Поклонникам творчества Михаила Булгакова не составит труда указать, из какого произведения взята данная цитата, кого имел в виду Коровьев, предупреждая Воланда о появлении человека в лакированных туфлях, и что именно произошло в финале Великого бала у Сатаны в ночь с пятницы на субботу в «нехорошей квартире» № 50 дома № 302-бис на Садовой улице. В частности, по какой причине так сильно нервничал человек в лакированных туфлях с бегающими во все стороны глазами. Он явно не понимал, как следует себя вести, чтобы не быть разоблаченным, и пытался изобрести хоть какое-то объяснение всей той чертовщине, в которую он так опрометчиво ввязался, напросившись в гости к иностранному артисту. Сделано же это им было для того, чтобы подсмотреть и подслушать все, что можно, и доложить, куда нужно. Однако встречен был гость отменно ласково, и неловкая ситуация разрешилась самым удобным для всех ее участников образом.

Показательные купюры

При первой публикации романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» в журнале «Москва» в 1966—1967 гг. из сцены убийства барона Майгеля в финале 23-й главы советской цензурой были изъяты две ключевые фразы. Купированы были, во-первых, указание на место службы напросившегося в гости к Воланду барона («Я счастлив рекомендовать вам, — обратился Воланд к гостям, — почтеннейшего барона Майгеля, служащего Зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы»), во-вторых — обоснование последовавшей вслед за тем его ликвидации («Более того, злые языки уже уронили слово — наушник и шпион»)¹.

Обе эти купюры, в отличие от множества иных, обусловленных исключительно произволом редакции журнала², имели несомненный цензурный характер. Изъятые из текста фразы акцентировали внимание читателей на наличии в Советском Союзе стукачей-осведомителей, а этого цензура допустить не могла. Кроме того, сообщаемое Воландом своим гостям место службы данного персонажа («Зрелищная комиссия», учреждение заведомо вымышленное и в реальности не существовавшее) могло дать особо въедливому читателю ниточку, потянув за которую, он сумел бы добраться и до прототипа милейшего барона-стукача.

Цензура как в воду глядела. Таким читателем оказался подпольный булгаковед Леонид Паршин (1944—2010), первым из отечественных исследователей жизни и творчества Михаила Булгакова раскопавший сведения о личности прототипа барона Майгеля и опубликовавший свое полудетективное расследование³. Правда, случилось все это много лет спустя, когда в разваливающемся Советском Союзе об этом стало возможным писать не только для собственного удовольствия, но и для публикации в освободившейся от многолетнего цензурного гнета прессе. Однако история эта имеет настолько длинную историю (тавтология намеренная), что излагать ее следует в порядке хронологии. Начнем, как говорили в подобных случаях древние римляне, ab ovo.

«Неизбежный барон Штейгер»

Ныне, пожалуй, всем читателям романа известно, что у барона Майгеля существовал реальный прототип, фамилия которого была Штейгер. О том, что образ этот не был результатом «выдумывания из головы», как в подобных случаях любит говорить писатель Владимир Войнович, а срисовывался Булгаковым с натуры, знают не все. Между тем это было именно так.

Штейгер появился в жизни Булгаковых не позже весны 1935 года. Об этом свидетельствуют записи в дневнике Елены Булгаковой за 1935 и 1936 гг. Знакомство имело характер сугубо поверхностный, что называется, шапочный, ни к чему обе стороны не обязывающий; в булгаковскую квартиру в доме на улице Фурманова Штейгер не был вхож.

В дневнике Елены Булгаковой этот человек упоминается трижды. Первый раз — в записи, датированной 3 мая 1935 года, где она описывала визит к советнику американского посольства в СССР Уайли: «У Уайли было человек тридцать. Среди них — веселый турецкий посол, какой-то французский писатель, только что прилетевший в Союз (Антуан де Сент-Экзюпери. — П. М.), и, конечно, барон Штейгер — непременная принадлежность таких вечеров, „наше домашнее ГПУ“, как зовет его, говорят, жена Бубнова»⁴.

Следующее появление барона Штейгера произошло 18 октября того же 1935 года. В записи за это число Елена Булгакова фиксировала их с мужем очередной визит в американское посольство на просмотр какого-то кинофильма. Штейгер упоминается там через запятую с большевистским драматургом Александром Афиногеновым и безымянным румынским послом, то есть совсем как предмет комнатной меблировки: «После картины все пошли в столовую — стол со всевозможными прелестями, к которым мы почти не прикасались. <…> Подходили: Афиногенов, Штейгер, конечно, румынский посол <…>»⁵.

