Неаполитанская зоологическая станция, основанная А. Дорном в 1872—1873 гг., процветала¹. Весною 1897 года она отметила 25-летие своего существования. Это было грандиозное празднование, посильное участие в котором приняли зоологи практически со всего мира — тысячи телеграмм и поздравительных писем были адресованы директору станции. «Я никогда не видел Дорна столь счастливым — почти до слез счастливым, — как в ту минуту, когда он показывал мне присланные ко дню юбилея почетные дипломы разных университетов (в том числе и наших: Московского и Казанского)», — писал Н. Н. Фирсов, русский литератор, постоянно живший в Неаполе². Итальянский король Умберто I прислал на юбилей военный корабль, вставший на якорь напротив станции и салютовавший ей орудийными залпами. Мэр Неаполя объявил об избрании профессора А. Дорна почетным гражданином города. Министр народного просвещения Италии наградил Дорна орденом, немецкий посланник в Риме князь Бюллов от имени Вильгельма II также возложил на юбиляра орден и передал личные поздравления императора. Так же поступили и многие другие государи и правительства Европы³. Станция и ее аквариум стали одной из главных достопримечательностей города, что сделало власти Неаполя заинтересованными в ее развитии.

Это развитие шло успешно, но требовало постоянной вовлеченности Дорна⁴. Он продолжал часто курсировать по Европе, побывал и в США, встречаясь с влиятельными учеными и политиками; вел активные переговоры о дотациях для станции и об аренде дополнительных рабочих столов⁵. Многократно и иногда подолгу бывал Дорн и в России, с которой его связывали не только деловые отношения, но и родственные узы, о которых я уже писал в первой части этой статьи⁶. Один из четырех его сыновей, Рейнхард (Ринальдо), так же как и отец, женился на русской. Его избранницей стала москвичка Татьяна Живаго. Из четырех сыновей именно Рейнхард еще при жизни отца помогал в руководстве станцией и занял пост директора, когда в сентябре 1909 года А. Дорн скончался. Упомянутым членам русско-немецкого семейства и их русским родственникам в этой части статьи мы уделим основное внимание.

Незадолго до смерти, в начале 1909 года, профессор Дорн писал в Россию своему другу профессору Шевякову: «Что молчите? Когда мы узнаем, что Вы и Ваша супруга отправляетесь в Неаполь? Уже пора, если еще хотите меня застать. Я передал Вам 24 января через Вашу жену, что мне снова немного лучше, но 20—24 февраля вновь было два изрядных приступа сердечной недостаточности, так что я и все вокруг думали, что я отправлюсь на тот свет. Но в этот раз обошлось, оказавшись только основательным memento mori. Я должен жить очень осторожно, избегая любого резкого движения, мне нельзя напрягаться больше определенного предела. Короче, приходится жить, как будто ниточка, на которой я подвешен, может в любой момент оборваться. И этому можно научиться, а так как у меня еще много дел, я этому научусь»⁷. К сожалению, ниточка таки оборвалась: случилось это в Германии (Мюнхен) 26 сентября того же года. Рейнхард Дорн к тому времени уже полностью вошел в управление станцией и оказался на этом посту достойным своего отца.

Первая серьезная проверка организаторских качеств нового директора случилась через пять лет — в Европе началась мировая война. Она поставила станцию как субъект международного финансирования в чрезвычайно сложные условия. Их в письме к русским друзьям подробно описал в начале 1915 года сам Рейнхард:

«Война застала станцию врасплох, ее неминуемое последствие в Италии — объявление мораториума, вследствие которого только 10 процентов с вкладов ежемесячно выдавали банки. Всякое прекращение интернационального денежного общения поставили станцию в крайне критическое положение. Кроме научного состава служащих, ассистентов, нужно было прокормить 40 семей служителей, и так как ученые, работавшие в станции, оказались в том же, вследствие мораториума, денежном затруднении, то станции пришлось по мере возможности и им помочь. Одних русских было 9 человек, некоторые с семьями и не у всех было на что уехать. Частью с женами и детьми им пришлось на очень неприспособленных для пассажиров пароходах ехать через Константинополь в Одессу. Все неожиданные затруднения, говорю откровенно, наполнили меня тревогой за будущее, которая еще увеличилась неудержимым шовинизмом, проявленным везде, и к которому, к сожалению, страстно примкнули и ученые»⁸.

