренке твоей ничего не задаю на лето. Слышишь? Пусть играет, бегает, шалит и пусть попробует немного потолстеть... А то прямо оса какая-то... Слышишь, оса, я о тебе говорю!.. — она повернулась ко мне — кушай больше и не учись... А то не возьму тебя осенью к себе...

Она подошла ко мне и больно потянула меня к себе за щеку.

— Я же кушаю, — попробовала я защищаться, а сама с любопытством разглядывала снизу ее подбородок с жесткими реденькими волосами, растущими во все стороны.

Фрелейн Зидлер не расслышала моих слов, отошла от меня и, как через трубу, пробасила:

— Ну, будьте здоровы и прощайте, дети, до осени.

Ловко и быстро переступая своими громадными плоскими ногами под длинной синей люстриновой юбкой, она вышла из класса.

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной