Как сообщает издатель, не так давно в Праге обнаружился архив российских социалистов-революционеров, содержащий воспоминания С. Н. Николаева (1880—1976) и сотни других уникальных документов, часть которых принадлежала Русскому заграничному историческому архиву (РЗИА), вывезенному в 1945—1946 годах из Праги в Москву. На базе этих материалов чекисты составили списки из восемнадцати тысяч имен «врагов народа». К счастью, архив эсеров хранился дома у Николаева — члена ученой комиссии РЗИА. Когда в мае 1945-го в Праге начались повальные аресты и депортации русских эмигрантов, он успел «кое-как, на клочке бумаги» написать жене, чтобы та спрятала архив подальше и сожгла все документы, способные ему навредить.
Спустя одиннадцать лет, пережив тюрьму, ссылку в Сибирь, смерть Сталина и амнистию, Николаев одним из немногих чудом вернулся в Прагу, уже в социалистическую Чехословакию. И с тех пор хранил архив в тайне, а в 1961 году пополнил его собственными воспоминаниями, написанными «только для себя» (он был реабилитирован лишь после смерти, в 1992-м). В оценках пережитого и увиденного у автора «на первом месте стояла правда и только правда», поэтому его трехтомные мемуары, умещенные под одной обложкой, представляют несомненный исторический интерес, а первый том — еще и этнографический.
Выходец из бедных чувашских крестьян, Семен Николаевич Николаев примкнул к партии эсеров в канун революции 1905 года, а в 1910-м с отличием окончил юридический факультет Казанского университета, окрещенного им «страной свободы». Занимался журналистикой: был сотрудником эсеровского чувашского еженедельника «Хыпар». А став юристом, работал в Симбирском окружном суде. С началом Первой мировой войны был призван в армию и через два года поступил в Павловское военное училище в Петрограде, где его и застала Февральская революция. Офицерский чин он получил весной 1917-го уже при Временном правительстве.
В стране над всем доминировали два факта огромного исторического значения: ничем не ограниченная и никем не регулируемая всеобщая политическая свобода и борьба с внешним сильным и упорным врагом, требующая напряжения всех материальных и моральных сил народа.
Как раз тогда большевики выдвинули лозунг «Вся власть Советам!», единая государственная система зашаталась, и начался разгул революционной стихии. Николаев был зачислен в 242-й симбирский запасной полк, но вскоре его избрали мировым судьей и демобилизовали. Он активно участвовал в Общечувашских национальных съездах и на этой волне, уже после октябрьского переворота, был избран депутатом Всероссийского учредительного собрания от Чувашской организации партии эсеров.
К неудовольствию Ленина и Ко, эти выборы убедительно выиграли эсеры. Даже несмотря на откол десяти процентов левых эсеров, вступивших в альянс с большевиками, они получили явно больше половины мест в Учредительном собрании (УС), созванном в январе 1918 года для определения государственного устройства России. Ленин презрительно называл это «либеральной затеей», подтверждая мнение Черчилля о молодой большевистской власти как о «нечеловеческой организации — сообществе крокодилов, наделенных образцовым интеллектом».
РАЗГОН УЧРЕДИТЕЛЬНОГО СОБРАНИЯ
Из-за ненастной погоды и транспортных проблем Николаев не успел прибыть в Петроград к 5 (18) января, на первое и последнее заседание УС. Но этот день и ночь разгона Собрания осветил его коллега, эсер Борис Соколов, закончив свой очерк такими словами:
Позади осталось пятое января. Неудовлетворенная вера в силу нашей правды. Впереди — долгие годы борьбы, неуспешной, во имя той же правды... Что же мы могли сделать? За нами стояла Невооруженная Правда, которой большевики противопоставили Вооруженную Ложь. Да, на нашей стороне была законность, великие идеалы и вера в торжество демократии. На их стороне была активность, пулеметы, ружья. За ними стояла толпа [1].
Через сутки были злодейски убиты лидеры «партии врагов народа» — кадеты Ф. Ф. Кокошкин и А. И. Шингарев. Для преследования инакомыслящих большевики создали «боевой отряд партии» — Всероссийскую чрезвычайную комиссию (ВЧК); потом название конторы не раз менялось (ОГПУ—НКВД—МГБ—КГБ), но суть ее оставалась прежней...