Обстоятельства еще более усложнились, когда летом 1915 года Италия вступила в войну на стороне Антанты. Директор станции Р. Дорн, так же как и немецкая часть персонала, вынужден был с семьей покинуть Неаполь. Дорны переехали в нейтральную Швейцарию, поручив станцию заботам профессора Ф. Раффаеле.

Вскоре немецкая частная собственность в стране была национализирована и, несмотря на прежний контракт, по которому станция оставалась в собственности семьи Дорнов до 1965 года, она также перешла под юрисдикцию Италии, а директором был назначен Ф. Монтичелли. Он осуществлял руководство институтом до 1924 года. Даже название станционного корабля «Антон Дорн» было изменено на «Сальваторе Ло Бьянко».

Однако вскоре после окончания войны стали раздаваться призывы (1920) к возвращению Дорна на пост директора. Международный престиж станции в глазах ученых всего мира прочно ассоциировался с этой фамилией, а наследник А. Дорна действительно уже успел зарекомендовать себя как умелый и удачливый продолжатель дела отца. Осенью 1923 года станции был присвоен статус получастной собственности (Ente Morale) под патронажем административного совета, возглавляемого мэром Неаполя. С апреля 1924 года Р. Дорн получил должность директора-администратора и приступил к работе, а по сути, к восстановлению работы станции.

За время войны и послевоенной неразберихи, хотя станция официально и не закрывалась, оплата рабочих столов прекратилась и, следовательно, прекратился приток на станцию иностранных ученых. Благодаря мобилизации старых связей и реставрации соглашений со странами-арендаторами, Дорну уже через год удалось увеличить число работающих на станции с 19 до 130. К 1927 году 48 рабочих столов на станции абонировались Италией (15), Германией (14), СССР (4)⁹, США (4), Англией (3) и еще восемью странами, включая Японию, которые арендовали по одному рабочему месту¹⁰. Снова заработал аквариум, активно посещаемый приезжими и дававший около 60 % дохода станции.

Но вернемся теперь во времени назад, чтобы понять, из каких истоков влилась в семью Дорнов в 1913 году новая русская кровь¹¹.

Как и сами Дорны, Живаго, представительницей которых в Неаполе оказалась Татьяна Романовна, имели давние купеческие корни¹². Этот род начался со стрельца Иванки Живаго, который жил в конце XVI века. С 1679 года фамилия Живаго постоянно присутствовала в росписях жителей Переяславля Рязанского, а Илья Живаго стал первым лицом в письменной родословной рода рязанских Живаго. Дальше род разделился на две ветви — Никоновичей и Михайловичей (потомки Никона Антипьева и Михаила Антипьева Живаго, живших в середине XVIII века). Среди них в большинстве были рязанские купцы 3-й гильдии и рязанские же мещане. Семья Живаго занималась не только торговлей, но и производством — кожевенным и пивоваренным. Начали представители семейства в XIX веке интересоваться и общественной деятельностью: в 1813 году Е. М. Живаго (1773—после 1839) занял пост бургомистра Рязани, а в конце 1820-х гг. он избирался рязанским городским головой. В конце первой четверти XIX века появились Живаго и в Москве. И. М. Живаго (1836—1907) уже закончил Московский университет, преподавал в разных учебных заведениях, а потом стал главой Московской практической академии коммерческих наук и дослужился до чина тайного советника. Двое из семьи, С. А. Живаго и И. М. Живаго, получили в Москве потомственное дворянство. Дядя Ивана Михайловича, Сергей Афанасьевич (1794—1866), стал основателем первого рязанского банка, а кончил жизнь потомственным почетным гражданином и купцом первой гильдии Москвы, владельцем московской фабрики и магазина военно-офицерских товаров. В 1850-х гг. «Магазин военно-офицерских и статских вещей Сергея Живаго» в московском справочнике назывался в числе двух десятков самых примечательных магазинов старой столицы. Эполеты, шарфы, темляки, аксельбанты, шпаги, сабли, портупеи, галуны, шитье мундирное военное и штатское всех министерств, которыми торговал магазин — все это были изделия собственной фабрики С. А. Живаго.

Есть версия, что близкое знакомство Надежды, дочери племянника фабриканта, Ивана Михайловича, с Леонидом Пастернаком¹³ и подсказало его сыну Борису имя для главного героя романа «Доктор Живаго». Хотя понятно, что фамилия Живаго тогда была известна и в Москве, и в Рязани очень широко¹⁴.

В рамках данной статьи нас больше интересует судьба потомков другого племянника Сергея Афанасьевича Живаго, Василия Ивановича (1828—1889), и прежде всего дети его сына — Романа Васильевича (1858—1918).

Дело Василия Ивановича, унаследовавшего магазин и фабрику от дяди, формально продолжили его пять сыновей. Поскольку к моменту смерти отца они все уже были взрослыми людьми со своими интересами, по взаимному согласию основным семейным бизнесом выпало заниматься Леониду Васильевичу (1862—1912), который окончил Московскую практическую академию коммерческих наук. Под его руководством фирма процветала и пользовалась хорошей репутацией, в начале XX века ее годовой оборот достигал 70 тысяч рублей. Его братья Роман (1858—1918), Александр (1860—1940)¹⁵, Максимилиан (1863—1915) и Сергей (1867— после 1917) занимались кто чем, но больше жили в свое удовольствие: путешествовали, были заядлыми охотниками, собачниками, коннозаводчиками, занимались сельским хозяйством¹⁶. Этому, вероятно, способствовало и то, что кроме Романа Васильевича никто из них семьей не обзавелся. У последнего же родилось трое детей: Татьяна (1884—1952), Наталья (1891—1939) и Василий (1889—1937). Р. В. Живаго, который тоже имел коммерческое образование, помимо охоты и разведения охотничьих собак был известен еще и значительными художественными и исключительными музыкальными способностями. Он прекрасно играл на скрипке, выступая не только в любительском квартете, но и с профессионалами, был знаком и дружил со многими представителями московской творческой элиты. Роман Васильевич собрал обширную коллекцию старинных инструментов, среди которых были работы Гварнери и Страдивари. Словом, его дети росли не только в материальном достатке, но и в атмосфере подлинной русской культуры.

Вот как описывал своих родственников этого поколения (конечно, по записям или рассказам прародителей) современный член этой семьи А. А. Овчинников¹⁷:

«Однажды на несколько дней приехала целая компания молодых Живаго: Татьяна Романовна — барышня лет восемнадцати, ее брат Вася¹⁸, ровесник Алеши¹⁹, и сестра Наташа, серьезная тихая девочка со сдержанными манерами, которой в то время было двенадцать лет. Их отец, Роман Васильевич Живаго, был богатым домовладельцем, наследником своего отца, Василия Ивановича Живаго, владельца крупного магазина военного имущества и офицерского обмундирования на Тверской. Роман Васильевич окончил Московскую практическую академию коммерческих наук, увлекался музыкой и собирал редкие музыкальные инструменты, а с его супругой, Таисией Ивановной, была близко знакома Вера Александровна Овчинникова²⁰. Возможно, это была первая встреча моего деда Алексея Михайловича со своей будущей женой, моей бабушкой Натальей Романовной Живаго²¹, тогда началась их дружба, переросшая затем в любовь. Наташа была очень одаренным человеком, прекрасно рисовала, обучаясь живописи у известного художника К. Ф. Юона, ее картины, главным образом великолепные акварели, до сих пор украшают стены нашей квартиры <…>. Он провожал знакомых до их особняка на Никитском бульваре, нередко засиживаясь у них допоздна. В доме Живаго всегда было много молодежи, по праздникам устраивались маскарады с танцами и угощением, и Алеша был непременным их участником. Иногда по вечерам собирались за чайным столом и начинали сообща сочинять стихи, причем в этой игре нередко принимал участие и дядя Саша (Александр Васильевич Живаго, брат Романа Васильевича, врач и знаменитый путешественник и египтолог, чья коллекция египетских древностей находится в настоящее время в Музее личных коллекций при Государственном музее изобразительных искусств на Волхонке), большой любитель молодежи»²².

Как произошло знакомство Татьяны Живаго с Рейнхардом Дорном, мне неизвестно²³. Однако судя по переписке с будущей свекровью М. Е. Дорн-Барановской, от знакомства до свадьбы молодых прошло как минимум пять лет. Уже в 1909 году Мария Егоровна писала своей будущей невестке:

«Милая моя Таня. Я не хочу в своем письме касаться наших отношений. Я знаю, что ты обо мне с таким же чувством вспоминаешь, как и я о тебе, и что мы обе любим Рейнхарда каждая по-своему, и любим дружбой друг друга — это все пусть таким будет и останется между нашими судьбами <…>. Вот в чем дело, детка моя, когда я в прошлую осень гостила в Москве, я была у присяжного-поверенного Вашей семьи, с которым мы переговорили о переводе договора с нашим арендатором <…>. Милая моя — наведи справку по телефону и телеграфируй мне в Дрезден и напиши мне в Варшаву. Я теперь еду к дедушке в Выдренку. Пробыла здесь Рождество — завтра мы будем на семейном совете в Берлине²⁴. Рейнхарда это не касается — он наследник собственности в Италии <…>. Ну, милая моя, помоги старухе одурелой! Обнимаю тебя и мамулю Вашу — Вам здоровья.

М. Д-Б.»²⁵.

Через три года, когда, вероятно, будущность союза с Рейнхардом уже была ясна, в Выдренке было получено очередное письмо из Москвы²⁶:

«Милая Мария Егоровна,

чуждаться Вас я не могу. Не знать тебя, мать Рейнхарда, мне тяжело, как-то больно. Дорогая, хорошая женщина, радостно беру я твою протянутую руку и целую ее. Пишу я не тотчас по получении письма потому, что ждала спокойной минутки, чтобы хорошенько, дружески побеседовать. Но это нужное нервное состояние не приходит, и я, боясь, что мое молчание истолкует неверно мое отношение к тебе, все-таки решаюсь писать. Вот я пишу на Вы, потом на ты, мне хочется так много сказать и я не знаю как, с чего начать. Простите мне это минутное беспокойство — мне очень тяжело и смутно на душе. Я все время думаю, думаю тяжело, напряженно и безрезультатно. Безрезультатно потому, что нельзя объять необъятное. Страх ужасный, такой-то безумный страх перед жизнью не могу никак побороть. Не знаю, ничего не знаю. Знаю только одно, что мне хочется сейчас подойти к Вам душою, мне хочется, что бы Вы меня приголубили, приласкали, ну, как мать <…>. От Рейнхарда все жду письма, я ему писала в Неаполь, чтобы он думал теперь только о своем здоровье, жил бы здоровой, трудовой жизнью. Он верит в наше счастье, и я в глубине души надеюсь, и когда я чувствую, что он меня любит, то у меня светло, светло на сердце, и я становлюсь смелее. Вы пишете: „Да будет твоя жизнь с моим горячо любимым сыном счастливою в понимании друг друга“. Голубушка, спасибо Вам. Я сама этого страстно желаю и именно в отношении понимания <…>. Иногда люди узнают друг друга в один час и верно, иногда же, надеясь на свою прозорливость и верность взгляда, жестоко ошибаются и видят потом свои ошибки. Рейнхард доверяет мне свое счастье, так я и стараюсь не ошибиться. Может быть, все эти думы теперь лишние, и быть счастливыми — это, так сказать, дело, предстоящее нам впереди в самой совместной жизни <…>. Я писала Рейнхарду о моем большом желании побыть с Вами, и вот пришло Ваше милое, ободряющее письмо. Я бы, кажется, прямо сейчас бы так и поехала, вместо того, чтобы писать. Еще раз сердечно благодарю Вас, милая, добрая за вашу ласково протянутую руку. Я сейчас написала Вам, как будто породнилась с Вами, и мне как-то спокойно. Спасибо Вам, сердечное спасибо!

Мне хочется много, много любить и людей, и страны, и весь мир — вот мне и хочется сил, много сил на эту любовь, на счастье, а у меня их сейчас нет. Это несправедливо и мучительно²⁷. Как можно посылать такое письмо? Посылаю, однако, ведь надеюсь, что оно не последнее»²⁸.

Еще до переезда в Неаполь Т. Р. Живаго активно участвовала в работе Императорского человеколюбивого общества. В 1912 году председателем Московского попечительного о бедных комитета она была утверждена его сотрудницей. Татьяна Романовна была организатором и руководительницей Художественно-ремесленной школы (отделения) в селе Большово, основанной для обучения рукоделию крестьянских девочек.

Знавшие Татьяну Романовну отмечали ее всегдашнее расположение к людям и готовность, насколько это было в ее силах, помочь попавшим в беду. Это особенно проявилось после 1917 года, когда многие, волею рока оказавшиеся вне России, обращались к неаполитанским Дорнам за помощью. Известный зоолог, в то время приват-доцент Киевского университета св. Владимира, С. Е. Кушакевич (1878—1920) писал Татьяне Романовне еще до ее замужества: «Приезду Вашему (в Киев. — С. Ф.) радуюсь бесконечно. Вы удивительно умеете привязывать к себе людей: вот мне уже кажется, что я Вас хорошо знаю и встречу как родного человека. Может быть, это оттого, что Вы можете быть вполне откровенны… Да и вообще доверие, особенно оказанное в виде аванса, как-то трогает и располагает»²⁹.

Начало мировой войны разрушило привычную жизнь. Члены одной семьи оказались надолго разъединенными: два брата Рейнхарда были призваны в немецкую армию, он с семьей, как уже упоминалось, был интернирован из Италии, его мать, М. Е. Дорн-Барановская, оказалась в Выдренке в изоляции и от центральной России, и от всех родственников, оставшихся за границей. Письма шли долго, часто пропадали, но все же давали возможность понять, как у кого складывалась жизнь. Сразу после начала войны, 5 августа 1914 года, Мария Егоровна писала в Москву матери Татьяны Романовны — Таисии Ивановне Живаго:

«Я не знаю, где Вы? Пишу вам, чувствуя, что Вы, наверное, обо мне думаете и понимаете мое горестное положение, и верите, что я тоже мыслями с Вами, переживая все ужасы этой войны, которая так больно, так трагически затрагивает наши семьи. От Танюши Вы, верно, узнали о кончине моего отца 4/17 июля. Не успели мы похоронить отца, как сорвалась эта чудовищная, потрясающая всех народов война. Богуслав уехал 14-го из Выдренки. Все остальное придется самой улаживать. Не веря в возможность так внезапного открытия военных действий с Германией, я осталась здесь — изнуренная долгим уходом за отцом, желая устроить дела, отдохнуть. И таким образом, узнав из газет только на 21-е об объявлении войны, осталась отрезанной от моих. Богуслав в запасной полевой артиллерии. Харальд на призыве в действующей армии сапером. Ничего не знаю, — в каких корпусах. Живу в горестной тревоге без известий… Здесь в имении 5 дней после объявления войны моего управляющего, моего пивовара и заводского техника выселили в Самарскую губ. в Бузулук. Я осталась одна для управления имением и заводами <…>. Последние полученные мною письма от наших в Неаполе ко мне пришли накануне объявления войны. Рейнхард писал о намерении в августе приехать в Россию — навестить Вас — меня. Потом — ничего…

