Первым из них был дом дедушки и бабушки со стороны отца. Дом был старой московской (а в те времена — практически подмосковной) деревянной дачей из тех, что во множестве строились в конце ХIХ — начале ХХ века в Сокольниках, Богородском, на опушках леса — Лосиного Острова. Последние из них снесли в конце 80-х, но дедулин дом «ушел» раньше. Последний раз, когда я побывала в тех местах, прошла по с младенчества памятным улицам — Миллионной, Погонному, Подбельского, Игральной, современные панельные многоэтажки косились на меня с отчетливой неприязнью и даже места, где он стоял, найти не дали. Фотографий в семейном альбоме, уж не знаю почему, не оказалось. Но, поискав в сети, я нашла один дом из тех же мест, очень похожий.
Помню я тот дом отлично, но как-то... кусками. Так, прямо кадром из фильма о дачной жизни стоят перед глазами цветные стекла на веранде. Цветные же квадраты-дублеры лежат на деревянном крашеном полу и на развалившемся на нем светло-сером бабушкином коте Амуре...
Помню дедулин кабинет с окном во всю стену, в которое ломился сад. Росли там липы, какая-то странная разновидность грецкого ореха, из скорлупы которого извлечь что-то не удавалось почти никогда, и клены. Из-за лип и кленов, из-за толстого ковра их ярких листьев мне нравилось смотреть в окно осенью... А вот гулять в том саду больше всего я любила весной, когда под липами во множестве цвели анемичные бледно-лиловые фиалки и неправдоподобно большие, упитанные ландыши. Их рвать не разрешалось, зато охапки сирени всех цветов, в которые дедушка добавлял десяток всегда цветущих в его саду в мае красных, белых и пестрых красно-оранжевых тюльпанов, мы с родителями всегда уносили с собой...
Помню казавшуюся безумно крутой скрипучую лестницу в светелку тетушки — папиной сестры, скошенный потолок и полукруглое окошко в нише. Туда мы с кузиной забирались, чтобы утащить красный лак для ногтей из старой тумбочки с умывальником и отделением для ночной вазы. Тетушка была молоденькой модницей, презиравшей «все это старье», то есть солидную или легкомысленно-изящную мебель красного дерева — ровесницу дома. Потому с первой своей зарплаты (или это была стипендия? Не помню... Помню только недовольное ворчание взрослых за вечерним чаем) она купила и притащила наверх тощий двуногий торшер с розовым и зеленым пластиковыми абажурами. Нам с кузиной он казался шикарным. Тетке, похоже, тоже...
Я и другой абажур помню, круглый, оранжевый. На его крутых боках лоснился шелк, а с края свешивалась и плотоядно шевелилась густая бахрома. Круг света выхватывал из сумерек стол под скатертью, тяжелые старинные блюда с пирогами, белые с розочками фарфоровые чашки. А еще кулич, розовые, бирюзовые и лимонно-желтые яйца, крашенные в цветных тряпочках. И пасха в хрустальной ладье под тем абажуром казалась розовой. А быть может, бабуля умела делать розовую? Теперь уже не узнать.
Со своих первых пасхальных служб я всегда приходила в этот дом. Теперь я понимаю, на какие ухищрения шли две (даже три, если считать еще и двоюродную) мои бабушки, какой заговор они устраивали, какие интриги плели, чтобы иметь возможность отвести внучек в храм! Хотя как знать... Сейчас, спустя много лет, мне кажется, что правильные и партийные их дети — наши родители — не так уж и возражали. Водили нас в нарядную деревянную церковь Спаса Преображения в Богородском, где другая бабушка, мамина, меня и крестила. А еще — в большой, светлый, казавшийся мне тогда высоким и почти пустым Храм Воскресения Христова в Сокольниках. С той поры они стали одними из самых моих любимых московских церквей.
Богородское, Преображенка, Сокольники, ВДНХ... Все детство мое прошло в этих районах Москвы. Практически все московские родственники и со стороны отца, и со стороны мамы жили в этих краях. Первые — веками, вторые — только перед войной перебрались. Хотя нет. Двоюродная бабушка, родная сестра маминой мамы, стала московской жительницей еще до революции.
Семейная легенда приписывает ей ангельскую красоту. «Тоненькая, беленькая, ангел, чистый ангел!» — вспоминала о ней бабушка. Ангел с молодости отличался непокорным нравом и твердым характером. Не знаю, как могло случиться, что прадед, обожавший старшую дочь — мою бабулю, ее протестов не послушал и отдал замуж без любви в богатую деревенскую семью. А вот младшей стоило топнуть изящным ботинком, и ее, семнадцатилетнюю, отпустил учиться в Москву и даже не слишком гневался, как бабуля говорила. Если верить тем же семейным легендам и поздним рассказам самой бабушки Наташи, жила она в Москве бедно, но весело. Поселилась у какой-то десятой воды на киселе в каморке без окна, но туда только ночевать приходить старалась. Курсы, катки, романы, кружки... Так и до революционных добралась. В них и осталась. Там же познакомилась с будущим мужем — молодым белогвардейским офицером «с идеями», ставшим потом вполне себе офицером советским и разделившим в 30-е судьбу многих других с сомнительным происхождением.
