Поэт, всю жизнь писавший стихи о розах, звездах, садах неведомого халифата, грезивший об острове Цитере и признававшийся в том, что не может «соединить в создании одном прекрасного разрозненные части»1? Между тем была в стихах Георгия Иванова и политика. Хотя и в весьма небольшом количестве.
Из примерно 700 (включая варианты) известных в данное время стихотворений Георгия Иванова, опубликованных как при его жизни, так и после смерти, к категории «гражданская лирика» может быть отнесена от силы дюжина, максимум — десятка полтора, то есть не более двух процентов от объема его творческого наследия. О чем это свидетельствует? Прежде всего, о том, что эта тематика была Георгию Иванову совершенно не близка. Также о том, что, являясь изначально поэтом-лириком, таковым он до конца дней и оставался. Обращение же Иванова к темам, не входящим в его приоритеты как стихотворца, являлось, судя по всему, реакцией не столько поэта, сколько гражданина. Поскольку «жить в обществе и быть свободным от общества», как известно, невозможно никому, включая самых утонченных эстетов и пребывающих в умозрительной башне из слоновой кости философов.
«Россия — только страх»
Политические мотивы появились в поэтическом творчестве Георгия Иванова эмигрантского периода только после Второй мировой войны. До этого они в его стихах если и встречались, то крайне редко и лишь как свидетельство мучившей его ностальгии по той России, которую он, несомненно, любил и которую погубили ненавистные ему большевики.
В первую выпущенную им в эмиграции новую поэтическую книгу «Розы» было включено 41 стихотворение. Из них лишь одно можно отнести к разряду гражданской лирики: «Россия, Россия „рабоче-крестьянская“…»2. В следующей книге — «Отплытие на остров Цитеру. Избранные стихи 1916—1936» (в первом ее разделе, куда были включены произведения, ранее публиковавшиеся в периодике Русского Зарубежья) — тоже было только одно из двадцати: «Россия счастие. Россия свет…». Оба эти стихотворения проникнуты неимоверной грустью и тоской по той России, которая, как их автор тогда уже со всей ясностью осознавал, погибла безвозвратно:
…Россия тишина. Россия прах.
А может быть, Россия — только страх.
Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Веревка, пуля, каторжный рассвет —
Над тем, чему названья в мире нет3.
«…вашей России не помню и помнить ее не хочу»
На протяжении последних пяти лет жизни Георгия Иванова основным и фактически единственным публикатором его стихов был эмигрантский «Новый журнал». Почти все его произведения, опубликованные в этом издании4, принадлежали, пользуясь определением ответственного секретаря «Нового журнала» Романа Гуля, к поэзии «русского экзистенциализма»5. Однако были в их числе и те, что в данную категорию никак не вписывались. Из них самым ярким и наиболее известным стало одно из четырех, помещенных в вышедшем в 1952 году 31-м его номере.
Мне больше не страшно. Мне томно.
Я медленно в пропасть лечу.
И вашей России не помню
И помнить ее не хочу.
И не отзываются дрожью
Банальной и сладкой тоски
Поля с колосящейся рожью,
Березки, дымки, огоньки...
...Я вижу со сцены — к партеру
Сиянье... Жизель... Облака...
Отплытье на остров Цитеру,
Где нас поджидала Чека6.
Проникнутое неимоверным отчаянием, стихотворение это вошло в число наиболее известных ивановских удач — наряду с такими шедеврами, как «Хорошо, что нет Царя…», «Эмалевый крестик в петлице…» и «Распыленный мильоном мельчайших частиц…». Тем более странным выглядит решение автора, при включении этого стихотворения в макет книги «1943—1958. Стихи» купировавшего последнюю его строфу7, после чего изначально присутствовавший в стихах трагизм улетучился, как упомянутые в них дымки, или потух — как мерцавшие огоньки. Какими соображениями руководствовался Георгий Иванов, превращая изумительное стихотворение в просто хорошее, неизвестно. Впрочем, согласно широко распространенной максиме, гласящей, что поэт всегда прав, — за читателем стихов оставлено право только оценивать их с позиций «нравится — не нравится». Все прочие права сохраняются за автором.
«Какие отвратительные рожи»
Наиболее известным политическими стихами Георгия Иванова являются «Стансы». Стихотворение это состоит из двух частей; первая, по утверждению автора, была написана в начале 1953 года, когда советский диктатор Иосиф Сталин был еще жив, вторая — в середине марта того же года, примерно через две недели после того, как из Москвы пришло известие о его смерти. По-видимому, данное событие настолько впечатлило Георгия Иванова, что он позволил себе то, чем уже много лет не занимался, — сочинить рифмованную публицистику.
СТАНСЫ
Родная моя земля,
За что тебя погубили?
Зинаида Гиппиус
I
Судьба одних была страшна,
Судьба других была блестяща.
И осеняла всех одна
России сказочная чаща.
Но Император сходит с трона,
Прощая все, со всем простясь, —
И меркнет русская корона,
В февральскую скатившись грязь.
Двухсотмильонная Россия —
«Рай пролетарского труда».
Благоухает борода
У патриарха Алексия.
Погоны светятся, как встарь,
На каждом красном командире,
И на кремлевском троне «царь»
В коммунистическом мундире.
Протест, сегодня бесполезный, —
Победы завтрашней залог!
Стучите в занавес железный,
Кричите: «Да воскреснет Бог!»
II
И вот лежит на пышном пьедестале
Меж красных звезд, в сияющем гробу,
«Великий из великих» — Оська Сталин,
Всех цезарей превозойдя судьбу.
И перед ним в почетном карауле
Стоят народа меньшие «отцы» —
Те, что страну в бараний рог согнули.
Еще вожди, но тоже мертвецы.
Какие отвратительные рожи,
Кривые рты, нескладные тела!..
Вот Молотов. Вот Берия, похожий
На вурдалака, ждущего кола...
В безмолвии у сталинского праха
Они дрожат. Они дрожат от страха,
Угрюмо морща некрещеный лоб.
И перед ними высится, как плаха,
Проклятого вождя — проклятый гроб8.
«Благоухает борода у патриарха Алексия»
С этим стихотворением произошла и довольно неприятная для Георгия Иванова история — насколько известно, единственная в его эмигрантской жизни, — связанная с цензурным вмешательством в его текст. Причем, что интересно, не единожды, а дважды.
Первая случилась в 1953 году, когда Иванов только сочинил первую часть «Стансов». Он предложил их редактору журнала «Возрождение» Сергею Мельгунову, с которым в очередной раз возобновил сотрудничество после длительной ссоры. Однако Мельгунову, ярому антимонархисту, не понравились строки про русскую корону, катящуюся в февральскую грязь. Такой грубый выпад против Февральской революции 1917 года он посчитал чуть ли не персональным для себя оскорблением и предложил Иванову заменить прилагательное «февральскую» на «октябрьскую» — чтобы перевести стрелки с кадетов и октябристов на большевиков. Поэт категорически отказался менять в тексте хотя бы запятую. Иванов и Мельгунов в очередной раз поругались, и публикация не состоялась.
Четыре года спустя Иванов решил попробовать опубликовать это стихотворение снова — в том же издании. Мельгунова в «Возрождении» уже давно не было, журнал делали другие люди, настойчиво уговаривавшие Иванова забыть былые распри и обиды и возобновить сотрудничество. Вот он и решил послать туда «Стансы» (состоявшие уже из двух частей) — как пробный шар. Что в марте 1957 года и сделал.
Дальше случилось нечто такое, чего поэт Иванов менее всего мог ожидать.
Ознакомившись с присланными стихами, издатель «Возрождения» Абрам Гукасов (он же Гукасян) приказал секретарю редакции Игорю Мартыновскому-Опишне выкинуть из третьей строфы первой части одну строку — ту, в которой фигурирует борода сталинского патриарха Алексия (Страгородского), — и заменить ее точками, и только тогда позволил засылать стихотворение в набор. Мартыновский-Опшня, выполнив распоряжение, посчитал своим долгом уведомить о нем автора подвергнутого цензуре стихотворения. Он написал Иванову извинительное письмо, в котором разъяснял, что его стихи попали в пасхальный номер журнала и поэтому упоминание такой почтенной религиозной фигуры, как патриарх Алексий, в столь непочтительном контексте может вызвать среди читателей «Возрождения» нежелательные ассоциации. Получив письмо Мартыновского, Иванов ответил, что не может позволить, чтобы с его стихами обращались подобным образом, и попросил вовсе не публиковать «Стансы», предложив к следующему номеру прислать какие-нибудь другие стихи, не вызывающие никаких сомнительных ассоциаций. Но когда в редакции «Возрождения» получили это его письмо, было уже поздно — макет ушел в типографию и тираж печатался.
Узнав о том, что стихотворение все же было опубликовано с цензурной купюрой, Иванов сильно рассердился. А когда получил журнал, открыл его и увидел, что в его публикации по недосмотру редакции еще и неправильно напечатан эпиграф из стихотворения Зинаиды Гиппиус (две стихотворные строки были набраны в одну, что превратило стихи в прозу), то обозлился до чрезвычайности. В сентябре 1957 года он поведал об этом конфликте своему заокеанскому корреспонденту Роману Гулю:
«Где же было <…> тиснуть [эти стишки], как не у Гукасяна — там был восторг <и> усиленная оплата таких социально созвучных чеканно-пушкинских строф. Но поганый армяшка, по подлости и трусости, <ему> присущей, выпустил строчку „Благоухает борода у патриарха Алексия“ <…>. Этот сукин кот засомневался — вдруг на него патриарх обидится? Он искренне считает, что „Возрождение“ в СССР кем-то читается и на кого-то „влияет“»9.
Все люди, хорошо знавшие Георгия Иванова, в один голос утверждали, что главным его врагом является его же собственный до невозможности злой и ядовитый язык. И что именно благодаря своему языку он в течение жизни неоднократно попадал в разные неприятные истории и под конец жизни оказался во французской богадельне для стариков без гражданства, не имеющих собственного жилья и государственной пенсии. Несомненно, понимал это и сам Георгий Иванов. Но поделать с собой ничего не мог, да, скорее всего, и не хотел. Язык был сильнее его.
«Россия рухнула во тьму»
Последние три с половиной года жизни Георгия Иванова прошли в пансионе для престарелых лиц без гражданства, находящемся в городке Йер-ле-Пальме на средиземноморском побережье Франции. Там он вместе с женой, поэтессой Ириной Одоевцевой, имевшей точно такой же статус, оказался в начале февраля 1955-го и там же умер в конце августа 1958 года. В течение всего этого времени, несмотря на постоянно ухудшающееся состояние здоровья, Иванов продолжал писать стихи. Все, что он присылал в редакцию «Нового журнала», немедленно шло в набор. При этом у Иванова, в отличие от «прочей поэтической братии» (как он сам презрительно именовал коллег по перу), в данном издании было совершенно особое положение — его стихи печатались не «в общей массе», а отдельно, в специально для него сделанной рубрике «Дневник»10.
Стихотворения, опубликованные в те годы в «Новом журнале», являются лучшими из всех, когда-либо Ивановым сочиненных. Сам поэт, крайне скептически относясь к своему раннему стихотворчеству, поздним с полным основанием гордился. Однако все они принадлежали к категории той самой — пользуясь определением Романа Гуля — «экзистенциальной лирики», которой так восхищались одни читатели Георгия Иванова и которую так не выносили другие, обвинявшие поэта в том, что он является певцом «безнадежности, обреченности, смерти», а его стихи полны «юмора висельника» и, по сути, являются примером поэзии, «отрицающей самое себя»11.
Ни в одной из публикаций новожурнального «Дневника» Георгия Иванова 1953—1957 гг. ни одного проникнутого социально-политической тематикой стихотворения нет. Однако из этого факта никоим образом не следует, что Иванов в те годы таких стихов вообще не писал, — из этого следует только то, что таких стихов он туда не посылал. По какой причине? Вероятнее всего, по той, что опасался в случае появления их на страницах «Нового журнала» возникновения скандала — и потери единственного места для публикации, которым он в те годы располагал. А то, что скандал был бы неминуем, Георгий Иванов ни на мгновение не сомневался, и для такой уверенности у него были все основания.
