Этот феномен природы опьяняет меня своей абсолютной свежестью. Славянские речевые элементы ощущаются в нем живее, чем в других языках. Чешская речь архаична и притом настолько современна, что в ней достаточно простора и выразительных возможностей для тончайших нюансов.

Борис Пастернак

 

Чешская тема проходит через жизнь и поэзию Бориса Пастернака заметным пунктиром: его удивляет и манит чешский язык, на котором его стихи звучат, «как фразы из древних русских летописей», а Прага становится городом двух главных для него поэтов — Марины Цветаевой и Райнера Марии Рильке.

Немецкий поэт познакомился с семьей Пастернаков еще в 1900 году, во время своего второго приезда в Россию, и десятилетний мальчик навсегда запомнил его «черную тирольскую разлетайку», которая мелькает в первых строках «Охранной грамоты», посвященной памяти Рильке. «Я обязан Вам сущностью моего характера, природой моего духовного бытия. Все это — Ваши создания…», — признается он в письме 1926 года.

 

«Когда идешь по улицам старой Праги, нельзя не подумать о Рильке»

Можно с большой долей вероятности предположить, что Пастернака в Прагу привел за руку именно Рильке, а средневековые улицы стали частью пейзажа воображаемого города, побывать в котором русскому поэту не довелось.

«Когда идешь по улицам старой Праги, вероятно, нельзя не подумать о Рильке?» — будет выспрашивать Пастернак десять лет спустя у австрийского и чехословацкого журналиста Фрица Брюгеля, выросшего в столице Богемии. «Прага пробуждает в Борисе Пастернаке <…> ассоциации, связанные с Райнером Марией Рильке, в первых книгах которого есть пражские стихотворения», — подтверждает Брюгель.

Пастернак, конечно, хорошо знал сборник Рильке «Жертвы ларам» (Larenopfer, 1895), где разворачиваются панорамы Праги.

 

Я в старом доме; за окном

лежит кольцом широким Прага;

и сумерки походкой мага

обходят улицы кругом.

 

Темней. Но там, из-за угла

зеленой плесенью сверкая,

собор святого Николая

возносит к небу купола.

(перевод А. Биска)

 

Не мог Пастернак, который, как сказала Цветаева, «страстней стихов был подвержен Музыке», пропустить отсылки у Рильке к чешским мелодиям: Bierfrohe Musikanten spielen — ein Lied aus der Verkauften Braut («Навеселе от пива, музыканты наигрывают мотив из „Проданной невесты“»).

 

Звенит на ниве песня.

Не знаю, что со мной…

«Ты чешка? Так утешь же

нас песнею родной!»

 

Девчушка серп кидает,

хохочет: «Не горюй!»

И на меже усевшись,

поет: «Kde domov muj?»

(перевод С. Петрова)

 

Вероятно, именно через строки Рильке Пастернак впервые соприкоснулся с чешским языком, где даже слова «мальчишки-жестянщика» (Der kleine „Dráteník“) в окружении немецкой речи звучат чуть ли не таинственно:

 

Kommt so ein Bursche, ein junger,

Mausfallen, Siebe am Rücken,

mir durch Gassen und Brücken:

«Herr, ich hab ›türkischen Hunger‹.

 

Nur einen Krajcar, nur einen

für ein Stück Brot, milost’ pánků!»

Da! — Und er stammelt mir Dank zu,

doch läßt nicht Ruh er den Beinen.

 

Мальчишка-жестянщик так молод,

товар у него за спиною,

он все плетется за мною:

«Ох, сударь, извел меня голод!

 

Вот сито, а вот мышеловка,

за krajcar отдам и жестянку,

хоть хлеба купить, milost’ pánků!» —

и кланяется неловко.

(перевод Т. Сильман)

 

«Самое лучшее перенестись к Вам в Прагу»

Следующим этапом заочного знакомства с Прагой и Богемией стали для Бориса Пастернака письма Марины Цветаевой и ее стихи чешского периода, которые она пересылает своему корреспонденту.

