Игорь Золотарев, председатель общества «Русская традиция» (Прага)

Как мы слышали во многих докладах, Октябрьский переворот 1917 года можно считать началом радикальных изменений истории, моментом зарождения новых представлений о том, какими могут быть государственная власть, общество. До революции Россия разговаривала с Европой на языке тех же ценностей, какие были приняты здесь. А теперь мы нередко не понимаем друг друга. Потому что нормальный диалог может происходить только тогда, когда существуют общие основы, аксиомы: что есть правда, а что есть ложь; кто убийца, а кто жертва. А сегодня все перемешалось…

Алексей Келин, общественный деятель (Прага)

То, что произошло в России в 1917 году, имело свою почву. Но русские, даже не имея никакого опыта, защищались. Почему же чехи, которые знали уже гораздо больше, в 1946 году выбрали коммунистов? Русские эмигранты читали здесь лекции, была выставка о Голодоморе и т. п., и тем не менее коммунисты выиграли. Результаты нынешних выборов показывают, что и сегодня не все в порядке с пониманием принципов демократии. Когда-то моему отцу говорил один из богатых чешских помещиков: «Я буду голосовать за коммунистов, потому что у них чудесная программа, они будут делить крупное имущество, например, монастырское». Отец спрашивал: «Зачем тебе это нужно? У тебя же полей больше, чем у кого угодно». — «Да, но лугов-то у меня мало, я еще луг прикуплю». — «У тебя же потом все заберут в колхоз и тебя посадят, как кулака». — «Ну нет, это только у вас, русских, такое может быть. А мы тут, на этой земле, 300 лет сидим, зубами будем держаться»… Когда его выпустили из Яхимова, потому что у него развилась лучевая болезнь, он пришел к отцу и публично, при пациентах, сказал: «Как я мог не понять, какой же я был дурак!»

Радомир Влчек, doc. PhDr., CSc., историк (Брно)

В обществе нет понимания неизбежности исторического опыта. Люди не хотят слышать о негативных фактах истории, не понимают, что надо учиться на ошибках. Все держится на иллюзиях. После Второй мировой войны все думали: мы будем строить социализм, но не советский социализм, а по европейской модели, по марксистской схеме. То же самое мы наблюдаем и на современном этапе. Меня поразило, много молодых людей интересуется проблематикой русской революции 1917 года, но в реальности они ничего не знают о том, что происходило в России. В средних школах об этом не говорят.

Павел Жачек, PhDr, историк, депутат Парламента ЧР (Прага)

Информации было много, несмотря на цензуру. Чешский читатель мог знать, что происходит в Советском Союзе, каков характер большевистского режима. Я анализировал газету Agrární venkov, там были статьи о большевистских преступлениях в период Гражданской войны. Чехи получали информацию и из русских кругов: и о ГПУ, и о Соловках. Другой вопрос, как эта информация воспринималась чешской общественностью. Потом были налажены дипломатические отношения с СССР, сформировалась политическая линия не вступать в конфронтацию. Сыграл свою роль Мюнхенский договор и деятельность коммунистического подполья во время Второй мировой войны. В 1945 году это было использовано в пропагандистских целях. Единственная возможность предотвратить приход к власти коммунистов была в мае 1945 года: если бы в Прагу вошла американская армия, послевоенные выборы могли бы сложиться иначе. Но американцев больше интересовали другие проблемы, и в Прагу вошла Красная армия. В этой ситуации чешские демократы уже не имели шансов.

Кирилл Александров, кандидат исторических наук (Санкт-Петербург)

Большевики никогда не отказывались от идеи мировой революции. Просто, с моей точки зрения, было три этапа: ленинский, сталинский и послесталинский. Конечная цель — экспансия — осталась неизменной. Вопрос был только в методах. Если ленинско-троцкистская концепция — это действительно ожидание мировой революции, провоцирование ее, то послесталинская (хрущевская, брежневская, андроповская) — это вливание денег в антиколониальное, коммунистическое движение по всему миру. Сталин же понимал, что «пролетариат» в Европе сам не восстанет и никого не свергнет. Соответственно, единственным инструментом «мировой революции» может быть только Красная армия.

Если же сравнивать сталинский режим с современными ему тоталитарными и авторитарными режимами, то следует отметить, что в 1930-е годы правление Гитлера, Муссолини, Салазара и др. не было связано с такими аномальными демографическими потерями. Десятилетие между 1930 и 1940 годом — это демографическая катастрофа в истории народов Советского Союза: только доказанные потери в результате социально-экономической политики ВКП(б) достигли цифры в 8,5 миллионов человек (жертвы Голодомора 1933 года, расстрелов «контрреволюционеров» (58-я статья), погибшие в ГУЛАГе, на этапах раскулачивания и в спецпоселках для раскулаченных, жертвы избыточной смертности в сталинских колхозах). Это прямые жертвы сталинской политики. О каком тут «эффективном управлении» можно говорить?

Что касается разницы между большевизмом и нацизмом, то главное отличие между ними, на мой взгляд, заключалось в степени частной свободы, которая оставалась человеку при этих режимах. При Сталине она была совершенно ничтожной даже по сравнению с гитлеровской Германией. Когда советские остарбайтеры, беженцы, власовцы в силу обстоятельств оказались в Берлине, в Мюнхене в 1942—43 гг., они увидели то, что в Советском Союзе невозможно было себе представить: запрещенные в СССР книги на полках немецких библиотек, свободу передвижения в Германии, полные прилавки магазинов, частную собственность, богатые крестьянские хозяйства. Но самое главное: были немцы, причем довольно высокопоставленные, позволявшие себе в узком кругу критиковать фюрера и его политику и не опасавшиеся доносов.

Александр Солженицын был прав, когда назвал гитлеровский режим «ученическим». Гитлер не истреблял офицерский корпус, предпринимателей, духовенство, интеллигенцию, аристократию — он пытался их приспособить для своего режима и своих целей. И это обстоятельство позволяло сохраняться в Рейхе в какой-то степени частному пространству. С точки зрения тоталитарности, подчинения человека, не только социально-экономического, но и его духовного порабощения, большевистский режим пошел гораздо дальше национал-социалистического.

Юрий Федоров, политолог (Прага)

Было бы упрощением считать, что Сталин, разочаровавшись в перспективах «мировой революции», махнул на зарубежные компартии рукой. В них Сталин видел полезный инструмент дестабилизации политической и экономической ситуации в соответствующих странах, влияния на их политику, а также коллаборационистов, способных выступить в роли местного правительства, естественно, полностью подконтрольного Москве.

Именно так произошло в Центрально-восточной Европе, попавшей после Второй мировой войны в сферу советского доминирования. Ведь посылать за границу своих наместников, которые могли бы заполнить весь аппарат управления, было невозможно: просто не хватило бы людей. Таким образом, зарубежные коммунисты занимали определенное место в сталинской стратегии, но я согласен с тем, что далеко не первостепенное. Главным инструментом советского влияния и советской экспансии действительно была Красная армия, которая, как планировалось, должна была войти в Европу и навести там порядок с помощью местных коммунистических партий.

Что касается разницы между нацизмом и большевизмом, она, конечно, существовала. Степень частной свободы в Германии была несопоставимо выше, чем в СССР, это факт. Возможно, нацистский режим был своего рода «недоразвитым большевизмом» и по мере взросления двигался бы к все большему ужесточению и ограничению частной свободы.

Кирилл Александров

Майор власовской армии, доцент Киевского университета Лев Дудин в 1946 году написал работу «Великий мираж», в которой говорил о том, что во время войны, в 1942—43 гг., Рейх пошел по тому же пути, по которому шел Сталин в 1930-е годы. И чем больше Гитлер шел по сталинскому пути, тем менее эффективной становилась система управления внутри Германии, особенно система пропаганды.

Евгения Чигалова, гражданская активистка (Прага)

Я потомок эмигрантов первой волны. Они знали, что такое большевизм, и предупреждали об этом. А здесь этого никто не понимал. Советский Союз воспринимался как цветущий край, и не говорилось о тех кошмарах, которые там творились.

После войны Германия прошла через рефлексию, и там теперь учат своих детей на примерах истории: посмотри, что случилось с нашей родиной и нашими близкими, помни об этом и никогда не забывай. У нас этого не происходит: ни в России, ни в бывших социалистических странах.

Кроме так называемых «врагов народа», включая здешних эмигрантов первой волны, которые боролись с большевизмом, кроме тех, кто сидел в лагерях и тюрьмах, были те, кто их стерег и кто их убивал. Это другая половина того же народа. Это правда, об этом надо говорить и не бояться этого. И я заявляю, что мы не боимся и не будем бояться, я буду рассказывать об этом своим внучкам. Но вторая половина стыдится за своих предков, которые убивали и сторожили. Они молчат и тем поддерживают нынешний российский режим. И так будет продолжаться, пока они не скажут: мы признаем нашу страшную историю, мы не хотим повторения этого, мы просим прощения за наших дедов, мы хотим жить не во лжи, а как свободные люди. Но этого не происходит.

Юрий Федоров

Покаяние в Германии после Второй мировой войны было, в первую очередь, следствием очень жесткой политики «денацификации», проводимой оккупационными властями, особенно в западной части страны. Населению наглядно и настойчиво демонстрировали ужасающие результаты нацистского правления. В России же ничего подобного не происходило. В первые ельцинские годы были робкие попытки как-то разобраться с коммунистическим прошлым, но к успеху они не привели. Даже процесс против компартии, по сути дела, провалился, в массовом сознании он остался незамеченным. А потом началась политика оправдания того, что происходило при большевистском режиме. Так что о покаянии в России сегодня говорить не приходится.

Анастасия Копршивова, историк, сотрудник Славянской библиотеки (Прага)

Считается, что ложь может быть правдой, а правда может быть ложью для высшей цели. И это ответ на вопрос, почему люди не понимают друг друга. Каждый говорит о своей правде, но подразумеваются под этим абсолютно разные вещи.

Что касается извинений за преступления против человеческих законов — уже поздно. Германия начала каяться с 1945 года, то есть в момент, когда еще жили люди, которые могли быть лично причастны к тому, что происходило. Сегодня таких уже нет в живых, даже их дети уже ушли. И еще один момент. Советский Союз всегда все засекречивал. Многие из тех, кто работал в органах госбезопасности, не говорили об этом даже в кругу семьи. А в других семьях молчали о том, что кого-то забрали. И теперь уже никто не покается. Некому.

Евгений Мартынюк, общественный деятель (Ганновер)

Покаяться может и должно правительство, осудив совершенные некогда преступления, назвав имена преступников и открыв архивы. Так когда-то сделали в ГДР, когда объединялись с ФРГ. Были рассекречены архивные документы, и многие узнали, например, что на них доносили соседи. Это было болезненно, но со временем этот вопрос решился. И теперь западный немец протянул восточному руку.

Но я не думаю, что при нынешнем режиме в России может произойти что-то подобное, потому что те, кто стоит у власти, пытаются закрепить за собой это место путем фальсификации истории, через идею «русского мира», через московскую патриархию. Духовные лица не являются по-настоящему духовными, они делают свой маленький бизнес и доносят до своих прихожан государственную политику. Многие русскоязычные организации, которые находятся в Европе, получают деньги из России и проводят ту политику, какую от них требуют.

Кирилл Александров

С моей точки зрения, каяться никогда не поздно. Каяться нужно не перед кем-то, кто был свидетелем событий, а в первую очередь перед Богом. Покаяние по-древнегречески μετάνοια — «перемена ума». Если мы говорим об общественном покаянии — это перемена общества, народа, нации, когда-то совершившей что-то плохое. И не имеет значения, участвовали ли лично в этих событиях те люди, которые это осознают. Что такое покаяние для современной России? Нужно изменить топонимику, вернуть исторические названия, признать преступников преступниками. Это и будет покаянием. И не важно, кто это будет делать: мой сын, которому 20, или я, которому 45. Трезвая оценка своего прошлого (можно назвать это покаянием) совершенно необходима. Без осознания прошлого невозможно двигаться вперед. Это нужно делать, во-первых, чтобы это не повторилось, а во-вторых, чтобы живущие ныне знали, о чем молиться.