Когда на рубеже 1940—1950-х гг. правительство Соединенных Штатов Америки наконец осознало, что Советский Союз вовсю готовится к Третей мировой войне, а развязанная Сталиным в июне 1950 года война в Корее является к ней прологом, в Вашингтоне приняли решение ответить на брошенный свободному миру вызов, однако не силой оружия, а силой интеллекта. И против СССР была развернута психологическая война. Важнейшими ее инструментами стали американские государственные центры — Информационное агентство США, Координационный комитет по борьбе с коммунистической пропагандой и действующие под его эгидой радиостанции «Свободная Европа» и «Свобода». На контрпропагандистскую работу были выделены крупные финансовые средства. По обе стороны Атлантического океана одна за другой стали возникать различные эмигрантские антикоммунистические организации, союзы и комитеты, а уже существовавшие и до того прозябавшие в нищете воспряли духом.
Организаций таких в те годы было великое множество. Уцелевшие от выдачи Советам после Второй мировой войны власовцы создали СБОНР (Союз борьбы за освобождение народов России), остатки принимавших участие в войне на стороне Третьего рейха белоэмигрантов — СБСР (Союз борьбы за свободу России) и САФ (Союз Андреевского флага). В 1945—1946 гг. в беженских лагерях на территории союзной оккупационной зоны Германии бурно разросся НТС (Народно-трудовой союз). В 1949 году в Нью-Йорке возникла ЛБНС (Лига борьбы за народную свободу). Получив щедрое финансирование, все эти группы объединились в КЦАБ (Координационный центр антибольшевистской борьбы), но лишь для того, чтобы почти сразу же смертельно разругаться — все со всеми.
Георгий Иванов, живший в полном отрыве от эмигрантского социума, мог следить за тем, что в нем происходит, только по сообщениям в прессе и по переписке со знакомыми и приятелями. Относился Иванов к тому, что творилось в эмигрантской жизни в начале 1950-х гг., безо всякой симпатии. Политическую активность он презрительно именовал «мышиной возней», а возникавшие антибольшевистские организации воспринимал как компании жуликов-проходимцев, присосавшихся к американскому долларовому шлангу. Особенно его раздражал вынырнувший из небытия Александр Федорович Керенский, возглавивший эфемерную ЛБНС и попытавшийся заявить претензии на право идейного руководства всем антикоммунистическим движением. По-видимому, именно это раздражение стало импульсом для написания Ивановым следующего стихотворения:
Слава, императорские троны…
Все о них грустящие тайком —
Задаетесь вы на макароны,
Говоря вульгарным языком.
Что мечтать-то: отшумели годы,
Все исчезло, сгнили мертвецы…
Но, пожалуй, рыцари свободы —
Те еще отчаянней глупцы.
Мнится им: из пустоты вселенской
Заново — и сладко на душе! —
Выгарцует этакий Керенский
На кобыле из папье-маше.
Чтобы снова головы бараньи
Ожидали бы наверняка
В новом Учредительном Собраньи
Плети нового Железняка12.
Использованное в нем странноватое выражение «задаетесь вы на макароны» принадлежит ивановской юности — тем годам, когда будущий поэт обучался в Санкт-Петербурге во Втором кадетском корпусе. На кадетском жаргоне оно означало «безудержно форсить, хвастаться вымышленными успехами, давать заведомо невыполнимые обещания». Ну а упомянутый в последней строке Железняк — это тот самый матрос-анархист Анатолий Железняков, который, будучи начальником охраны Таврического дворца, под утро 6 января 1918 года разогнал едва начавшее работать Учредительное Собрание. Действовал матрос Железняк, разумеется, не по собственному почину, а по приказу главаря большевистского режима Ульянова-Ленина, однако в российскую историю попал именно в качестве человека, осуществившего ликвидацию демократически избранного государственного совещания.
Таким же настроением проникнуто и еще одно политически окрашенное стихотворение Георгия Иванова, написанное в те же 1950-е годы:
И сорок лет спустя мы спорим,
Кто виноват и почему.
Так в страшный час над Черным морем
Россия рухнула во тьму.
Гостинодворцы, царедворцы
Во всю старались рысь и прыть;
Безмолвствовали чудотворцы,
Не в силах чуда совершить.
И начался героев-нищих
Голгофский путь и торжество,
Непримиримость все простивших,
Не позабывших ничего13.
Нет ничего удивительного в том, что оба эти стихотворения были опубликованы посмертно: первое — в 1959 году, второе — более двух десятилетий спустя.
