В книге П. Е. Ковалевского о зарубежной России¹ сказано, что общее число научных работников, оказавшихся после 1917 года вне отечества, превысило тысячу. Сообщество зоологов России², которое, как и многие другие научные сферы, понесло урон, вызванный отъездом части ученых из страны после событий 1917 года и последовавшей за ними Гражданской войны и красного террора, — предмет моего пристального внимания. Судьбы зоологов, как и других ученых за рубежом, оказались различными, чему способствовало несколько факторов: их возраст (активность), известность и научный потенциал, связи и просто удача — стечение обстоятельств, которые кому-то дали шанс занять в западном научном сообществе подобающее место, а кому-то нет. Хотя надо сказать, что большинству русских зоологов-эмигрантов удалось сохраниться в профессии, а некоторым и внести существенный вклад в науку, уже работая на Западе. Это, правда, был удел, прежде всего, уже сформировавшихся ученых — докторов наук и профессоров. Были, однако, случаи, особенно среди молодежи, когда уехавшим приходилось полностью менять свою жизнь и искать себе на Западе новое поприще. Именно о такой судьбе этот очерк.

Молодые научные работники, едва окончившие университеты, магистранты или только что защитившиеся магистры³, как правило, не имели еще ни прочного научного имени, ни связей среди зарубежных коллег. Часто они уезжали под давлением обстоятельств, абсолютно не зная, где найдут применение своим профессиональным навыкам и найдут ли вообще. Конечно, существенную роль тут играли способности и активность уехавших, хотя и они не всегда гарантировали успешную адаптацию в новой среде.

Очевидно, что чаще всего причиной бегства из революционной России был комплекс факторов, среди которых помимо политических были актуальны и бытовые, тесно переплетавшиеся с остальными. Так, например, профессор-генетик Ю. А. Филипченко⁴, оставшийся в России, писал в дневнике в марте 1919 года: «Все больше и больше нарастает сознание, что у нас на размышление еще два-три месяца. Если в течение этого времени все будет идти так же, придется, оставив все здесь, уезжать, чтобы не погибнуть от голода и холода будущей зимой в Петрограде. Но куда и как?»⁵. Этим мыслям вторит письмо профессора-гистолога А. С. Догеля⁶ (тоже оставшегося, но предпринимавшего попытки уехать из страны), написанное еще в 1918 году: «Что касается нашего здешнего бытия, то говорить об этом не приходится. Оно невыносимо во всех отношениях и более нескольких месяцев мы не выдержим такого состояния — сдохнем от голода и холода или других напастей!!»⁷.

Еще одну опасность подчеркивал в своей открытке, отправленной другу из Крыма в Петроград в конце января 1918 года, профессор-зоолог Сергей Иванович Метальников, впоследствии уехавший из России: «9-го в Ялту явились большевицкие суда из Севастополя, и началось форменное сражение матросов и татар… Шесть суток город бомбардировали с моря. Можешь себе представить, что испытывали все мирные жители. Теперь весь город находится во власти матросов и хулиганов-красногвардейцев. Очень мечтаем эмигрировать куда-нибудь: в Америку или Австралию. Но как это сделать! Вот вопрос…»⁸.

То, что далеко не все оставшиеся выбрали этот путь добровольно, подтверждает и другое письмо А. С. Догеля, отправленное уже в 1920 году в Болгарию Н. П. Кондакову⁹: «Жизнь ученого в России в настоящее время стала прямо невозможной!! Долго я крепился, думая, авось, условия существования станут легче, но, несмотря на тесные узы, связывающие меня во многих отношениях с Россией, дольше оставаться в этой стране и прожить в ней, быть может, остаток дней своей жизни, — не хватает сил и терпения! А упрекать себя в недостатке терпения я не могу, ибо сама моя специальность такова, что требует обладать большим запасом терпения. Ученому приходится теперь заниматься чем угодно, за исключением науки. Нужно исполнять обязанности служителя, постоянно заботиться о пропитании, о разных пайках и пр. и пр., на что бессмысленно уходит масса времени. Лаборатория не отапливается зимою, достать что-либо для лаборатории (даже животных) или нельзя, или для этого, в лучшем случае, нужно хлопотать месяцами. Постоянно тревожит мысль, не выселят ли тебя завтра из занимаемой квартиры и пр., и пр. Одним словом, ни на минуту нет душевного покоя, столь необходимого для ученого, еще не потерявшего любви к науке <…>. Будьте добры, глубокоуважаемый Никодим Павлович, и помогите мне вырваться из плена и устроиться при Софийском университете... Похлопочите, дорогой, ибо не хотелось бы умирать при настоящей обстановке»¹⁰. Вероятно, под этим текстом могли бы подписаться многие (если не все!) и из уехавших, и из оставшихся ученых. А. С. Догелю уехать не удалось, а в январе 1922 года он скончался¹¹. Голод и холод первых лет советской России не разбирал чинов и званий (разве кроме большевицкой верхушки и тех, кто еще имел значительные средства). Почти у всех уже был опыт трудных предреволюционных лет, но для интеллигенции элементы суровой «советской жизни» вместе с моральным гнетом были все-таки новым состоянием и оттого еще хуже переносимым.

