История семьи Анны Федоровны (Юфудовны) Коджак сейчас мне известна довольно хорошо. В период вынужденного сиденья дома из-за пандемии я изучил ее архив и обнаружил некоторые вещи, которых не знал, не помнил или не придавал им значения. Я уже готов был выбросить старый сундук, который помнил с детства как ненужный хлам, но вдруг обнаружил на нем бумажную пометку «Из Севастополя в Ялту». И тут меня осенило, что бабушкины предки происходили из Севастополя, а ее дед Осип Коджак был участником обороны «города русской славы» еще в войну 1853—1856 гг. Это была довольно многочисленная караимская семья, члены которой жили в разных частях Крыма. На старом караимском кладбище в Севастополе первое, что открывается взору за стеной — могильный камень с фамилией Коджак.

Бабушка родилась в Ялте в 1905 году — в ее архиве я нашел свидетельство о рождении, подписанное Ялтинским караимским газзаном Соломоном Гумушем. В пожелтевшей метрике написано: «1905 года 11-го июня у севастопольского мещанина Юфуды Иосифовича Коджака от законной его жены Сары Иосифовны родилась дочь, нареченная именем А-Н-Н-А». Через два года родился брат, Азарий Юфудович Коджак, ставший художником-графиком: он учился во ВХУТЕМАСе-ВХУТЕИНе у Владимира Андреевича Фаворского.

Судя по сохранившимся фотографиям, рисункам и портретам, в молодости бабушка была довольно привлекательной женщиной, что среди караимок бывает не так уж часто. Ее мать, Сарра Осиповна Коджак, работала в ванном заведении в Ялте (теперь бы это назвали спа), в том здании, которое сейчас во владении Софии Ротару. А отец, Юфуда Осипович Коджак, был приказчиком в магазине музыкальных инструментов «Пфайфер». Она и сама неплохо музицировала, свободно говорила и читала по-французски. Караимы, хотя по вере своей были иудеями, но евреями в Российской империи не считались, и черта оседлости, а также государственный антисемитизм времен Александра III и Николая II на них не распространялись.

Как известно, дореволюционный Крым был не только местом отдыха российского дворянства, но и абсолютно уникальным оазисом гармонии межнациональных отношений. Кроме русских здесь жили греки, поляки, крымские татары, караимы и крымчаки. Были там и чехи. Когда Красная армия вошла в Крым в 1920 году, население пришло в ужас от развернувшегося красного террора в отношении белых офицеров и дворян. Их расстреливали на ялтинском молу, а тела сбрасывали в воду. Особенно отличились в этой кампании Розалия Самойловна Землячка и Бела Кун. Воцарившийся в Крыму голод навсегда приучил жителей к умению добывать еду подручными средствами. В этом смысле бабушка не была исключением: когда в 1990 году в Москве пропали продукты, она сама пекла хлеб и делала караимские пирожки и чебуреки.

Когда в Крыму установилась советская власть, бабушке было всего 15 лет, но она уже сформировалась как барышня дореволюционной выучки. Визиты царя и придворных в Ливадию были естественной частью ее детства. Вместе с ней в Ялтинской гимназии училась племянница великого русского композитора Игоря Стравинского — Ксения Юрьевна Стравинская. Когда в 1962 году Стравинский приезжал в Москву после долгого перерыва, он приходил к нам домой на 1-ю Черемушкинскую улицу. Я тогда еще не родился, но знаю об этом со слов отца, художника Германа Черемушкина, который присутствовал, по его словам, «на встрече с лысым стариком в очках», и бабушки. В присутствии Ксении, которую я потом встречал много раз, веселой и остроумной женщины, она спросила Стравинского: «Игорь, ты достиг всемирной славы, всюду побывал. Есть ли что-то, что ты хотел бы еще увидеть и испытать?» И Стравинский ответил: «Да. Я бы хотел увидеть, как в герб России вернется эта двухголовая курочка!» Когда спустили над Кремлем красный флаг и подняли российский триколор, бабушка была потрясена: «Никогда не думала, что доживу и увижу этот момент! А Игорь не дожил…».

Бабушка не поощряла просмотр мною «Неуловимых мстителей», потому что считала образ белых офицеров, который там воссоздан, лживым. Фильм «Служили два товарища» и особенно сцена, где герой Владимира Высоцкого стреляет в коня, ей очень нравился, она говорила: «Да, именно так все и было!» А «Бег» Алова и Наумова по пьесе Михаила Булгакова она воспринимала с некоторым скептицизмом: картина ей казалась недостаточно достоверной.

Как я теперь знаю, среди караимов, эвакуировавшихся с армией Врангеля, было довольно много офицеров, прежде всего летчиков, но были и гражданские. О том, что часть семьи Коджаков ушла с белыми за границу, бабушка практически никогда не говорила, а если я что-то и слышал, то только от мамы, когда она говорила про Нансеновские паспорта, эмиграцию в Канаду и прочие вещи, касавшиеся жизни бежавших от советской власти бывших подданных Российской империи. В основном все помалкивали или шептались.

Когда бабушка увидела по советскому телевидению своего родственника, проживающего в Нью-Йорке, профессора Андрея Ильича Коджака, я не мог предположить, какой исторический пласт мне откроется, какое переплетение судеб станет известно. И какое важное место в нем будет занимать Чехословакия. Но обо всем по порядку.

Бабушка прожила с дедом более 60 лет. В детстве я думал, что так у всех бывает. Теперь я знаю, какое это исключение. Дед, Вацлав Леонович Кретович, родился в деревне Аутка у Ялты в польской семье — поляков в Крыму было довольно много. Отец его, Леон Ксаверьевич Кретович, работал управляющим у польского помещика Петра Бялокура и занимался виноделием. Дед был крещен в католичество и даже прислуживал министрантом (помощником) в польском костеле Непорочного зачатия пресвятой Девы Марии в Ялте. Первой работой деда была служба наблюдателем на метеорологической станции на Ай-Петри. В конце 1920-х гг. друзья бабушкиного брата Азария Коджака предупреждали: «Смотри! Этот поляк уведет Аню!» Так и получилось.

Довольно быстро стало понятно, что дед будет естествоиспытателем. Флору Крыма он знал великолепно и досконально. Несмотря на то, что его родители были раскулачены и сосланы в Великий Устюг, он смог поступить в Московский университет, скрыв, что он из семьи лишенцев. В университете он учился биохимии растений у Александра Романовича Кизеля, расстрелянного в 1942 году. Государственный выпускной экзамен сдавал Николаю Ивановичу Вавилову, который пригласил его в генетику. Но дед отказался, сославшись на то, что уже идет работать по специальности «биохимия растений». «Тимирязева начитались!» — усмехнулся Вавилов.

Только стечение обстоятельств уберегло моего деда от сталинских репрессий 1937—1938 гг., когда проводились так называемые национальные операции НКВД, в том числе польская. Когда за ним пришли, дед был в экспедиции в зерновом совхозе в Омской области. После возвращения в Москву он увидел повестку в НКВД и явился по означенному адресу. В прокуренной комнате сидели чекисты в кожанках. Вышел товарищ Кочетков и пригласил его в соседний пустой кабинет. Внимательно посмотрел на повестку, порвал ее и произнес: «Можете быть свободны, товарищ Кретович!» Как впоследствии говорил дед, видимо, к тому моменту план по полякам они уже выполнили. Сотрудники «Мемориала» подтвердили мне, что это была вполне реальная ситуация: если в НКВД уже завершили операцию, то требовалось запрашивать новый «лимит по первой категории», а это было довольно хлопотно.

В 1938 году Кретович поступил на работу в Институт биохимии, который в то время возглавлял академик Алексей Николаевич Бах. Сталин по-особенному относился к Баху и доверял ему. В Институте биохимии посадили только одного человека — Александра Александровича Баева, будущего академика и Героя Социалистического труда. Баев отбыл два срока — до войны и после. К слову сказать, дочь Баева, Татьяна, оказалась среди тех советских диссидентов, которые вышли на Красную площадь в знак протеста против ввода советских войск в Чехословакию.

Всю свою жизнь дед проработал в этом институте, став заместителем Баева на посту академика-секретаря отделения биологических наук АН СССР и заместителем академика Александра Ивановича Опарина, который возглавил институт после Баха. В одном здании с опаринским институтом сидел сталинский любимец Трофим Денисович Лысенко, сживший со свету Николая Ивановича Вавилова. Опарин с ним не ссорился, за что потом был осуждаем учеными, но институт сохранил от репрессий и посадок. Вместе с Бахом во время войны дед находился во Фрунзе (Бишкеке), куда эвакуировали часть Академии наук СССР.

В 1954 году, вскоре после смерти Сталина, деда впервые выпустили за границу — в Чехословакию. По советским временам он очень много ездил за рубеж, бывал и в капиталистических странах: вместе с академиком Опариным ездил в Париж в 1957 году.

Власти часто использовали деда для презентации просвещенного лица советского общества. В 1969 году, на следующий год после ввода советских войск в Чехословакию (а это событие бурно обсуждалось дедом под звуки зарубежных радиостанций), его командировали в Прагу, то ли на конгресс Федерации европейских биохимических обществ (FEBS), то ли для того, чтобы показать, что и в СССР есть свои Вацлавы с вполне человеческим лицом. Но самое удивительное, что вместе с дедом выпустили и бабушку. Советских ученых обычно не пускали за границу вместе с супругами — опасались бегства, и в этом смысле случай был беспрецедентным.

Сейчас, в 2021 году, разбирая архив, я обнаружил много милых вещичек-безделушек, сохранившихся в бабушкином секретере после той поездки в Чехословакию: меню и адреса ресторанов района Прага-6, коробочку из-под детской игрушки, автомобильчика «Татра» ГДР-овского производства, который она мне тогда привезла, и пластмассовые упаковки с покупными слайдами, запечатлевшими Прагу, Карлштейн и Кутну Гору. Особенно интересно рассматривать слайд Вацлавской площади, по которой тогда еще ходили трамваи.

Из бабушкиных впечатлений, которыми она поделилась после посещения Чехословакии в 1969 году, я запомнил только одну фразу: «Как же они нас ненавидят!» И было за что. Варварство, с которым была растоптана Пражская весна, давало серьезные основания для ненависти. Тогда, в 1969 году, рана эта была очень свежей. «И еще они очень не любят наше слово товарищ», — говорила бабушка.

Прошло 20 лет, и бабушка увидела по телевизору своего двоюродного племянника. В отличие от меня, особенного энтузиазма проявление родственника у нее не вызывало. Я сразу сказал: «Напиши ему письмо!» «Не буду я ему ничего писать, — ответила она. — Во-первых, он подумает, что ты хочешь получить от него денег. А во-вторых, он, вероятно, глуповат, как и его мамаша». Но после долгих моих уговоров она написала письмо каллиграфическим почерком. Родители моей тогдашней жены, Светланы Кокоревой, отец которой занимал высокий пост в Секретариате ООН от Советского Союза, передали это письмо Андрею Коджаку. Контакты с эмигрантами перестали быть преступлением и больше не возбранялись. Увидев красивых розовощеких русских женщин, Коджак страшно обрадовался. Он подумал, что это и есть его родственники — пропавшие и забытые, а теперь вновь появившиеся русские люди.

В бабушкином архиве сохранилось ответное письмо от Андрея Ильича Коджака, написанное 8 июня 1992 года, и тоже каллиграфическим почерком, которое ей передали в Москву.

Многоуважаемая тетушка Анна Федоровна!