В мае 1922 года Цветаева отправилась в Берлин, узнав, что ее муж Сергей Эфрон, ушедший на фронт, жив и поселился в Чехословакии. В это же время Пастернак прочел изданные в 1921 году цветаевские «Версты» и написал автору восторженное письмо. 1 августа 1922 года Марина Цветаева с дочерью Ариадной сошла с поезда в чехословацкой столице — так Прага, Мокропсы, Вшеноры стали адресами знаменитой литературной переписки, к которой позже, но уже по другим цветаевским адресам, присоединится и бывший пражанин Рильке.

«Я написал Цветаевой в Прагу письмо, полное восторгов и удивления по поводу того, что я так долго прозевывал ее и так поздно узнал. Она ответила мне. Между нами завязалась переписка, особенно участившаяся в середине двадцатых годов, когда появилось ее „Ремесло“ и в Москве стали известны в списках ее крупные по размаху и мысли, яркие, необычные по новизне „Поэма Конца“, „Поэма Горы“ и „Крысолов“. Мы подружились», — сообщает Борис Пастернак в автобиографии.

За прохладным «мы подружились» скрывается история страсти, которую Пастернак и Цветаева переживали на расстоянии сотен километров друг от друга: она в Чехословакии, он в Германии и Советской России. Об этом — знаменитые строки Цветаевой:

 

Рас-стояние: версты, мили…

Нас рас—ставили, рас—садили,

Чтобы тихо себя вели

По двум разным концам земли.

 

«Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина, моя мученица, моя жалость, Марина… Какие удивительные стихи Вы пишете! Как больно, что сейчас Вы больше меня! Но и вообще — Вы — возмутительно-большой поэт!.. Как я Вас люблю, Марина! Так вольно, так прирожденно, так обогащающе ясно», — такие строки в 1924 году отправит Пастернак на чехословацкий адрес Цветаевой.

Все свои «чешские» годы она живет надеждой на встречу: «А если бы — как пример — Вам нужно было бы приехать в Прагу, я бы узнала нынешнюю валюту <…>. Мокропсы, 19 нов. ноября 1922 г.» На страницах писем к Пастернаку мелькают реалии эмигрантской Праги и непростого быта. «…Ваше письмо. Мне привез его муж из Свободарни (русское студенческое общежитие в Праге). Они вчера справляли годовщину — ночь напролет — и муж приехал с первым утренним поездом».

 

«Я просто вызывала сюда Вас…»

Возможно, когда Пастернак писал «На ранних поездах», то вспоминал чешские полустанки Марины. «Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь, не с книгой. Я одно время часто ездила в Прагу, и вот ожидание поезда на нашей крохотной станции. Я приходила рано, в начале темноты, когда фонари загорались. (Повороты рельс.) Ходила взад и вперед по темной платформе — далёко! И было одно место, фонарный столб — без света — это было место встречи, я просто вызывала сюда Вас, и долгие бо́к о бок беседы — бродячие… „На вокзал“ и к Пастернаку было тождественно. Я не на вокзал шла, а к Вам. И поймите, никогда нигде вне этой асфальтовой дороги. Уходя со станции, я просто расставалась: зрело и трезво. И никогда нарочно не шла. Когда прекратились (необходимые) поездки в Прагу, кончились и Вы». (10 февраля 1923 г.).

В феврале 1923 года Пастернаку отправляется открытка с видом города: «Долетела Ваша открытка с ответными крышами. — А все-таки я Вас с крышами перекричу! — Нате, любуйтесь!»

После рождения 1 февраля 1925 года в пражской больнице сына Георгия, который «был Борисом 9 месяцев во мне и 10 дней на свете», Цветаева пишет: «Если бы я умерла, я бы Ваши письма и книги взяла с собой в огонь (в Праге есть крематорий) — уже было завещано Але — чтобы вместе сгореть — как в скитах!»