Сестра героя этого очерка, Татьяна Михайловна Шиц, учительница естествознания, оставшаяся в советской России, писала брату в начале 1921 года: «Очень трудно нам пришлось с бедною мамой¹² осенью и зимой 1919 года. Мы чуть было не замерзли в своей квартире, температура доходила до -4 <…>. Я перешла в школу — преподаю в трех естественную историю, занятия и днем и вечером, кроме того был еще и частный урок. Весною 20-го года поступила на летние курсы, подготовляющие инструкторов по ведению экскурсий по естественной истории <…>. Хочу в этом году обязательно учиться — кончить университет, ведь я с 17-го года совсем не занималась. Не знаю, как буду учиться и зарабатывать в одно и то же время. Это очень трудно. Особенно трудно далеко ходить в университет, нет порядочной обуви и одежды — все износилось. Питаемся мы худо, с самого лета едим одну картошку. Я почти что все уже продала и все это мы уже съели, масса вещей пропала — украдено во время переезда. Обносилась я до последней крайности и все лето ходила босиком, теперь хожу в рваных валенках, когда же оттепель, то или сижу дома, или прямо на чулки надеваю калоши. Верхней одежды и белья тоже почти что нет. Жаль очень, что ничего нельзя послать из Берлина, я так все износила, что не знаю, что и делать. В валенках натираю ноги в кровь да, кроме того, постоянно в них падаю. Еще хуже, что нет верхней юбки — без нее, право, никуда не пойдешь, а купить материи совершенно невозможно из-за дороговизны. <…> Не смог бы ты мне прислать какие-нибудь часы? Мои давно пропали, а ходить на уроки и лекции без часов крайне неудобно <…>. Утром пью суррогатный кофе или чай без сахара с куском черного хлеба, бегу в школу или институт, там никакой еды не полагается. Возвращаюсь домой в 10—11 вечера, ем вареную картошку, иногда с льняным маслом, а иногда и без оного; вот и все. В праздники, как теперь на Рождество, например, сижу дома, и потому все время хочется есть»¹³.

Волны российской эмиграции разошлись по всему миру, но после революции и Гражданской войны беженцы отправлялись прежде всего во Францию, Германию, Чехословакию и на Балканы. Среди моих героев — ученых-зоологов, с которыми я уже знакомил читателей «Русского слова» — были люди, оказавшиеся за пределами России совершенно по-разному: от ушедшего зимой 1922 года пешком в Финляндию профессора К. Н. Давыдова¹⁴ и выехавшего по поддельным документам магистранта Б. Ф. Соколова¹⁵ до высланного осенью того же года на «философском пароходе» профессора М. М. Новикова¹⁶.

Зоолог-магистрант ИСПбУ Виктор Михайлович Шиц (1886—1958), герой этого очерка, собственно, специально не покидал Россию. В конце 1917 года он жил и работал за ее пределами — во Франции. Это, однако, не спасло его от судьбы эмигранта, судьбы, которая не позволила ученому заняться на Западе своим любимым делом — зоологией. О его жизни теперь и пойдет речь. В Швейцарии нет правила сохранять захоронения долее 20 лет, и положить цветы на его могилу негде. Пусть в память о нем останется эта публикация.