После этих событий, завершающих первый том воспоминаний, Николаев с друзьями пытался осмыслить причины поражения эсеров — самой популярной партии России:
Нас очень удивляло, каким образом «дошла до жизни такой» наша партия, набравшая при выборах в Учредительное собрание свыше пятидесяти процентов поданных голосов и теперь потерявшая всякое влияние на жизнь государства. Дело заключалось не только в демагогии большевиков, но и в чем-то другом. Нам казалось, что у партии не было воли к власти, не было единого твердого руководства, не было мощного лидера партии, без колебаний и жесткими мерами ведущего ее к намеченной цели. Не было того, что было у большевиков — и что должно быть у всякой партии, претендующей на управление государством.
Лидер партии эсеров В. М. Чернов, избранный председателем УС, хотя и был незаурядным политиком, «но его положительным утверждениям и тезисам недоставало убедительности и твердости». Эсерам же в целом не хватало опыта и... большевистской жестокости! В книге Романа Гуля «Я унес Россию» есть показательный в этом отношении рассказ самого Чернова, сопровождаемый авторским комментарием:
— Было это до войны, году так в 11-м в Швейцарии. Толковали мы с Лениным в ресторанчике за кружкой пива — я ему и говорю: «Владимир Ильич, да приди вы к власти, вы на следующий день меньшевиков вешать станете!» А он поглядел на меня с такой монгольской хитринкой и говорит: «Первого меньшевика мы повесим после последнего эсера», — прищурился и засмеялся.
Как это ни невероятно, но бутада в ресторанчике через несколько лет превратилась в Архипелаг ГУЛАГ. Расстрелы эсеров (левых и правых) Ленин повел сам. А меньшевиков достреливал его «верный ученик» Сталин. И осталось от этих партий лишь историческое воспоминание и архивные материалы [2].
Красноречива и реплика А. Ф. Керенского (Николаев был знаком с ним еще с 1910 года) из разговора с одним из основателей РЗИА эсером В. Г. Архангельским: когда речь зашла о насильственной коллективизации в Советской России, бывший глава Временного правительства вдруг сказал о том, что Ленина следовало расстрелять еще после репетиции октябрьского переворота, то есть после кровавых событий 3—5 июля 1917 года [3]. Увы, вся чудовищность большевистской угрозы была осознана слишком поздно…
РОЖДЕНИЕ И ГИБЕЛЬ КОМУЧА
Второй том охватывает период Гражданской войны, в самом пекле которой оказался Семен Николаев. Детонатором вспышки антисоветской борьбы стало выступление доселе нейтрального Чехословацкого корпуса, выводимого из России через Владивосток. В мае 1918 года главком большевиков Троцкий вздумал разоружить чехословаков и включить их в ряды Красной армии. Но те наотрез отказались сдавать оружие и, сметая все преграды, устремились вдогонку за частями, уже уехавшими на восток [4].
Утром 8 июня они при поддержке местного населения заняли Самару и свергли там большевистскую власть. На смену ей вышел из подполья эсеровский КОМУЧ — Комитет членов Учредительного собрания, состоявший из пяти депутатов: В. К. Вольский (председатель), И. М. Брушвит, П. Д. Климушкин, И. П. Нестеров и Б. К. Фортунатов.
Учредительное собрание формально продолжало свое существование как единственный высший легальный орган государственного управления на всем пространстве России.
Отцы-основатели рассматривали КОМУЧ как временную, переходную форму власти и ставили перед ним две основные задачи: создать эффективное правительство и довести число депутатов до необходимого кворума, чтобы возобновить работу законно избранного парламента (осенью в Комитет входило уже почти сто депутатов). Была сформирована и Народная армия КОМУЧа, которую возглавил подполковник генштаба В. О. Каппель, ставший истинным героем Гражданской войны. В июле его отряд вместе с частями 1-го чешского полка имени Яна Гуса занял соседний Симбирск. Живший там Николаев принял едва ли не важнейшее решение в жизни: переехал с женой в Самару, вступил в Комитет и вскоре стал его секретарем. Пожалуй, КОМУЧ c его Советом управляющих ведомствами был первым по-настоящему демократическим правительством в истории России.
КОМУЧ представлял собой государственно-политическое образование, которое не имеет аналогов ни в настоящем, ни в прошлом — и, надо думать, не будет иметь их и в будущем. Его органами были общее собрание и президиум... Основные вопросы управления, борьбы с большевиками и общей политики решались всем составом Комитета на его общих собраниях.
Летом и осенью 1918 года Поволжье стало общероссийским центром вооруженной борьбы с большевизмом. Троцкий «издал приказ о переброске сил со всех фронтов на волжский фронт, чтобы любой ценой раздавить Народную армию и чехословаков». Осенним успехам Красной армии способствовали пассивность населения, нерешительность Антанты и сепаратистская политика Сибирского правительства в Омске.
Со своими смешными притязаниями на великодержавие и позорными уклонениями от участия в боях, когда Народная армия, изнывая, сражалась в одиночку, Сибирское правительство несет главную ответственность за крушение дела борьбы с большевизмом.
Ответственность за крушение Поволжского фронта разделяет и население Центральной России. В час смертельной борьбы за целостность страны и свободу населяющих ее народов интеллигенция решала гамлетовский вопрос — быть или не быть? Что попросту значило тогда не быть ни с кем. Само население, без организаторов и руководителей, безропотно и терпеливо дремало, ожидая чудесного избавления от кошмара кем-то извне. Оно находилось во власти какой-то роковой инертности, пассивности и безволия — и своим бездействием развязывало руки насильнической власти...
Печально, что КОМУЧ, в отличие от колчаковцев и большевиков, не истратил ни одного рубля из захваченного в Казани и перевезенного в Самару огромного золотого запаса России, считая его достоянием всего народа и материальной основой будущего страны. А ведь и Народная армия, и уральское казачество, и формировавшиеся чешско-русские полки испытывали острейшую нехватку вооружения и снаряжения, а сражавшиеся бок о бок с войсками КОМУЧа бойцы Чехословацкой добровольческой армии были уже предельно измотаны.
В сентябре 1918-го антибольшевистские силы успели провести Уфимское государственное совещание, на котором образовали Директорию — единое Временное Всероссийское правительство с центром в Омске. Но уже в октябре, после перелома в ходе военных действий, члены и сотрудники Комитета, преобразованного в Съезд членов УС, эвакуировались из Самары в Уфу и затем в Екатеринбург, где их застал государственный переворот, совершенный 18 ноября в Омске адмиралом Колчаком. «Учредиловцы» отвергли правый переворот и вскоре, спасаясь от гонений, вновь оказались в Уфе. Над ними нависла угроза неминуемой расправы.
За полгода до этого на Волге был начат опыт преодоления большевизма силами и методами демократии. А на исходе полугодия становилось ясно, что этот опыт постигнет такая же участь, какая постигла год назад подобный опыт в масштабе всей России. Становилось ясно, что утлая ладья демократии очутилась в железных тисках диктатуры, между ее Сциллой и Харибдой. С двух сторон ее сжимали две разновидности одной политической силы, одного практически осуществляемого политического начала. Одна из них называлась диктатурой пролетариата, другая — диктатурой военных. Однако названия не меняли их природы. По сути, в принципе, за Волгой и в Приуралье на демократию ополчилась диктатура.
Но в борьбе этих двух форм властвования преимущество зачастую оказывается, по крайней мере временно, на стороне диктатуры. Природа демократии как формы власти по сути внутренне противоречива. Власть ее центробежна и потому слаба. Диктатура же — антипод и враг демократии — центростремительна и не терпит соучастия с ней во власти. Она бесчеловечна и мстительна — и беспощадна в борьбе за власть. А из ее врагов особенно ненавистна и опасна для нее именно демократия, ибо дух свободы вечно жив в народах, несмотря на все беззакония и ужасы диктатуры.
Одно из этих двух начал в России того времени хотело возродить и построить жизнь народа и Государства Российского, основанную на принципах народовластия и взаимного доверия власти и народа. Другое — хотело взнуздать Россию и заковать ее в цепи, питая к воле народной чувство презрения и утверждая себя насилием.
ОМСКАЯ ТРАГЕДИЯ
Утром 2 декабря в Уфу прибыл особый военный отряд в четыреста пятьдесят штыков под командой полковника Круглевского с приказом арестовать «учредиловцев» и доставить их в Омскую тюрьму. В ночь на 3 декабря многие из них (в том числе Чернов и Вольский) успели скрыться, но двадцать шесть человек «самого разнообразного возраста, звания, положения, партийно-политической принадлежности и вовсе беспартийных», включая тринадцать депутатов УС (вместе с Николаевым), были схвачены и привезены 5 декабря в Омск, где к ним добавили еще двух арестантов — депутата УС и работника агитотдела Народной армии.