В мае 1925 года Цветаева сообщает: «Никогда не пишу тебе о быте, но чтобы ты все-таки знал, что я „живу“: живу в чешской деревеньке Вшеноры под Прагой, почти безвыездно вот уже второй год (всего в Чехии под Прагой — четвертый). Жизнь неприглядная, природа мелкая, людей почти никаких. Живу из себя и в себе. После советской каторги — поселение. Думаю, что следующий этап — Париж. В Париже же встретимся. Не в само́м — съедемся так, чтобы полдороги ты, полдороги я… Этой встречей живу. Ты моя даль — обожаемая». В июне добавляет: «Где я живу — деревня, с гусями, с водокачками. В Праге бываю раз в месяц».

Пастернак в ответ рассказывает своей «чехословацкой» собеседнице о деталях жизни в Москве, которые называет «мытарствами мещанскими»: «Родители, сестры и брат за границей, квартира переуплотнена, я единственный тут остался. Нам остались две комнаты, но одна из них, по размерам, сущий манеж (старая папина мастерская), и получается площадь, которая поглощает половину моих заработков... Вы пишете с раскрытым воротом, Ваш лиризм по-прежнему молод, святая поза осталась в нем. Я же перестал слышать себя, и свое чувство, и жизнь, и хотел бы знать только одну работу, которая мне кажется каким-то низко и плашмя освещенным фантастическим миром, отсвет которого падает на руки и на лицо, отбрасывая тень на все, чем и в чем я был когда-то. Только не оставляйте меня».

«…я Вам пишу в самое неподходящее время. У меня мучительно болит зуб, я только что от врача, он мне не помог, зуб только пуще разболелся, я себе места не нахожу, самое лучшее перенестись к Вам в Прагу», — пишет Пастернак, однако Цветаева уже навсегда покидает этот город.

Их переписка продолжалась и после отъезда семьи Эфрон во Францию, а для Пастернака к «Чехии Рильке» прибавилась «Чехия Цветаевой».

 

«На Есенина и Пастернака Йозеф Гора готов был молиться»

Стихи Бориса Пастернака начали переводить на чешский достаточно рано: в годы Первой республики интерес к русской литературе был невероятно велик прежде всего у левых авангардистов. О Пастернаке писал чешский прозаик, журналист, переводчик Йиржи Вайль, хорошо знавший Цветаеву писатель Франтишек Кубка, литературовед Богумил Матезиус.

С подачи жившего в Праге лингвиста Романа Якобсона за пастернаковские стихи брался Витезслав Незвал, которого привлекала ассоциативность его поэзии. Однако лучшим переводчиком Бориса Пастернака считается другой приятель Якобсона — крупнейший чешский поэт ХХ века Йозеф Гора.

«Йозеф Гора льнул к русским поэтам с ранней молодости. На Есенина и Пастернака он просто готов был молиться. Я не раз заставал его дома, в редакции или в трактире с их стихами. Он любовно читал и перечитывал эти стихи, проникая в их суть скорее посредством поэтического ясновидения, чем с помощью филологической выучки. Переводы из Есенина (1926, 1927) и Пастернака (1935) он считал поэтому чем-то большим, чем перевод, то была часть его собственного творчества», — пишет чешский литературовед Альберт Пражак в статье «Пушкин у нас». Гора переводил и русскую прозу: Льва Толстого, Максима Горького, Исаака Бабеля. Каноническим считается его «Евгений Онегин».

Осенью 1925 года в составе делегации от Общества по сближению с новой Россией вместе с Карелом Тейге, Ярославом Сейфертом и Богумилом Матезиусом Йозеф Гора побывал в Москве и Ленинграде, а в 1927-м принимал в Праге Владимира Маяковского.