В. М. Шиц, выпускник Зоотомического кабинета ИСПбУ (1910), сын преподавателя естествознания земской школы (впоследствии — банковского служащего) родился 130 лет назад — 12 августа 1886 года в Великом Новгороде¹⁷. Практически все годы (большую часть жизни), проведенные им в вынужденной эмиграции (1919—1958), он переписывался со своим старшим коллегой и отчасти учителем — Михаилом Николаевичем Римским-Корсаковым (1873—1951) — известным зоологом-энтомологом, старшим сыном знаменитого русского композитора¹⁸. Эти письма (к сожалению, только со стороны Шица) сохранились в фонде профессора М. Н. Римского-Корсакова Санкт-Петербургского филиала архива Российской Академии наук¹⁹. Они, так же как и другие документы из официальных архивных собраний и личного архива дочери В. М. Шица Татьяны Викторовны Декопет (Decoppet)²⁰, и легли в основу настоящего очерка.

Отец Виктора Михайловича Михаил Федорович Шиц (1854—1907) происходил из дворян Новгородской губернии. Его отец (дед В. М.) служил в лейб-гвардии Павловском полку²¹ и вышел в отставку по ранению во время польской кампании²² в чине капитана. Несмотря на вполне немецкое звучание, фамилия Шиц, скорее всего, имела польские корни (Szyс — шить), хотя не исключено и верхненемецкое происхождение предков Шицов (Schutze — защитник, стрелок)²³. М. Ф. Шиц окончил естественное отделение ИСПбУ и какое-то время служил по министерству Народного просвещения (учителем естествознания в земской школе). После женитьбы на Вере Николаевне Бровкович, когда в семье появились дети (Виктор и Татьяна), он перешел в Министерство финансов и всю оставшуюся, недолгую жизнь (он прожил всего 53 года) проработал чиновником сберегательных касс и банков, дослужившись до чина статского советника.

Детство, проведенное до 1898 года в Великом Новгороде²⁴, оставило в памяти Виктора Михайловича много отрадных воспоминаний, частью которых он через много лет, в 1939 году, поделился с читателями парижского журнала «Иллюстрированная Россия». Несомненно, именно там, на берегах Волхова, зародился в душе мальчика интерес к живой природе, а ловля рыбы и птиц, охота с ружьем и собакой сделали этот интерес осознанным и привели Виктора Шица в ряды русских естествоиспытателей-зоологов.

«Такого сказочного изобилия рыбы, которое было в Новгороде, — вспоминал Виктор Михайлович, — я нигде потом не видывал, за исключением разве Бергена в Норвегии. На рыбном рынке, по-новгородски в «рыбаках», можно было наблюдать чуть ли не всех представителей пресноводной ихтиофауны России, за исключением, впрочем, красной рыбы. Огромные скользкие синеватые налимы, черные страшные змеи — угри, серебристые плоские лещи и густера, хищные зубастые судаки и острорылые зелено-пятнистые щуки, полосатые горбатые, щетинистые окуни, колючие, жирные желто-серые ерши, стройные сиги и сырти (белорыбица), красивые язи, плотицы и красноперки, мелкие вкусные снетки и даже усатые, неуклюжие сомы — наполняли доверху корзины, а то и просто лежали грудами на земле <…>. Будучи еще совсем маленьким мальчиком, отдавался я рыбной ловле (по-новгородски — ловитве) со всею страстностью моего возраста; конечно, дальше ершей и уклейки в качестве представителей данной фауны сначала я не шел <…>. С годами, однако, круг моей добычи расширился: я ловил уже пескарей, ельцов, окуней, плотиц и язей <…>. Моя рыболовная карьера прекратилась лет в 16, когда я получил ружье. С тех пор я, за редким исключением, не брал больше в руки удочки. В ближайших окрестностях Новгорода довелось мне не раз скитаться, сперва с берданкой, а после и с двустволкой (тулкой) за плечами <…>. Девятилетним мальчиком познакомился я с ловлей птиц и столь увлекся этим занятием, что едва ли последующий выбор естественного факультета не был внушен этой пробудившейся любовью к природе <…>. Попалась мне в ту пору книга проф. Модеста Николаевича Богданова „Из жизни русской природы“. Понравилась она мне, так понравилась, что на долгие годы стала настольной. Ее дополнили вскоре „Из царства пернатых“ Кайгородова, „Жизнь животных“ Брема и др. <…>. С переездом в Петербург прекратилась моя ловитва, однако страсть к птицам не улеглась, а, наоборот, вспыхнула с новой силой. Каждое воскресенье ездил я, бывало, на Сытный рынок, куда со всех концов стекались птицеловы, и покупал тех или иных пернатых пленниц. Чего-чего не перебывало у меня за зиму (к лету я обычно выпускал на волю моих клеточных обитателей)! Чижи, щеглы, снегири, коноплянки, клесты, щуры, черноголовки, корольки, дрозды и скворцы — числились моими постоянными гостями»²⁵.