Такой улов едва ли удовлетворял ловцов... Из «попавшихся» эсеров мало кому можно было предъявить обвинение в левизне или в других «преступлениях». Из членов ЦК партии «попались» только двое. А остальные едва ли представляли интерес для налетчиков и были вывезены из Уфы скорее для счета: иначе улов мог показаться начальству маловатым и, следовательно, могло быть понижено признание заслуг. Впрочем, потом эти несчастные пленники пригодились и для другой цели — удовлетворения кровожадных инстинктов омской военщины.
Три недели они томились в областной тюрьме. Это было смертельно опасно: при подавлении большевистского мятежа в ночь на 23 декабря внезапно вызвали по списку и зверски убили восьмерых из этой группы, в том числе одного депутата УС (Н. В. Фомина) и пятерых из общей камеры, где сидел Николаев.
В предпоследнюю ночь своей жизни все эти пять наших товарищей сидя пели «Святый Боже» и «Со святыми упокой». Это пение в напряженной атмосфере тюремного жития произвело на некоторых из нас гнетущее впечатление, и кто-то взволнованно сказал: «Да бросьте вы это! На свою голову, что ли, поете?» Потом, когда мы в тюрьме узнали о гибели товарищей, это пение нередко служило темой наших разговоров. В самом деле, что же это было? Случайное совпадение? Или предчувствие того страшного, что уже висело невидимо над их головами?..
Около трех часов ночи в нашу камеру явились, в сопровождении дежурного надзирателя, два казака и по принесенному списку вызвали Барсова, Лиссау, Марковецкого, Брудерера и Сарова. Нас всех охватил неописуемый ужас: каждый с застывшим дыханием ждал, что вот-вот произнесут его имя и фамилию. Но казак остановился и приказал вызванным одеваться. В. Е. Павлов глухим, сдавленным голосом спросил: «Куда вы их берете»? Казак дал трафаретный ответ: «На допрос». Каждый из нас знал, что значит в такие часы и после таких событий идти на «допрос». Я не видел, как вели себя остальные вызываемые, но не могу без содрогания вспоминать, что творилось с Саровым, лежавшим рядом со мной. Его трясло невообразимой дрожью: у него громко стучали зубы и почти остановилось дыхание; обуваясь, он путался в чулках и сапогах — и не сразу смог надеть их на ноги.
Зловещее, невыразимое молчание, словно тяжелый камень, висело в камере. Каждый звук, каждое слово, каждое движение, нарушающее это ужасное молчание, казалось преступлением, кощунством, осквернением какой-то святыни. Молчали и уводимые. Лишь перед самым уходом Павлов нарушил молчание словами: «Прощайте, товарищи». — «Нет, зачем же прощайте? Мы еще вернемся, мы еще увидимся», — неуверенным голосом отозвался старик Барсов. Остальные молчали и молча ушли с казаками. А мы... точно так же продолжали молчать. И снова это молчание нарушил Павлов:
— А помните, товарищи, как они пели «Святый Боже»...
И опять страшное, холодное молчание. Никто не спал, но никто и не говорил. Все знали, куда их повели. Но никто не осмеливался высказать вслух свои догадки...
К 27 декабря колчаковские следователи и прокуроры (к счастью, лично знакомые с Николаевым) наконец выяснили, что у военных нет на «учредиловцев» никакого определенного «дела», и освободили узников из тюрьмы... Из надгробного слова Комитету и Съезду членов УС:
За десять месяцев 1918 года три представительных органа российской демократии — Учредительное собрание, КОМУЧ и беспризорный Съезд членов УС — последовательно, один за другим, подверглись разгрому со стороны сил, враждебных демократии. Мне незачем доискиваться до причин печальной судьбы этих ушедших в вечность органов власти. Они могли корениться в природе русского народа, равнодушного не только к формам государственного властвования вообще, но и к началам народовластия в частности. Они могли лежать в природе борющихся сил: в воле к власти и самовластию у сторонников диктатуры и в отсутствии этих «доблестей» у сторонников демократии. Они могли быть обязаны и методам борьбы, применявшимся той или другой стороной противоборствующих сил...