«Россия тридцать лет живет в тюрьме»
Однако если кто-нибудь, прочитав эти стихи, наполненные саркастической горечью и проникнутые безмерной тоской, решит, что Георгий Иванов мог только издалека грустить и скорбеть об уничтоженной большевиками России, — он будет неправ. Были у первого поэта Русского Зарубежья и стихи откровенно плакатного содержания, светящиеся той кристально чистой яростью, которую публицисты чаще всего именуют «благородной». Они вполне годятся для цитирования по тому или иному поводу, который требует подкрепления каких-то соображений мнением человека, обладающего гораздо более известным именем и пребывающего в статусе вечно живого классика:
Россия тридцать лет живет в тюрьме,
На Соловках или на Колыме.
И лишь на Колыме и Соловках
Россия — та, что будет жить в веках.
Все остальное — планетарный ад.
Проклятый Кремль, злосчастный Сталинград
Заслуживает только одного —
Огня, испепелящего его14.
Это стихотворение, написанное в 1949 году, как и следующее, сочиненное примерно тогда же, насколько известно, никогда не предлагалось Георгием Ивановым для публикации редакциям эмигрантских изданий. Оба они сохранились в рукописях, попавших после его смерти к разным людям из числа его знакомых и приятелей. Тогда, в конце 1940-х гг., бездомный и стремительно скатывавшийся в беспросветную нищету поэт с неимоверной силой декларировал свое политическое кредо:
Я — за войну, за интервенцию.
Я — за царя, хоть мертвеца.
Российскую интеллигенцию
Я презираю до конца.
Мир управляется богами,
Не вшивым пролетариатом.
Сверкнет над русскими снегами
Богами расщепленный атом…15
Это удивительное стихотворение ныне в России обожают цитировать все кому не лень. Делают это и либералы, презирающие узурпировавший власть гэбистско-воровской режим, являющийся последним изводом ненавистного Георгию Иванову большевизма; и националисты, ненавидящие либералов и не видящие никакой разницы между ними и той российской интеллигенцией, которую презирал поэт Иванов. Но и те, и другие при этом вряд ли мечтают о том, чтобы над русскими снегами сверкнул расщепленный кем бы то ни было атом. Лирический экзистенциалист Георгий Иванов, по-видимому, был в этом плане человеком куда более решительным16.
«Вернуться в Россию — стихами»
Большевиков Георгий Иванов ненавидел всю жизнь. Ненавидел люто, страстно, отчаянно. По «Русскому Парижу» многие годы гуляла байка про то, как на кем-то заданный Иванову вопрос, каково его политическое кредо, тот, ни секунды не раздумывая, ответил: «Правее меня — только стенка».
Большевики платили Георгию Иванову той же монетой. Средства для выражения ненависти к «классовому врагу» у них в арсенале были испытанные — навет, клевета, замалчивание. Через несколько лет после бегства Иванова из Советской России его имя было изъято из истории литературы. После 1925 года ни единой его строки в СССР не публиковалось17. Если он и упоминался в большевистской прессе, то исключительно как «реакционер-монархист», «белоэмигрант» и «злобный враг советской власти».
В Советской литературной энциклопедии, издававшейся в 1929—1939 гг., Георгия Иванова нет. В четвертом ее томе, вышедшем в 1930 году, имеются статьи про четырех Ивановых — Всеволода (советского беллетриста), Вячеслава (российского символиста), Ивана («реакционного» литературоведа) и даже какого-то Петра (пролетарского графомана от станка), но Георгия Иванова там нет. Его, с точки зрения ответственного редактора этого издания Анатолия Луначарского и его партийных товарищей, просто не существовало.
В качестве несуществующего литератора Георгию Иванову суждено было пробыть в Советском Союзе более тридцати лет. Запрет на его имя был снят при Хрущеве, но — только на имя, не на книги. Да и оно упоминалось почти исключительно в прежнем ругательном контексте — с той лишь разницей, что ярлыки политические сменились ярлыками эстетическими.