Третий — и последний — раз барон возникает на страницах дневника в записи за 7 января 1936 года. И снова в точно таком же контексте: «После театра (Булгаковы смотрели „Пиковую даму“ в Театре В. Мейерхольда. — П. М.) <…> мы пошли в шашлычную против Телеграфа <…>. Там были американцы и неизбежный барон Штейгер с ними»⁶.

И это все. Больше о Штейгере в дневнике Елены Булгаковой ни единого слова нет. Но это в опубликованной версии, той, которую она сама переписывала с оригинала 1930-х гг., попутно сокращая и частично меняя некоторые акценты, уже в 1960-е гг., незадолго до того как ее дневники стали частью булгаковского архива, проданного ею в Государственную библиотеку имени Ленина. В первоначальном же тексте дневника барон Штейгер упоминался не три раза, а четыре. Запись за 23 апреля 1935 года была длиннее. Там после фразы, заканчивавшейся словами: «мы сели в их посольский кадиллак», — следовало продолжение: «С нами в машину сел незнакомый нам, но известный всей Москве и всегда бывающий среди иностранцев — кажется, Штейгер. Он — впереди с шофером, мы — сзади»⁷.

Почему Булгакова изъяла эти строки из оригинала дневника при переписывании его много лет спустя? По всей видимости, потому, что уж очень странно они выглядели в контексте описываемых ею событий и вызывали множество вопросов. Например, как могло случиться, что к Булгаковым в машину без спросу уселся какой-то человек, пусть даже и «известный всей Москве», если он был неизвестен им? Кто его к ним подсадил, не спрашивая их согласия? И как вообще могло такое быть, чтобы они не знали до этого момента человека, постоянно вертевшегося в привычной им среде и известного «всей Москве»? Ведь, как вполне обоснованно писал в своем расследовании «Штейгеровского дела» булгаковед Паршин, «в середине 1930-х годов они (супруги Булгаковы. — П. М.) систематически бывают у иностранных дипломатов и принимают их у себя, бывают в посольстве и кроме посла США знакомы также с послами Франции и Турции. Учитывая, что Штейгер долгие годы не вылезал из дипломатических и театральных кругов, осталось бы только поразиться, если бы они с Булгаковым не встречались»⁸.

И самое любопытное: каким образом можно все это увязать с тем, что эпизод с убийством барона-стукача был впервые включен Булгаковым еще во вторую редакцию романа, датируемую концом 1933 года?⁹

Пожалуй, единственное сколько-нибудь правдоподобное объяснение может заключаться в том, что, упоминая о влезшем к ним в «Кадиллак» бароне, Елена Булгакова вместо местоимения единственного числа («мне») употребила местоимение множественного числа («нам») — ее мужу этот человек был знаком, и уже не один день, а лет восемь как минимум.

Театральные знакомства

Весной 1925 года в Московском художественном театре заинтересовались недавно написанным (и еще только на одну треть опубликованным) романом «Белая гвардия» и предложили написать на той же сюжетной основе пьесу. Пьеса была написана и поставлена на сцене МХТ через полтора года под более нейтральным для большевистского уха названием — «Дни Турбиных».

Попав в МХТ, Булгаков в короткий срок перезнакомился там со всеми служащими — от режиссеров до билетеров. Оказался в числе его новых знакомцев и человек по имени Сергей Бертенсон.

Сергей Бертенсон (1885—1962) в России был специалистом широкого культурного профиля: библиографом, литературо- и театроведом. В 1920-е гг. он служил в административной части МХАТа секретарем дирекции, затем заведующим труппой; во время поездки содиректора театра Владимира Немировича-Данченко по США в 1925—1927 гг. сопровождал его в качестве персонального секретаря и переводчика. Жизнь в Америке Бертенсону очень понравилась; то же, что он увидел после возвращения в Советскую Россию, с каждым днем нравилось ему все меньше. Поэтому когда летом 1928 года ему представилась возможность снова выехать за пределы большевистского рая (в Германию), он превратился в одного из первых советских невозвращенцев. Из Германии Бертенсон перебрался в симпатичную его сердцу Америку, там обосновался в Калифорнии, где и прожил последующие три с лишним десятилетия до самой смерти, работая в Голливуде сценаристом. Под конец жизни Бертенсон издал за свой счет книгу воспоминаний, озаглавленную «Вокруг искусства». Среди огромного количества упомянутых на ее станицах деятелей российской и советской театральной и литературной публики нашлось место и для барона Штейгера. Вспоминая о временах своей службы во МХАТе, Бертенсон писал:

«Театр наш пользовался большой любовью иностранных дипломатов, и если посетителем являлся какой-нибудь посол, то в мои обязанности входило угощать его чаем с пирожными в моем кабинете <…>. Разговаривая с иностранными дипломатами, я был всегда настороже по следующей причине: их обыкновенно сопровождал специально состоявший при Управлении Государственных театров молодой человек по фамилии Штейнгель (бывший барон), прекрасно говоривший по-французски и по-немецки и обладавший хорошими светскими манерами, а неофициально бывший агентом ГПУ. Миссия этого бывшего барона заключалась в том, чтобы следить за всеми разговорами послов с теми из представителей театров, с которыми они встречались, и, если нужно, доносить по начальству о характере разговоров. Предупрежденный о том, кем является Штейнгель, я всегда осторожно взвешивал каждое сказанное мною дипломатам слово и развлекался тем, что называл Штейнгеля „барон“, против чего он не только не протестовал, но даже улыбался какой-то подленькой улыбкой»¹⁰.

По-видимому, именно то, что Бертенсона за давностью лет подвела память и он наделил Штейгера другой, фонетически схожей и реально существующей фамилией (баронского рода Штейнгелей), сыграло в деле атрибуции личности прототипа булгаковского барона Майгеля злую шутку, вызвав растянувшуюся на много лет путаницу. Однако об этом позже. Пока же можно сделать обоснованное предположение о том, что если уже в середине 1920-х гг. Штейгер регулярно являлся в МХТ по долгу службы, то его там должен был знать далеко не один только Бертенсон. Бертенсон приятельствовал с Булгаковым, который, начиная с весны 1926 года, проводил в театре довольно много времени, присутствуя на репетициях своей пьесы. Булгаков просто физически не мог не столкнуться там со Штейгером и наверняка был предупрежден мхатчиками о том, кто это такой и для чего в их театр ходит. Следовательно, материальная основа для создания образа барона-стукача должна была появиться у Булгакова намного раньше того, как этот образ под его пером возник. И уж тем более произошло это никак не в день — точнее, ночь — «Весеннего фестиваля» в «Спасо-Хаусе», так поразившего своим великолепием его жену¹¹.

Штейгер, Штейнгель, Штайгель…

Насколько известно, первым, кто печатно идентифицировал личность Штейгера в качестве реального прототипа Майгеля, стал канадский литературовед, профессор Торонтского университета Энтони Колин Райт (р. 1938). В вышедшей в 1978 году книге под названием «Михаил Булгаков: Жизнь и интерпретации» он писал: «Образ барона Майгеля основан на реальном тайном агенте бароне Штейгере, в чьи обязанности входило подслушивание светских разговоров иностранных дипломатов»¹².

В качестве источника информации Колин Райт указал французского слависта российского происхождения Мишеля Василиеффа (собственно, Васильева), который, в свою очередь, утверждал, что получил эти сведения лично от Елены Булгаковой во время встречи с ней в Париже 29 мая 1969 года. В том же примечании 43 Райт добавил: «Я благодарен доктору Н. Е. Андрееву за точное указание фамилии — Штейгер, а не Штейнгель»¹³.

Эта приписка дает основания предположить, что автором досадной путаницы с фамилией прототипа является мсье Василиефф, который, вероятнее всего, сначала прочитал о бароне-осведомителе в книге Сергея Бертенсона, а затем, узнав от Елены Булгаковой, что этот деятель стал прототипом барона Майгеля, сумел убедить ее в том, что тот был именно Штейнгель. Возможно, она к тому времени уже не помнила точно этой истории или же, что несколько более вероятно, просто не стала препираться с уважаемым французским профессором из-за такого ничтожного пустяка.