Говорит ли поражение эсеров о том, что было неправо их дело и бессмысленны их идеи и идеалы? Марат, в своей звериной морали подстрекая и призывая к террору и убийствам, писал: «Борьба с идеями есть борьба с носителями этих идей». Крупный коммунист, сидевший со мной в одной камере, на мой вопрос о том, существуют ли в Советском Союзе эсеры, ответил: «Эсеров нет, но их идеи живы». Неправ господин Марат. Носителей идей можно уничтожить. Но идеи способны жить и без их носителей. Поэтому и во имя этого — да здравствуют живые носители великих идей свободы и демократии, да почиют в вечном покое «павшие с честью во имя идей»!
А прислушайся белогвардейцы к клятве генерала Каппеля: «Я монархист по убеждению, но встану под какое угодно знамя, лишь бы воевать с большевиками. Даю слово офицера держать себя лояльно КОМУЧу», — глядишь, и не пришлось бы потом хоронить Учредительное собрание...
«ЖЕСТОКОЮ БУРЕЙ ГОНИМЫЙ»
На воле Николаев встретился с приехавшей в Омск женой, и они срочно покинули опасный город, отбыв во Владивосток. Дорога заняла... сорок семь суток! На пути поезда, кроме японских войск и всяческой партизанщины, был замерзший Амур со взорванным мостом и рельсами, идущими прямо по льду, «устланному хворостом, шпалами и еще Бог знает чем».
Весной 1919 года они наконец добрались до Владивостока, где жили около трех лет. Семен Николаевич трудился и мировым судьей, и депутатом Народного собрания Приморской области, и товарищем управляющего делами юстиции (1920), и депутатом Учредительного собрания Дальневосточной республики (1921), и депутатом Приамурского народного собрания (1921—1922), и адвокатом. Власть там менялась так же часто, как и почти везде в России. Удивительно, как в этом хаосе вообще могли жить люди. Раздавались то орудийные залпы, то пулеметные очереди, то ружейные выстрелы, а то вдруг налетела эпидемия «черной смерти» — легочной чумы.
Автор сравнивает себя с тем «дубовым листком», что «оторвался от ветки родимой и в степь укатился, жестокою бурей гонимый», — и докатился до Тихого океана. Его земляк-симбирянин, прозаик Владимир Кочетков пишет о том времени: «Многие-многие русские люди, словно оборванные листья могучего дерева, были разбросаны по Земле безжалостным ветром судьбы... Остановить это тяжелое колесо смерти было уже невозможно» [5].
По свидетельству Николаева, «значительная часть рабочих и крестьян была охвачена и развращена большевистской демагогией», и советская идеология непостижимо быстро охватила всю огромную страну, как пожар. Вот и в Приморье «надвигался большевизм отнюдь не местного значения», от которого автор «не мог ожидать никаких благ». Оставаться во Владивостоке было бы безрассудством, и в ночь на 31 декабря 1922 года он с женой отплыл к берегам Европы, чтобы обрести вторую родину в Чехословакии.
Здесь пройдут следующие двадцать три года его жизни, относительно спокойных и благополучных. Здесь он станет членом комитета и секретарем Пражского Земгора, созданного для оказания помощи российским эмигрантам, будет ездить в загранкомандировки, публиковаться в русской эмигрантской печати и заведовать крупной библиотекой...
АРЕСТ В ПРАГЕ
Третий том — яркий образец документальной лагерной прозы. Действие переносится сразу в майскую Прагу 1945 года.
С победой над Гитлером был неразрывно связан вопрос, как отзовется эта победа на положении и судьбе российской эмиграции в Европе и, в частности, в Чехословакии. Советское радио в занятых Красной армией столицах Польши, Румынии и Болгарии вещало, что советская власть простила эмигрантам все их провинности, что эмиграция оказалась патриотичной и заслужила такое прощение, что русский народ примет эмигрантов с распростертыми руками и работы на родине хватит всем. А агенты НКВД из среды эмигрантов усердно распространяли измышления о том, что в указанных странах победители не преследуют никого из эмигрантов, оставляя их на свободе и позволяя им заниматься своими делами... Многие эмигранты не верили этим обещаниям и разговорам. Особенно недоверчиво относилась к ним так называемая «новая эмиграция» — беженцы из Советского Союза времен Второй мировой войны. По мере приближения к Чехословакии советской армии все они поспешили поскорее убраться далее на запад — в районы, занятые западными союзниками. Ушло и немало людей из старой эмиграции.