Соприкосновение таланта и темперамента Йозефа Горы с поэзией Бориса Пастернака высекло яркую искру, позволившую передать его стихи многим поколениям чешских читателей. Борис Пастернак, с которым Йозеф Гора немало переписывался, мелькает и на страницах его собственной поэтической книги «Тихие послания».

Итак, в 1935 году в издательстве Melantrich выходит сборник избранных стихов Бориса Пастернака «Лирика» в переводе Йозефа Горы (Boris Pasternak. Lyrika).

После этой публикации большое интервью у Пастернака берет уже упомянутый журналист и писатель Брюгель, подробно описавший свою встречу с поэтом. Фриц Брюгель — примечательная личность межвоенной Центральной Европы. Он вырос в Праге, изучал историю в Венском университете, был одним из основателей Союза писателей-социалистов, членом венской масонской ложи и компартии Австрии. После поражения Февральского восстания 1934 года, в котором он принимал участие на стороне левых, бежал из Австрии в Чехословакию, а когда его австрийское гражданство было аннулировано, получил чехословацкий паспорт. Он был советником дипломатической миссии в Министерстве иностранных дел Чехословакии и сотрудничал с различными журналами. В 1936 году Брюгель отправился в Советский Союз.

«Мы сидим друг против друга и говорим о переводах Йозефа Горы из лирики Пастернака. Эти переводы доставили поэту глубокую радость; он вновь и вновь берет листы корректуры, вновь и вновь просит прочесть ему стихи и сам пытается их декламировать. Он приносит русские оригиналы, и мы сравниваем...»

«Этими переводами Гора приблизил ко мне эстетическое явление чешской речи. И Гора, работая над ними, должен был переживать нечто подобное при соприкосновении с русской речью. Я хорошо знаю, как это бывает, когда переводишь», — цитирует Брюгель Пастернака.

 

«Как фразы из древних русских летописей…»

Выросший в Праге журналист, разумеется, мог продекламировать Пастернаку чешские строки. «По этим стихам я чувствую, что они пришли из самого западного славянского государства, с того „аванпоста“ славянства, где так удивительно переплетаются Восток и Запад. Переводы Горы меня глубоко взволновали. Когда я стал записывать это ощущение взволнованности в своем дневнике, совсем непривычно и неожиданно для меня получилась запись в стихах. Ах, это еще не стихи, которые можно было бы опубликовать, но когда-нибудь они встанут ладно и прочно, воссоздавая то глубокое впечатление, какое произвели на меня переводы Горы. Многое в стихах Горы звучит как фразы из древних русских летописей, в которых рассказывается, как в нашу страну пришли стародавние варяги, чтобы проложить торговый путь к грекам. Само по себе это, разумеется, еще не выражает всего моего впечатления. Я должен проникнуть в него глубже, абстрагироваться от локальности чешской речи. Ее непосредственность, поразившая меня в переводах Горы, настолько меня захватила, что возникло впечатление, будто передо мной первоначальная форма собственных моих стихов».

Поэтически Пастернак продолжит мысль о «греках и варягах» в стихотворении 1936 года «Все наклоненья и залоги».

 

Все наклоненья и залоги

Изжеваны до одного.

Хватить бы соды от изжоги!

Так вот итог твой, мастерство?

 

На днях я вышел книгой в Праге.

Она меня перенесла

В те дни, когда с заказом на дом

От зарев, догоравших рядом,

Я верил на слово бумаге,

Облитой лампой ремесла.

 

Бывало, снег несет вкрутую,

Что только в голову придет.

Я сумраком его грунтую

Свой дом, и холст, и обиход.

 

Всю зиму пишет он этюды,

И у прохожих на виду

Я их переношу оттуда,

Таю, копирую, краду.

 

Казалось альфой и омегой

Мы с жизнью на один покрой;

И круглый год, в снегу, без снега,

Она жила, как alter еgo,

И я назвал ее сестрой.

 

Землею был так полон взор мой,

Что зацветал, как курослеп

С сурепкой мелкой неврасцеп,

И пил корнями жженый, черный

Цикорный сок густого дерна,

И только это было формой,

И это — лепкою судеб.