Обоснованность данного предположения подтверждается еще одним фактом. Когда в 1982 году Леонид Паршин начал свои розыски по «делу Штейгера», он сумел найти Мишеля Василиеффа, и тот, отвечая на вопросы о личности барона-доносчика, написал, что фамилия того была Штайгель¹⁴. Упомянутый же Колином Райтом профессор Кембриджского университета Николай Андреев (1908—1982), который знал, как правильно пишется фамилия прототипа Майгеля, поправил своего канадского коллегу, за что Райт и выразил ему благодарность.

Фон Штейгеры

Кем же все-таки был этот человек, которого обладавшая, по-видимому, изрядным чувством юмора Ольга Бубнова (1897—1938, расстреляна), жена наркома просвещения РСФСР Андрея Бубнова, именовала «нашим домашним ГПУ»?

Прежде всего, он действительно был бароном. По рождению. Борис фон Штейгер был сыном офицера Русской Императорской армии барона Сергея фон Штейгера (1868—1937) и Марии Скаржинской, дочери отставного штаб-ротмистра Виктора Скаржинского, ставшей его женой в 1891 году. Борис родился в Одессе 29 января (10 февраля) 1892 года и был единственным ребенком в семье. По семейной традиции, он выбрал для себя карьеру профессионального военного. Когда в России начался тотальный катаклизм, ему было двадцать два года. Когда катаклизм превратился в апокалипсис — двадцать пять.

У его отца, оставившего воинскую службу еще в 1901 году в звании подполковника ради политической карьеры и к моменту Февральской революции 1917 года являвшегося депутатом IV Государственной думы от Киевской губернии, уже давно была другая жена — Вера фон Боссе. От нее он имел еще четверых детей: двух сыновей и двух дочерей. Интересно, что двое из детей барона Сергея Штейгера вошли в историю российской литературы как поэты Русского Зарубежья — Анатолий Штейгер (1907—1944) и Алла Головина (1909—1987).

После захвата власти в России большевиками барон Сергей фон Штейгер забрал семью и спешно уехал: сначала из Петрограда в Киев, затем из Киева в Одессу, потом — из России вообще. И через Стамбул и Прагу он перебрался на родину своих предков — в Швейцарию, откуда двумя столетиями ранее пошел род немецких дворян фон Штейгеров. Там он скончался в феврале 1937 года и удостоился прочувствованных некрологов в местной прессе.

Старший сын барона Сергея фон Штейгера, в отличие от отца, большевиков на дух не выносившего, принял новую власть и начал сотрудничать с ней — в том качестве, в каком его фамилия несколько раз упоминается на страницах дневника жены Михаила Булгакова.

Это был стукач, в середине 1930-х гг. известный всей богемной Москве. Он чуть ли не круглосуточно вертелся среди литераторов, артистов, киношников — «с целью подсмотреть и подслушать все, что можно, и донести, куда нужно», как это занятие кратко и точно охарактеризовал булгаковский Воланд перед тем как Абадонна на секунду снял свои черные очки. Это занятие не могло окончиться для прототипа барона Майгеля иначе, чем для срисованного с него персонажа. Он об этом прекрасно знал, но, по-видимому, как и все люди его профессии, до самого конца надеялся на то, что лично его подобная участь как-нибудь минует. А до других ему дела не было.

Ликвидация агента

За ним пришли в ночь с 17 на 18 апреля 1937 года. Идти было недалеко: в последние месяцы своей вольной жизни Штейгер обитал в гостинице «Националь», что в самом центре Москвы, на Моховой улице, 11. Поселило его там его же учреждение — несомненно, для того чтобы максимально приблизить место проживания агента-провокатора к месту его работы.

Из комфортабельного номера отеля Штейгер переместился в камеру Внутренней тюрьмы. Там консультанту акционерного общества «Интурист» (в такой должности Штейгер числился перед арестом) были предъявлены обвинения в диверсионной деятельности и шпионаже в пользу одного из империалистических государств, предположительно США. Предположительно — потому, что архивно-следственное дело Штейгера, хранящееся в лубянских закромах, по-прежнему засекречено и доступа к нему нет. По той же причине никакие подробности четырехмесячного следствия неизвестны. Известен лишь финал, который оказался вполне закономерным.