Ой! Таисия Ивановна, милая, как больно, от тоски и тревоги не знаю, куда деваться»³⁰. Спасал телеграф, станция которого, трудами отца Марии Егоровны, была устроена в Выдренке.

Из-за войны политическая ситуация в России быстро менялась, и к 1917 году стало понятно, что прежней жизни приходит конец. Какая будет новая — никто толком не знал, но очень многие приветствовали надвигавшиеся перемены. Февральскую революцию, как и значительная часть культурного слоя России, Дорн-Барановская встретила радостно, о чем сообщала в Цюрих: «Милая детка моя, Танюша. Прилагаемое письмо передай Ринальдо. Пишу тебе в радостном настроении от всего того, что свершилось и ежечасно совершается у нас. Все желали, надеялись на то, что случилось, но никто не мог верить в столь совершенное достижение желанного освобождения, а потому люди еще не соображают и здесь, в глуши, спрашивают: „Как же это будет?“ Я отвечаю: „Так будет, как вы сами захотите — потому что уже никто не будет вам мешать честно, по-граждански, устроить свою жизнь! Всеми силами служите родине, кто чем может, и она вам, а главное вашим детям, все воздаст и возместит! Имеете землю, которая вас кормит, силы, чтобы работать, и создавайте свою жизнь трудом, умом и сердцем, а остальное как Бог велит и судьба ваша“. Посмотрят, задумаются и говорят: „Правильно!“ Одно все сразу поняли, что избавились от кровопийцев-полиции <...>. Я Вам послала телеграмму, извещая, что здесь все благополучно, и выражая свою глубокую радость по поводу свершившегося переворота, который дает свободу и равноправие всем гражданам России! Раскрыта, наконец, темница, в которой томились миллионы людей, между ними лучшие люди, и в которой господствовали и благоденствовали жадные обманщики и воры. Наши крестьяне очень благоразумно и c большим тактом входят в новое равноправное положение. Я имела с ними несколько бесед относительно обоюдных хозяйственных нужд и очень довольна установившимися отношениями…»³¹.

Следующий, уже действительный переворот в октябре 1917 года похоронил большинство упований на лучшую жизнь, а вскоре и все свершения владельцев Выдренки вместе с ее последней хозяйкой³². Переписка между Неаполем и Москвой после Гражданской войны, однако, восстановилась, и в 1920-е гг. в большей степени продолжалась между сестрами Татьяной и Натальей. Насколько было возможно, неаполитанцы поддерживали Наталью Романовну, у которой уже было двое детей и фактически более 10 лет не было мужа³³. В 1923 году она писала сестре в Неаполь: «Спасибо, радость моя, Танюша. Все, что ты писала, мы получили. Только денег он (г. Др. Шестрем) не мог нам дать, как ты просила, оставил мне 300 миллионов, что в те дни составляло приблизительно 6 долларов. (1 доллар был 48—50 миллионов) и они были так нужны в то время, что я ужасно тебе и ему благодарна. В тот же вечер, когда он ушел, я уплатила за воду, электричество, месячную квартирную плату и домовой налог, а был он у меня как раз в то время, когда за рояль еще не было получено и деньги подошли к концу… Трудно постороннему человеку понять эту страшность нашей жизни, да и я сама иногда недоумеваю <…>. С каким нетерпением теперь я жду твоих писем, родная! Мне кажется, что тебе тяжело. Так затянулось дело со станцией и столько трепета чувствуется в твоих словах о муже, о его здоровье. Будем надеяться, Танюша, что все хорошо и счастливо сложится у вас. Твой муж всегда был светлым, трудолюбивым работником, вот только бы ему быть здоровым!»³⁴