 

Как вдруг — издание из Праги.

Как будто реки и овраги

Задумали на полчаса

Наведаться из грек в варяги,

В свои былые адреса.

 

Брюгель вспоминает: «Лицо Пастернака совсем проясняется и наполняется дыханием почти детской улыбки: „Я словно бы стою перед самим собой“.

Невозможно говорить о каком-нибудь переводе с большим уважением, чем это делает Пастернак, говоря о переводах Горы. Затем он спрашивает меня об издании своей прозаической книги „Охранная грамота“, которая тогда должна была выйти в издательстве „Манес“ в „великолепном переводе д-ра Славаты Пирковой-Якобсоновой“ и теперь уже тоже вышла».

На чешском были опубликованы также «Детство Люверс» и «Воздушные пути» в переводе Татьяны Гашковой. «Доктора Живаго» перевел Ян Забрана.

«Чешский мотив» звучит в стихотворении Бориса Пастернака 1944 года «Весна», где автор предвосхищает падение нацизма, развивая популярные идеи славянского единства и роли России как освободительницы славян.

 

Все нынешней весной особое.

Живее воробьев шумиха.

Я даже выразить не пробую,

Как на душе светло и тихо.

 

Иначе думается, пишется,

И громкою октавой в хоре

Земной могучий голос слышится

Освобожденных территорий.

 

Весеннее дыханье родины

Смывает след зимы с пространства

И черные от слез обводины

С заплаканных очей славянства.

 

Везде трава готова вылезти,

И улицы старинной Праги

Молчат, одна другой извилистей,

Но заиграют, как овраги.

 

Сказанья Чехии, Моравии

И Сербии с весенней негой,

Сорвавши пелену бесправия,

Цветами выйдут из-под снега.

 

Всё дымкой сказочной подернется,

Подобно завиткам по стенам

В боярской золоченой горнице

И на Василии Блаженном.

 

Мечтателю и полуночнику

Москва милей всего на свете.

Он дома, у первоисточника

Всего, чем будет цвесть столетье.

 

В 1947 году Борис Пастернак взялся за перевод баллады Карела Яромира Эрбена 1837 года «Клад» из цикла «Букет», но работа осталась незавершенной. В собрании сочинений Эрбена, вышедшем в 1948 году, баллада опубликована в переводе Николая Асеева.

О том, как услышал Пастернак стихи чешского поэта, можно судить по черновым наброскам:

 

В Божий храм не протесниться,

Свечки теплятся в участьи.

Перед строгой плащаницей

Хор поет Христовы Страсти.

Сверху женщина с ребенком

Чем шумнее влаги вешней

Перекаты по корягам,

Тем ее шаги поспешней

Над бушующим оврагом,

И у края косогора

Слышатся обрывки хора,

Отзвуки Страстей Господних,

Но нежданно богомолка

Шепчет: «Верить ли глазам мне?

Раньше этот спуск к поселку

Загораживали камни».

Так куда они девались?

И она стоит в тревоге

Смотрит в стороны, печалясь,

И не узнает дороги.

 

 

Литература:

 

Pasternak B. Lyrika. Praha, 1935

Hora J. Jesenin a Pasternak. Praha, 1947

Puskin u nas. Praha, 1949

Йозеф Гора и Борис Пастернак (К истории одного перевода). Вступительная статья, комментарий и публикация О. Малевича и Е. В. Пастернак. Перевод с чешского О. Малевича. / «Вопросы литературы», № 9/1979.

Борис Пастернак в воспоминаниях современников. Фриц Брюгель: Разговор с Борисом Пастренаком. Перевод с чешского О. Малевича

Пастернак Б. Полное собрание сочинений с приложениями. В 11 т. М., 2003.

Марина Цветаева, Борис Пастернак. Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922—1936 годов. М., 2016.