Пришлось решать этот острейший вопрос и нам с женой. Как быть: остаться на месте и подвергнуться всем опасностям мести со стороны НКВД — или бежать на запад, бросив насиженное место и набравшееся за двадцать три года эмиграции старое барахло? Особенно тяжело было бросить на расхищение составленную нами библиотечку из редких экземпляров дореволюционной русской литературы — философской, научной и художественной. Движение на запад тоже не обеспечивало полной безопасности: ходили слухи, что западная военная авиация часто обстреливает поезда... Не манили нас на старости лет и условия беженского быта. С другой стороны, в порядке самоутешения хотелось верить, что советской власти незачем преследовать нас за проступки по истечении почти трех сроков давности. И не хотелось верить, что на свете может существовать власть, не прощающая никаких проступков и не признающая никаких сроков давности.
Вот такие и подобные им соображения и привели к решению положиться на милость судьбы и не покидать приютившую нас страну. Мы остались... Въезд в Прагу советских войск утром 9 мая являл собой величественное, поистине незабываемое зрелище... На вопросы об отношении армии к эмигрантам бойцы отвечали, что этим ведают органы НКВД (конкретнее, отдел контрразведки СМЕРШ — сокращение от «Смерть шпионам!»). А наиболее отзывчивые предупреждали, чтобы эмигранты поспешили уйти из Праги до появления здесь сотрудников этих органов.
И впрямь, поползли слухи об арестах, а 24 мая чекисты взяли и Николаева, пригласив его «на получасовую беседу к товарищу полковнику», но при этом посоветовав захватить с собой... смену белья. Автор попадает в застенки ГУЛАГа вместе с А. И. Овсянниковым (бывшим членом Трудовой крестьянской партии) и давними друзьями по КОМУЧу — Нестеровым, Климушкиным и Брушвитом (последним председателем Пражского Земгора).
На Лубянке ему навсегда врежется в память горделивая реплика надзирателя: «Здесь никогда не бывает случайностей и все построено на научной основе». В Бутырке он неожиданно встретится с С. Н. Войцеховским — легендарным генералом двух армий, русской и чехословацкой (именно ему в январе 1920-го, в дни Великого Сибирского Ледяного похода, передал командование войсками умирающий Каппель). До конца своих дней, уже в лагере, генерал надеялся, что его спасет чехословацкое руководство...
Во Владимирском централе Николаев будет вести долгие беседы с архиепископом Мечисловасом Рейнисом — выдающимся литовским ученым, государственным и религиозным деятелем, который еще в монографии «Проблемы расизма» (1939) установил, что фашизм и коммунизм — равноценные тоталитарные идеологии: обе они бесчеловечны.
Через пять лет, уверовав в истинность поговорки «самая лучшая тюрьма в мире хуже самой плохой воли» и размышляя о «лицемерной жестокости государства-Левиафана», он отправится в вечную сибирскую ссылку, где встретит американского художника Томаса Сговио, прошедшего в годы войны страшные лагеря Дальстроя. Потом Сговио опубликует в США мемуары «Дорогая Америка! Почему я стал противником коммунизма», которые будет не раз цитировать Александр Солженицын в своем эпохальном труде «Архипелаг ГУЛАГ».
Всех встреч и не перечесть, не говоря уж о тяготах и потерях... Нежданно пришла свобода и возвращение в Прагу, к любимой жене. Автор с улыбкой повторяет бессмертную фразу Сервантеса, вложенную им в уста Дон Кихота: «Свобода, друг мой Санчо, одно из самых драгоценных достояний человека, и счастлив тот, кому небо даровало кусок хлеба...» По душе Николаеву и мысль одного из героев Анатоля Франса: «Все возможно на свете, даже торжество правды». Эти слова проходят красной нитью через всю почти вековую жизнь автора, ими и заканчивается его книга.
_____________________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] Б. Соколов. Защита Всероссийского учредительного собрания. Архив русской революции. Берлин, 1924. Т. 13, с. 5—7. Подробнее об авторе — в РС № 2/2015
[2] Р. Гуль. Я унес Россию. Москва, 2001. Т. 1, с. 77
[3] Е. Фролова. Непопулярная эмиграция. Нева № 10/2006, с. 139—151
[4] См.: А. и Д. Муратовы. «Чехословацкий мятеж»: что это было? РС № 3—10/2015
[5] В. Кочетков. Кто вы, господин Ишевский? Мономах № 4/2009, с. 58—59