Все это — введение в мой второй Дом. Дом, куда вошла молодой женой моя двоюродная бабушка Наташа в начале 20-х, откуда увели «без права переписки» ее свекра, а потом, немного позже, и мужа. Дом, куда меня «подселяли» на время лет с трех и до начальной школы и где мне было покойно и счастливо.
Я нашла фотографии того дома на Краснобогатырской. В детстве из-за своего тогда еще темно-красного цвета и напыщенного вида он казался мне мрачным, огромным и всем недовольным Дедом Морозом. Бабуле от всей громады осталась самая малость. Она доживала свой век в одной большой комнате на втором этаже, которую ей оставили по письму Калинина (случилась в ее жизни недолгая служба секретарем у «всероссийского старосты», которого она как мужчину презирала, а как начальника считала дураком редкостным). Но оформить ей ордер на комнату в ее же доме дураку ума хватило. Вот это уже не легенда, эти слова про дурака и ордер я слышала собственными ушами, хотя, подозреваю, для моих ушей они не предназначались.
Чтобы попасть к бабушке в «дом», надо было подняться по лестнице с изящными перилами, войти в разбитые, никогда не запиравшиеся двери парадного, подняться на второй этаж через запахи и ругань, доносившиеся из-за трех разномастных дверей, и позвонить в медный звонок с костяной кнопкой и медной же табличкой под ним. Ее, с фамилией своего мужа, бабуля сняла со стены у входа и перенесла наверх. Будто новую границу семейного гнезда установила. И ведь ей это удалось!
Комната-дом была погружением в прошлую жизнь. С высокого потолка, как водопад, спадала люстра из стеклянных трубочек, окружавших розовый матовый шар. У стены стоял огромный медведеподобный кожаный диван с высоченной спинкой в изящной резной раме. Это я теперь понимаю: бабушку окружал «модерн», а тогда просто думала: «Как красиво!» Красивыми были настольные лампы с девушками, светлые малопонятные картины в темных рамах, чайные ложечки с витиеватыми ручками. А еще цветы в двух высоких стройных вазах зеленого стекла по обеим сторонам большого туманного зеркала на комоде, прикрытом кружевами. Все это великолепие было постоянно припорошено пылью: бабушка Наташа никогда не была фанатом идеальной чистоты и убираться не любила.
Для меня так и осталось загадкой, почему мои родители время от времени давали отдых двум другим бабушкам и подбрасывали меня на несколько дней, а то и на неделю бабе Наташе. Но догадываюсь, что она не слишком радовалась такой обузе: своих детей у нее не было, не привыкла она к детским капризам, шалостям и детской еде. Вот! Вот почему мне так нравилось в этом доме! Здесь не кормили по утрам непременной манной кашей, не заставляли до крошки съедать бутерброд с ненавистным плавленым сыром и не поили слабеньким светло-желтым чаем.
Родители целовали меня и Наташу, давали ей последние указания и убегали. А мы с ней садились пить чай — о ужас, крепкий! — с лимоном, с сырокопченой колбасой и конфетами «Мишка на Севере» и «Белочка». А потом шли гулять на Богородское кладбище, где бабушка Наташа каждый раз, как первый, показывала мне могилу свекрови и умерших в младенчестве сестер своего мужа. Дама на старой фотографии казалась очень недоброй, зато девочки были прелестны. По дороге домой мы заходили в гастроном напротив проходной «Красного Богатыря», покупали свежий хлеб, немного красной икры на завтрак и телячьей колбаски к вечернему чаю. На ночь бабушка, старая большевичка, читала мне стихи Маяковского и Блока, и я засыпала на том самом диване-медведе, укрытая старым теплым пледом. Семейным пледом, как его называла бабушка Наташа.
И был еще в моем детстве Дом летний. Дом — это, пожалуй, слишком громко и солидно для маленькой деревянной дачки на шести сотках. Но по сути своей, это был настоящий Дом. Участок получил и домушку построил муж маминой старшей сестры в самом конце 50-х годов прошлого века. Зачем это понадобилось ему, барину и крупному по провинциальным меркам номенклатурному советскому работнику с возможностями и самому на курорты ездить, и семью вывозить? Не знаю. Должно быть, сработал инстинкт «дают — бери». И взял. И осваивать начал. Правда, домик дядюшку интересовал только как место хранения садового инвентаря и укрытие на случай дождя; ночевать, а тем более жить он там не собирался и семейству не велел. А потому получился дом крохотным и, как я теперь понимаю, страшненьким: полторы комнаты с крыльцом и кухней-верандой на первом этаже и большое необжитое пространство под крышей.