Очень я был удивлен и обрадован, узнав от Лидии Борисовны (Л. Б. Кокоревой. — Примеч. автора), что в Москве живет моя тетушка, и через некоторое время получив от нее Ваше письмо. У меня и в мыслях не было, что в России живет родственница из семьи моего отца. За границей уже родственников из старшего поколения у меня не осталось, и создалось впечатление, что все связи с прошлым нашей семьи прерваны. Кроме того, получить Ваше письмо из Москвы, города пережившего, да и теперь переживающего столько ломок и испытаний, было для меня воистину большой неожиданностью.

Телевизионная программа (если не ошибаюсь, «Время»), о которой вы упоминаете, действительно состоялась в связи с конференцией по случаю 150-й годовщины смерти Пушкина (1837—1987), в которой участвовали советские и американские «пушкинисты». Я попал в эту программу совершенно случайно и не мог, конечно, предполагать, что эта программа сообщит моей тетушке в Москве о моем существовании в США. Следующей случайностью было то, что любезная Лидия Борисовна разыскала меня в Нью-йоркском университете. Все эти счастливые совпадения типичны для нашей хаотичной эпохи.

Мне бы очень хотелось узнать, как Вы и вся семья моего отца пережили революцию и последующие десятилетия в России. Вы упоминаете о поездках из Севастополя в Ялту и о свадьбе моих родителей — ведь все это было или до, или во время первой мировой войны, а что произошло с тех пор с семьей моего отца, мне совершенно неизвестно.

Мой отец эвакуировался с Белой Армией из Крыма в Галлиполи в Турции, оттуда бежал в Истамбул и потом в Прагу в Чехословакии. Туда он выписал мою мать с дочерью (Валентина). В Праге и я родился в 1926 году и прожил до 1948 года, когда я уехал в Париж и выписал туда мою мать и сестру. Отца уже не было в живых, он умер в 1931 году.

За границей из Ваших родственников оказались, кроме моих родителей, Миша, Ильюша и Лиза Катыки, братья и сестра моей матери, и Адя Каракоз, двоюродный брат. Все они, кроме Илюши, окончили университеты в Чехословакии — мой отец стал «коммерческим инженером», Миша горным инженером, Адя биологом, а Илюша переехал в Берлин и там кончил образование инженера механика, и потом устроился в Париже.

Осенью 1992 года я прилетел в Нью-Йорк в гости к Кокоревым и позвонил по телефону Коджаку. Он сказал: «Петр Германович, приходите на нашу благотворительную кухню на Манхэттене!» И я, естественно, пришел. Коджак раздавал бездомным еду. На сей раз это была лазанья. Он спросил: «Как вам нравится наша благотворительная кухня?» Я ответил, что она мне очень нравится, и простодушно добавил: «Только что-то у вас тут очень много негров». На что Коджак заявил: «Да вы расист, мой милый!» Это совершенно не соответствовало моему представлению о самом себе: я считал себя пролетарским интернационалистом, впитавшим этот дух в СССР. Андрей Ильич похвастался, что на Манхэттене его знает каждый бездомный, потому что он всегда подает им «квотеры» — 25 центов.

Затем он пригласил меня к себе домой, в профессорскую квартиру на Манхэттене. Мне было совершенно очевидно, что я попал к родственнику: кругом висели крымские ковры и стояли самовары. Коджак решил угостить меня чешскими кнедликами. «А почему кнедлики?» — спросил я. «А потому, что я родился в Праге», — сказал Коджак. «И вы никогда не были в России?» — с удивлением спросил я. «Ну, что вы, мой милый? Там же антисемитизм и казаки!» — ответил Коджак. Далее разговор пошел по накатанной.

