У Оли было уже несколько статей, два обыска, дома и на работе, изъятие денег и техники, штрафы, исправительные работы (пришлось чистить клетки в зоопарке), наконец, увольнение. Теперь готовилось вынесение нового приговора, уголовное дело было возбуждено и уже шло. Я писала здесь об этом, как раз после первого обыска.
Мы были немного знакомы: в те удивительные времена, когда выходы на пикеты еще не считались криминалом, она приезжала в Москву и мы пару раз пересекались с ней на акциях. Я видела, что многие наши знали ее лучше и относились к ней очень тепло. Она мало говорила, скромно улыбалась. Трудно было представить, что перед вами кандидат наук, преподаватель медакадемии.
То, что Оля ушла из жизни, показалось полным ужасом. Как, что, почему?.. Точной информации нет и сейчас. Очевидно, без согласия родных подробности не считают возможным предавать огласке. И это еще больше увеличивает тяжесть того, что случилось.
Доступно с первых дней было следующее: 6 октября Ольга поступила в отделение реанимации ивановской горбольницы с травмами, напоминающими падение с высоты либо избиение. Врачи спасти не смогли, 20 октября последняя надежда на улучшение состояния угасла.
Ясно одно: смерть наступила в результате травм. Но что все-таки стало их причиной? Официально назывался несчастный случай. Но кто поверит? Человека вот-вот должны были осудить за политику — и вдруг несчастный случай? Поначалу более вероятным казалось избиение. И до сих пор некоторые думают именно так.
На страничках Оли в соцсетях происходило тоже что-то непонятное: комментарии сначала были, потом удалялись, люди пытались узнать, что случилось, спорили, даже ссорились, обвиняли Олиных друзей за молчание, требовали дать объяснения, закрывали аккаунты… В основном комментарии были следующие: «А что она такого сделала, плакаты, человек выступал за мир, ну и что?»; «Просто так она не могла погибнуть, ведь просто так активисты с деревьев не падают»; «Хороший человек, преподаватель, очень жаль». Но были, конечно, и другие: «Вот нисколько и не жалко». Тут же начиналось выяснение отношений между авторами комментов — в общем, все как всегда.
Я много думала о смерти Ирины Славиной. Кроме общих — несогласие с режимом, политикой — конечно, должны быть и прямые причины, побуждающие человека на столь ужасный поступок. Расстаться с жизнью — само по себе очень страшно. Но сделать это так, чтобы испытывать жуткую боль в течение долгого времени... Это казалось просто уму непостижимым. Почему же? Зачем так?
С Олей версия несчастного случая, конечно, имеет место. Но... В обеих смертях, мне показалось, есть что-то общее: обе активистки, обеих преследовали по политическим причинам (обыски, допросы и т. п.), у обеих были дети, обе жили не в столице, а в провинции.
Кажется, какая разница — провинция, столица... Но Москва привыкла ко многому: разные чудики то и дело выходят куда-то с плакатами, с баянами, с песнями, танцами — в сари, тюбетейках… Они везде: у Кремля, на площадях, у станций метро. А в самом метро или в электричках сколько таких вот «непохожих» — один хиппи, другой байкер. Или вот около ВДНХ сидит молодой здоровенный темнокожий, крестится, а на коробочке рядом надпись: «Подайте на пропитание, ради Аллаха». В общем, Москву трудно удивить.
Другое дело — регионы. Тут шаг влево, шаг вправо — повод для психиатра проявить профессиональный интерес. А какой нормальный психиатр решится признать политического активиста полностью здоровым? Ему же дороже это и обойдется.
Первые официальные сообщения об Ирине Славиной были довольно своеобразными: мало говорилось про обыск, но зато очень много про ее интерес к растафарианству. Уверена, что подавляющее большинство российского народа вообще не в курсе, что это. И я думаю, в Нижнем Новгороде люди тоже должны были воспринимать это как странность, некое отклонение.
Как расправиться с инакомыслящим, не привлекая излишнего внимания общества, да еще и под маской «мы окажем ему помощь», «ему так будет лучше»? Правильно: надо всего лишь объявить человека немного больным на голову. Не веришь? Врачи подтвердили. Одного врача мало — так мы консилиум соберем. Про шамана помнишь? А, Шаман... Как же, помним — это который полные стадионы сейчас собирает и на ядерную кнопку жмет...
Я не уверена, конечно, но, думаю, что Ирине карательная психиатрия вполне могла грозить. Но хуже того — у нас эти заболевания признаны наследственными. И если карательная психиатрия коснется тебя — значит, и детей, и внуков рано или поздно. Я думаю, человек может многое пережить: и арест, и разорительные штрафы, и годы в заключении, и болезнь. Но женщина может погибнуть, защищая судьбу детей...
Как мне говорили правозащитники, в том числе и отсиденты (отсидел и вышел): если здоровье осталось, то жизнь и судьба еще не полностью сломаны. А вот с диагнозом «псих» человеку намного хуже. Его просто обрекают на социальную гибель.
Что ж — система защищает себя. И в данном случае делает это стопроцентно точно и стопроцентно безжалостно.
Я не берусь утверждать, было ли что-то связанное именно с этой темой у Ирины. Вполне возможно, просто желание сказать: «Так нельзя!» — было в ней сильнее страха смерти. А может, с каким-то подсознательным человеческим инстинктом она надеялась: она решится на это, но ее все-таки смогут спасти. Но нет, не спасли...
Не спасли и Ольгу. С Олей, наверно, тема психиатрии и вообще не звучала: преподаватель академии, имеет научную степень... Но как-то и в несчастный случай верится с трудом. Информация, которую сейчас удалось найти, — не стопроцентной достоверности, поскольку исходит от структур, близких к официальным. Согласно ей, 6 октября, перед днем рождения Путина, Ольга с одним из знакомых хотела повесить плакат-растяжку где-то над каменистым склоном. Трагическая случайность? Вопрос...
Но для нас, для тех, кто тоже выходил на пикеты, кто был и есть в этом движении... Если это не был несчастный случай и если вам кажется, что вы уже сделали все, что могли — то я бы хотела сказать всем: не надо. 7 лет, 15 лет срока, даже 20 — все это в теории можно пережить. И штрафы не так страшны — вам обязательно помогут... Но смерть — эта последняя черта, после которой вы не сможете сказать уже ничего.