В 1962 году в СССР было начато издание нового справочника по советской и зарубежной литературе. Новая «Краткая литературная энциклопедия» оказалась столь же тенденциозной и лживой, как и та, что ей предшествовала. Издание было переполнено ошибками и неточностями всех видов, в основном по части фактологии отечественной литературы досоветского периода. Короткая заметка о Георгии Иванове из третьего тома этого позорного опуса, написанная С. Симовским, содержала с полдюжины грубейших ошибок на полтора десятка строк. Автор ее неправильно указал не только места рождения и смерти Иванова, но и годы начала им литературной деятельности, отъезда из Советской России за границу и место первого издания книги «Петербургские зимы». В то же время все любопытствующие могли узнать от товарища Симовского, что книга эта является «крайне субъективной», что в творчестве Иванова «заметно влияние М. А. Кузмина» и что «Стихи И<ванова> насыщены настроениями неясной тоски, утомленности, эротич<ескими> мотивами, романтич<ескими> картинами старины; их лирич<еский> герой весь в прошлом, он растерян и ищет утешения в религии»18. В направлении, заданном столь солидным (по советским понятиям) трудом, к Георгию Иванову и стали относиться далее.
Потребовалось еще два десятилетия для того, чтобы в Советском Союзе сначала появилась первая публикация стихов Георгия Иванова в периодике (1987), затем вышла книга (1989), а еще через четыре года — собрание сочинений в трех томах, у которого, правда, имелось неимоверное количество изъянов: и в плане работы редактора-составителя, и особенно по части изобиловавших различными несуразностями примечаний. Но что могли означать все эти «отдельные недостатки» по сравнению со свершившимся фактом. Фактом, который сам Георгий Иванов предсказал в своем знаменитом предсмертном стихотворении:
В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,
Хожденье по мукам, что видел во сне —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами19.
1 Иванов Г. Два стихотворения // Новый корабль (Париж). 1928. № 4. С. 4.
2 См.: Иванов Г. Розы. Париж, 1931. С. 33.
3 Иванов Г. Восемь стихотворений // Современные записки (Париж). 1931. № 47. С. 225.
4 В период 1952—1961 гг. у Г. Иванова в «Новом журнале» было 15 публикаций (восемь прижизненных и семь посмертных), в которых совокупно насчитывается 95 стихотворений (69 опубликованных прижизненно и 26 посмертно).
5 См.: Гуль Р. Георгий Иванов // Новый журнал (Нью-Йорк). 1955. № 42. С. 112.
6 Иванов Г. Стихотворения // Новый журнал. 1952. № 31. С. 111.
7 См.: Иванов Г. 1943—1958. Стихи. Нью-Йорк, 1958. С. 89.
8 Иванов Г. Стансы // Возрождение (Париж). 1957. № 64.
9 Письмо Г. Иванова — Р. Гулю от 23 сентября 1957 г. Beinecke Rare Book and Manuscript Library. Yale University Library. New Haven. MSS 90. Box 6. Folder 134.
10 См.: Иванов Г. Дневник // Новый журнал. 1953. № 33. С. 124—128; 1954. № 38. С. 155—162; 1955. № 42. С. 99—103; 1956. № 44. С. 61—66; 1957. № 51. С. 51—54.
11 Струве Г. Русская литература в изгнании. Опыт исторического обзора зарубежной литературы. М., 1996. С. 215, 216.
12 Иванов Г. «Слава, императорские троны…» // Русский альманах. Париж, 1981, С. 84. Публикация К. Померанцева.
13 Иванов Г. «И сорок лет спустя мы спорим...» // Возрождение (Париж). 1959. № 85. Публикация И. Одоевцевой.
14 См.: Померанцев К. Георгий Иванов и его поэзия // Континент (Париж). 1986. № 49. С. 328. Опубликовано без двух последних строк.
15 Иванов Г. Неизвестное стихотворение // Континент. 1987. № 51. С. 359. Публикация К. Померанцева.
16 В сопроводительной заметке публикатор утверждал: «Георгий Иванов всегда говорил мне: „Хорошенькую атомную бомбу на Кремль — и все будет кончено“. Атомная бомба на Кремль — все же меньше десятков миллионов жертв, заплаченных Россией за коммунизм. Так, наверно, считал Г<еоргий> И<ванов>». (Там же.)
17 Последняя прижизненная публикация Г. Иванова в Советской России — 14 стихотворений в сборнике «Русская поэзия ХХ века: Антология русской лирики от символизма до наших дней». М., 1925. С. 147—149.
18 Краткая литературная энциклопедия. М., 1966. Т. 3. С. 39.
19 Иванов Г. Посмертный дневник // Новый журнал. 1959. № 58. C. 106.