Андрей Ильич рассказал мне такую историю. «Когда Красная армия вошла в Прагу в 1945 году, я оказался свидетелем такой сцены: майор из контрразведки СМЕРШ вез в своей машине Jeep эсэсмана. Чехи решили устроить над этим эсэсманом самосуд, разорвать его на части или повесить. Майор из контрразведки СМЕРШ стал стрелять в воздух из пистолета и спросил: есть здесь кто-нибудь, кто может объяснить этим чехам, что мы с ним разберемся как надо, как следует? Я вышел из толпы и перевел. Тогда майор из контрразведки СМЕРШ сказал мне: „А ты садись ко мне в машину“. И мы приехали в контрразведку СМЕРШ. За столом сидел седой полковник. И майор ему сказал: „Вот, товарищ полковник, власовца поймал“. На что полковник ответил: „Да ты что! Посмотри на него: какой же он власовец? Он даже слова коллективизация не знает!“ Короче говоря, они меня отпустили. Я быстренько собрал вещи — и в Париж, а оттуда в Канаду».

Переписка моей бабушки с Андреем Ильичом Коджаком началась уже после распада СССР (при советском строе подобное, мягко говоря, не поощрялось) и продолжалась до ее смерти в 1992 году. Письма Андрея Коджака на великолепной бумаге я нашел в ее архиве. В них в подробностях описывались судьбы всех родственников, бежавших от советской власти, которая сначала пришла в Крым, а потом и в Чехословакию. Бабушка никуда не побежала. Она осталась в СССР и, хотя в 1945 году ей пришлось вызволять из ссылки свою мать, высланную из Крыма вместе с крымскими татарами, относилась к жизни в Советском Союзе философски и никогда не жаловалась, что не уехала. Она пережила войну, работала на оборонном предприятии и фасовала патроны, потом машинисткой в газете «Московский большевик» (позже она называлась «Московская правда»), где познакомилась с поэтом Наумом Коржавиным и перепечатывала его стихи (когда Коржавина — Эмку Манделя — арестовали, она их сожгла). Анна Федоровна очень любила ездить в Крым, где еще оставались ее подружки, постепенно превращавшиеся в старушек. Рядом с ней был дед, преуспевающий советский ученый, и благодаря ему она могла снабжать продовольствием и деньгами своих родственников и друзей, прозябавших в Симферополе и Ялте.

Осенью 1992 года она не смогла ответить на еще одно письмо Андрея Ильича Коджака: она плохо себя чувствовала и вскоре умерла. Дед пережил ее на несколько месяцев и умер 17 февраля 1993 года. Когда под конец жизни его спрашивали, не жалеет ли он о том, что не был избран в академики АН СССР, он отвечал просто: «Да что вы? Я же беспартийный и поляк! Слава Богу, что жив остался!» На последнем снимке 1992 года, где бабушка и дед запечатлены вместе, они уже совсем древние. Как сказала бабушка за несколько дней до смерти: «Что-то мы с дедом совсем одряхлели…» Тихо так сказала, словно признавая бренность человеческой жизни.

Больше с Андреем Ильичом Коджаком мы никогда не встречались. Из книги чешского историка Петра Калеты о караимах в Чехословакии¹, я узнал, что А. И. Коджак (Andrew Kodjak) умер в американском штате Вирджиния в 2007 году. И хотя я часто приезжал в США и жил там, никаких связей мы больше не поддерживали, не созванивались и не переписывались. В нашем хаотичном мире, как назвал его Андрей Коджак, в этом не было необходимости. Начало 1990-х оказалось тем уникальным историческим моментом, когда сталинизм и насилие в России отступили, когда семьи, разбросанные по белу свету в результате революции, Гражданской и Второй мировой войны, смогли хоть немного узнать друг о друге, о судьбах бывших подданных Российской империи, эмигрировавших в Чехословакию и в Америку. В 2021 году жизнь заставила меня вспомнить об обстоятельствах встречи в США с уроженцем Праги, когда я разбирал бабушкины бумаги и фотографии. Это живой фрагмент истории ХХ века, истории людских судеб в разных политических обстоятельствах, когда на Земле стоял «век-волкодав», по выражению Осипа Мандельштама. «Самое интересное, что же будет дальше?» — любила повторять моя бабушка, когда в перестройку смотрела телевизор.