Как было положено тогда в гимназиях — учили и закон божий. Во многих интеллигентных семьях религия не была модой или пустым звуком, а органически входила в жизнь и сопровождала человека от рождения до смерти. Некоторые ученые, в том числе и естествоиспытатели, совмещали занятия наукой и веру, которые располагались как бы в разных плоскостях сознания. Дети же обычно верили с чистотой, присущей возрасту.

«Помню, будучи двенадцатилетним мальчиком, — вспоминал Виктор Михайлович, — особенно горячо молился я, сокрушаясь о своих грехах. Никогда, ни до того, ни после не достигала вера моя такого напряжения, такого неземного устремления. Я был уже достаточно сознателен, чтобы понимать учение Православной Церкви и слишком мал, чтобы змея сомнения успела влить яд в мою душу. Я посещал все службы, простаивая в храме долгие часы, напряженно думал и горел страстным желанием исповедоваться. Горение это достигло своего высшего предела ко времени исповеди; буквально трепеща всем телом, опустил я свою многогрешную (так, по крайней мере, мне казалось) голову под епитрахиль и с величайшим благоговением принял отпущение грехов <…>. А в доме между тем шли уже приготовления к Светлому Празднику. Запекались окорока, красились яйца, пеклись куличи и бабы, изготовлялись мазурики и торты, варились сырные пасхи, покупались закуски и вина. Все чистилось и убиралось по-праздничному <…>. „Чурки, бревна, палки, скалки“ — заливались колокола ближайшей церкви (так, по крайней мере, передавала их звон моя мать); „к нам, к нам, сиротам“ — вторил им соборный колокол; „будем, будем, не забудем“ — отвечали с той стороны реки древние колокола Св. Софии. Всю Светлую неделю гудел пасхальный трезвон»²⁶.

Во взрослой жизни В. М. Шиц совсем не был религиозен и даже никогда не посещал церковь, но любил полемические беседы со священниками, из которых было понятно, что в существование некоей высшей силы ученый верил.

После переезда семьи в Санкт-Петербург мальчик учился в 5-й, а затем в 1-й городской гимназии, которую он окончил с золотой медалью в 1905 году. На следующий год Виктор Михайлович (в течение учебного 1905/1906 года из-за революционных событий ИСПбУ был закрыт) поступил в столичный университет на естественное отделение, где начал специализироваться в Зоотомическом кабинете у профессора В. Т. Шевякова. Вероятно, во время обучения в кабинете Шица курировал М. Н. Римский-Корсаков, что определило студенческое увлечение Виктора Михайловича энтомологией. Об этом говорит его первая научная работа, посвященная фауне ручейников окрестностей озера Селигер, где студентом Шиц работал на Бородинской биологической станции СПб Общества естествоиспытателей (1907). Правда, параллельно им был составлен и список птиц окрестностей этой станции.

Летом 1908 года четверо однокурсников-студентов, трое зоологов (Б. П. Уваров, Д. Н. Бородин и В. М. Шиц) и ботаник В. Н. Савич отправились в экспедицию на юг Уральской области — в полынную степь. Одной из главных целей поездки, большую часть которой студенты проделали в повозках, запряженных верблюдами, был район Индерского соленого озера. Вспоминая эти места, Б. П. Уваров писал: «Никогда не забуду, с каким интересом стремились мы на Индер в первый раз, рассчитывая найти там обильную и интересную фауну; действительность нас не обманула, а вместе с богатыми сборами насекомых мы увезли с собою воспоминания об этом „мертвом“ озере и его окрестностях <…>. Громадное удовольствие доставляло нам купание в озере: почти насыщенный раствор соли оказывался таким плотным, что можно было совершенно спокойно лечь на поверхность воды и предоставить волнам нести себя, не делая при том ни малейшего усилия; даже наоборот — требовалось некоторое усилие, чтобы встать на дно ногами <…>. Само озеро и его берега совершенно безжизненные. Насекомые, падающие в воду, быстро погибают, и на них, как и на всех опущенных в этот рассол предметах, образуются кристаллы соли; по берегам сохраняются целые залежи таких законсервированных насекомых. Из этих залежей еще Паллас извлек много интереснейших видов, много интересного нашли и мы»²⁷.