Имя Бориса Штейгера было включено в сталинский расстрельный список, датированный 20 августа 1937 года. В тот же день большевистский диктатор выписал ему и всем прочим фигурантам списка путевку на тот свет. Рядом со Сталиным расписались Молотов, Ворошилов, Каганович и Косиор. Четыре дня спустя, 25 августа, приговор был формально утвержден на заседании Военной коллегии Верховного суда СССР. В тот же день земная жизнь бывшего барона Бориса Штейгера прекратилась.

Михаил Булгаков узнал о ликвидации Штейгера так же, как и все прочие советские граждане, потреблявшие ложь, печатавшуюся в газете с названием «Правда». 20 декабря 1937 года в ней было помещено сообщение, озаглавленное «В Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР». Из него явствовало, что 16 декабря 1937 года состоялось закрытое заседание этого судебного органа, на котором было рассмотрено дело по обвинению восьми человек «в измене родине, террористической деятельности и систематическом шпионаже в пользу одного из иностранных государств». Далее сообщалось, что все обвиняемые признали свою вину, были приговорены к расстрелу и казнены. Первой в коротком расстрельном списке значилась фамилия бывшего высокопоставленного большевистского бонзы Авеля Енукидзе, последней — мелкого стукача Штейгера. Между ними перечислялись — не по алфавиту, а по степени значимости для карательной инстанции — еще шесть приговоренных, каждый из которых принадлежал к высшему или среднему слою партийно-государственной бюрократии: Л. Карахан, И. Орахелашвили, Б. Шеболдаев, В. Ларин, А. Метелев, В. Цукерман.

Однако ни один из этих людей в действительности не был расстрелян ни 16-го, ни какого бы то ни было иного числа декабря месяца 1937 года, поскольку все они были казнены еще в августе или в октябре, причем в разные дни и по разным приговорам. То есть сообщение в газете «Правда» было фальшивкой — от первого слова до последнего, за исключением того, что все в нем упомянутые «враги народа» действительно были к моменту публикации мертвы. Все это выяснилось много лет спустя, во время горбачевской перестройки, когда лубянские товарищи были вынуждены начать пускать в свои чуланы интересующихся их тайнами историков. С какой целью была осуществлена данная фальсификация в 1937 году, достоверно не установлено до сих пор.

О реакции Михаила Булгакова на полученную им в тот день информацию неизвестно ничего. Можно лишь строить предположения и высказывать догадки. Как он любил говаривать в подобных ситуациях, «к подлецу все же явилась Немезида». Сбылось предсказание, сделанное писателем четырьмя годами ранее. Поэтому когда весной 1938 года он завершал пятую редакцию своего «закатного романа», тогда уже называвшегося «Мастер и Маргарита», он, надо полагать, не без удовольствия угостил свою героиню майгелевской кровью из черепа Берлиоза, откуда предварительно отпил сам Воланд — «часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Постскриптум

Если бы Михаил Булгаков узнал о том, как изумительно точно сбылось и другое сделанное им предсказание относительно барона Майгеля, он, несомненно, был бы поражен вдвойне. Поскольку в его романе рассказано не только про то, что Майгель был застрелен, но и про то, что стало с его трупом.

Учреждение, в котором служил барон Майгель, было крайне обеспокоено его таинственным исчезновением пятничной ночью в «нехорошей квартире». С раннего утра субботы оно пыталось выяснить, что именно с ним там произошло и куда он делся. Установлено это было в тот же день, ближе к вечеру, когда во время посещения квартиры сотрудниками данного учреждения там сначала вспыхнула ожесточенная перестрелка, а затем начался пожар. После того как под ногами непрошеных посетителей загорелся паркет, они увидели, как в огне показался труп бывшего барона Майгеля с задранным кверху подбородком и со стеклянными глазами. Вытащить его из пламени, однако же, никакой возможности не было, так что учреждению пришлось довольствоваться кучей обгорелых баронских костей, каковые были собраны на месте пожара¹⁵.

История трупа прототипа барона Майгеля была точно такой же — с поправкой на место, а также и на то, что от него не осталось даже костей. Тело казненного в расстрельном подвале НКВД Бориса Штейгера было сожжено в топке крематория Донского кладбища, прах свален в вырытую поблизости яму, в которую в те дни ежедневно высыпался пепел, остающийся от сжигания десятков трупов жертв сталинского большого террора. Многие перед тем, как стать его жертвами, сами были его проводниками, вдохновителями, устроителями, организаторами, следователями и палачами. И стукачами.