Тяжесть советской жизни и настоятельные приглашения из Неаполя подвигнули мать сестер Живаго Таисию Ивановну с внучкой Татьяной весной 1923 года поехать к родным в Италию. В СССР они больше не вернулись³⁵. Напротив, Р. Дорн с женой и двумя детьми посетили родину Живаго, где в Ленинграде в 1935 году собрался XV Международный конгресс физиологов. Профессор Р. Дорн получил туда личное приглашение от академика И. П. Павлова. Заключительная часть конгресса проходила в Москве, и неаполитанцам удалось через 25 лет увидеть оставшихся в живых родных. Старшая дочь Р. и Т. Р. Дорнов, Антониетта-Таисия-Вероника (1915—2006) так вспоминала эту фантастическую поездку: «Родители остались жить в гостинице, нас же с братом поселили в доме нашего московского дяди — Василия Романовича Живаго. После всех роскошеств Академии наук с торжественными банкетами и официальным приемом в Кремле, после пышных экскурсий по дворцам и усадьбам мы словно провалились в самую гущу советского быта с его унизительной бедностью. Нашему взору открылись перенаселенные коммунальные квартиры, где влачили незавидное существование наши родственники и их знакомые; мы видели множество плохо одетых, нередко босых людей в пригородных электричках и на каждом шагу ощущали подавляющее ограничение возможностей. До сих пор я с волнением и благодарностью вспоминаю неподдельное гостеприимство, оказанное нам московской родней, несмотря на стесненность жилищ и средств, в условиях серьезной опасности, грозившей советскому гражданину со стороны властей за общение с иностранцами»³⁶.

А. Т. В. Дорн до смерти жила в Неаполе, в родительском доме. Всегда с удовольствием встречалась с приезжавшими на станцию русскими, которых, впрочем, было в советское время, да и позднее, совсем немного. Мне повезло дважды быть в гостях у Антониетты — это были приятные и запомнившиеся вечера. Хозяйка без труда говорила по-русски и вспоминала многое, чего уже никто, кроме нее, не знал и не помнил… Отчасти следствие этих встреч — настоящая статья, которую я с теплым чувством посвящаю памяти последней русской хозяйки неаполитанского дома Дорнов.

Иллюстрации (все фотографии из коллекции автора, кроме №11).

1. Вид на Неаполь с холма Позилиппо. Около 1895. В середине зеленого массива возле набережной видно белое здание зоологической станции после пристройки к нему правого крыла.

2. Группа отдыхающих на Рижском взморье, 1897. На заднем плане Р. В. Живаго, слева крайняя в верхнем ряду — Т. И. Живаго, пятая — Т. Р. Живаго. В нижнем ряду по краям — Н. Р. Живаго и В. Р. Живаго.

3. М. Е. Дорн-Барановская, 1899.

4. Полное здание Неаполитанской зоологической станции. Неаполь, 1909.

5. Страница письма М. Е. Дорн-Барановской. Выдренка, 1914.

6. Т. Р. Дорн-Живаго. Неаполь, 1915(?).

7. Р. Дорн. Неаполь, 1925.

8. Семья Р. и Т. Р. Дорн. Неаполь, 1930. Дети (слева): Петер, Антониетта, Амариллис.

9. Н. Р. Овчинникова (Живаго) с детьми (Адрианом и Татьяной). Москва, 1920.

10. В. Р. Живаго. Середина 1920-х.

11. Дом С. А. Живаго. Москва, Большая Дмитровка 12/1. Вид до надстройки 4-м этажом, 1970-е. www.com/images/search?view…

12. Антониетта Дорн. Неаполь, 2005.

13. В гостях у Антониетты Дорн. Неаполь, 2005. Слева С. Фокин, справа — М. Талалай.