В. М. Шиц окончил естественное отделение физико-математического факультета ИСПбУ с дипломом I степени одновременно с Б. П. Уваровым и Д. Н. Бородиным в 1910 году. До начала войны Виктор Михайлович работал в Лесном институте (1910—1914) сверхштатным ассистентом по зоологии у профессора Н. А. Холодковского; кроме того, был ассистентом по энтомологии у профессора М. Н. Римского-Корсакова на Стебутовских высших женских сельскохозяйственных курсах. Основная его учебная работа была связана с проведением практических занятий по зоологии, что требовало владения не только теоретическим материалом, но и навыками рисования и препарирования. Лето 1911 года он провел в Виллафранке (близ Ниццы), где на русской зоологической станции занимался морфологией и фаунистикой немертин и описал один новый вид этих донных червей.

В 1913 году Шиц блестяще сдал экзамены на звание магистра зоологии и сравнительной анатомии и был прикомандирован к Особой зоологической лаборатории Академии наук²⁸. Уже как прикомандированный к ИСПбАН, он работал на Зоологической станции в Неаполе (1913) и опять на Русской зоологической станции в Виллафранке (Вильфранш-сюр-мер), где занимался в течение двух лет (1914—1916) изучением сперматогенеза у переднежаберных и крылоногих моллюсков. Видимо, работа могла вырасти в магистерскую диссертацию, но война и дальнейшие события этому помешали.

Собственно, пребывание Шица в Париже в 1917 году, о котором было упомянуто выше, не имело отношения к науке — это была военная служба. Призванный осенью 1916 года в армию, Виктор Михайлович как человек с высшим образованием, сдав экзамен на приемщика пороха, попал в Особую артиллерийскую комиссию, созданную в Париже при российским военной миссии графа А. А. Игнатьева, где состоял в качестве зауряд- военного чиновника. Как раз перед отъездом в Париж Шиц получил предложение ехать ассистентом на кафедру зоологии в только что открывшийся филиал Петроградского университета в Перми. Если бы это назначение состоялась, вся жизнь Виктора Михайловича пошла бы иначе (лучше ли — кто знает?)²⁹. Вместо Перми он оказался в Париже.

Как военному чиновнику, В. М. Шицу приходилось выезжать в многочисленные командировки, связанные в основном с производством пороха и других взрывчатых веществ, как в пределах Франции, так и в Италию, Англию и Норвегию. После революции в России Особая артиллерийская комиссия проработала еще почти два года и затем распалась. Официально В. М. Шиц был отчислен из штата с 1 марта 1919 года и предполагал вернуться в Россию. Однако там шла Гражданская война, и было непонятно, как и куда возвращаться с семьею³⁰. «Дорогой и милый мой Витюша! — писала ему мать летом 1918 года. — Мы все мыкаем горе, так живем, что ты и представить себе не можешь. Если не изменится к лучшему, то, по-моему, тебе нельзя сюда приезжать, и в особенности с семьею: Ирочку при таких условиях не уберечь, изголодается и зимой замерзнет. Как ни хочу с тобою повидаться, но все же даю тебе совет: не приезжай до изменения условий существования здесь»³¹. Условия, как известно, в советской России не менялись почти до 1923 года.

Одно время Шиц был химиком-исследователем в Лионе, где получил сильное отравление ипритом и осенью 1919 года переехал для поправки здоровья в Швейцарию, в Берн. Оттуда он надеялся вернуться в Россию, но надежды эти не осуществились, и он остался в Швейцарии, как выяснилось позже — навсегда.

Окончание в следующем номере