Не думаю, что и возню с землей в той семье так уж страстно любили. Но в те годы отделаться малой кровью — газоном и парой розовых кустов — не удавалось; существовали какие-то нормы для шестисоточных «имений»: столько-то кустов, столько-то деревьев, грядки всенепременно. Вот и пришлось тетушке с мужем через не люблю и не хочу заняться садом и огородом всерьез. Поэтому к моему сознательному возрасту на ухоженных сотках было тесно от породистых яблонь, нескольких вишен-«владимирок», густой малины выше среднего человеческого роста, смородины всех цветов и крыжовника разной степени колючести. Яблони и вишни в конце концов дядюшку увлекли. Именно благодаря ему и его стараниям я на всю жизнь запомнила вкус настоящей антоновки и грушовки, выучила названия нарядных яблочек — Пепин шафранный и Мантет — и в щенячьем еще возрасте осознала невероятное: обрезка деревьям, оказывается, не вредит!
В тетушкином хозяйстве на грядках созревала клубника величиной с мой детский кулачок, хрумкие огурцы в пупырышках, помидоры всех оттенков алого, репа, морковка, кабачки и море пряной зелени. Все это можно и нужно было есть, варить, солить, мариновать... А до этого — полоть, рыхлить, поливать, собирать урожай. На что ни у тетки, ни у всех прочих членов ее семейства почти никогда не было времени и уж точно никогда — искреннего желания. И тогда на помощь призывалась мама, то есть моя бабушка...
Нас с бабулей «ссылали» на дачу в первых числах июня. Казалось бы, недалеко совсем: электричкой с Ярославского до Александрова, а оттуда на каком-то странном горбатом автобусе в сторону маленького городка Кольчугино Владимирской области. Моя родня со стороны мамы как раз из тех мест.
Недалеко-то недалеко, но с чемоданами это было делом хлопотным, да и продукты везти с собой приходилось. Даже в ближайшей провинции с едой было ... да скверно было, что уж. До сих пор перед глазами прилавок в городском магазине «на Третьем Интернационале» — так называлась и до сих пор называется центральная улица в городе. Так вот, на прилавке лежала в лотках селедка и зеленые квашеные помидоры, а за спиной продавщицы в белом халате с синими нарукавниками штабелями высились буханки черного. И все. Так что везли с собой и вкусные московские гостинцы, и обычную еду, повседневную: тушенку и сгущенку в банках, супы в пакетах, гречку...
Впрочем, торжественного въезда в город «московских гостей» все равно не получалось: мы с бабушкой выходили поближе к садовым участкам, на остановке с романтичным названием «Асфальтовый завод». Здесь-то нас обычно и поджидали мои великовозрастные двоюродные братья на великах. Они наскоро чмокали бабулю в морщинистую щеку, снисходительно дергали меня за подобие конского хвостика, раз уж он попадался им под руку, а руки их были в царапинах и ссадинах, и, подхватив чемоданы и сумки с гостинцами, начинали шустро крутить педали в сторону дачи.
А мы с бабушкой налегке входили в лес. Собственно, не столько домушка на шести плодородных сотках, сколько этот лес, речка с плотиной и поля пшеницы и ржи, начинавшиеся сразу за участком — продерись сквозь заросли малины, открой калитку и ныряй в упругие стебли, — и становились моим домом на два, а то и три летних месяца. Меня спокойно, как в соседнюю комнату, отпускали в поле за васильками, к роднику за ключевой водой. Вот только за грибами и за ягодами мы ходили с бабулей, а купаться — только с братьями.
Да и на неказистый домик жаловаться грех: служил он нам верой и правдой. Маленький, тесный, с разномастной старой мебелью, дом был удивительно уютным и гостеприимным. Там в углу под кроватью жили «во дворце» мои куклы, а также еж из леса и почти сутки под большим секретом от бабушки два приблудных котика. На старом диване, каким-то чудом поднятом на чердак, со стопкой зачитанных кузенами журналов «Костер» так хорошо пережидался дождь. В обед и к вечеру просто нестерпимо притягивал закуток на кухонной веранде, где на одной из двух керосинок варился суп из белых и подберезовиков, а на другой жарилась картошка с лисичками. Бывали особенно славные дни, когда от жары в доме вкусно пахло смолой, что каплями проступала на досках стен и потолка, или попеременно то клубничным, то вишневым, то смородиновым вареньем. Именно запахи того дома я никогда не забывала. А еще огромные кусты ромашки, выросшие под вишней из походя брошенных мною семян.
Я не была ни в одном из этих домов давно, больше чем полжизни. И уже никогда не буду. Похоже, по-настоящему в дома своего детства, как и в одну реку, дважды нам войти не дано.
