По разным оценкам, от двух до пяти миллионов наших соотечественников могли покинуть родину в первое десятилетие правления большевиков. Среди них было немало ученых. Судьбам представителей русской научной эмиграции было уже посвящено несколько моих публикаций в «Русском слове». Лишившись возможности продолжать свои научные изыскания на родине, далеко не все из уехавших смогли реализовать себя на чужбине, главным образом в Западной Европе или Америке, хотя понятно, что в советской России у многих из них просто не было бы будущего. Некоторые, правда, именно там, на чужбине, составили себе научное имя и даже стали знаменитыми.

Среди сотен биологов, покинувших Россию вскоре после 1917 года, был и С. С. Чахотин¹. Судьба этого, тогда еще сравнительно молодого, человека оказалась более чем необычной. Он родился в Турции, юные годы провел в России, но реализовал себя прежде всего на Западе, причем в разных ипостасях, и долгое время был известен в Европе больше, чем в СССР, куда вернулся 75-летним стариком. На самом деле Сергей Степанович покидал Россию дважды: в 1902 году на восемь лет и в 1919-м — на 39 лет, и одним из немногих возвратился в страну «победившего социализма» уже после начала короткой хрущевской оттепели, в 1958 году.

Некоторые этапы жизненного пути С. С. Чахотина я уже разбирал в материале «На земле ангелы не водятся — на ней живут люди» («Русское слово», № 11/2015), написанном в ответ на статью Д. Петрова «Сергей Чахотин. Виртуоз побега» («Русское слово», № 9/2015). За прошедшие годы, прежде всего благодаря стараниям младшего сына С. С. Чахотина — Петра Сергеевича, появилось несколько новых публикаций о нем и его младшем брате Степане, впервые на русском языке была издана знаменитая книга Сергея Степановича «Психологическое насилие над массами» (2016)² и появился новый документальный фильм о судьбе ученого (2020)³.

Предваряя свою блестяще написанную научную биографию знаменитого отечественного эмбриолога-эволюциониста А. О. Ковалевского, не менее известный зоолог В. А. Догель писал в 1945 году: «По мере того как идут годы, потомство начинает более интересоваться не личностью выдающегося человека, а тем, что он оставил после себя человечеству, какой вклад внес в сокровищницу человеческих знаний»⁴. У меня обратное впечатление: чем интереснее человек в науке, тем обыкновенно крупнее и его личность. И когда научное наследие человека значительно, хочется разглядеть за трудами и свершениями самого творца, понять его характер, привычки, узнать о малоизвестных поворотах в его судьбе.

Оценка личности С. С. Чахотина как ученого, на мой взгляд, дает право говорить о нем как о человеке очень талантливом, но не смогшем полностью реализовать свои задатки. Именно поэтому, вероятно, большинство писавших до сих пор о Сергее Степановиче акцентировали внимание прежде всего на удивительном «калейдоскопе» событий в его жизни. Описал этот калейдоскоп и сам ученый в книге воспоминаний «Un Phare me guidait. Un savant et penseur Russe avant, pendant et après la Révolution: Quatre-vingts ans d’histoire vécue»⁵, изданной, правда, только через три десятилетия после его смерти. Она была опубликована по-французски очень маленьким (семейным) тиражом. Однако текст книжки (в сравнении с архивными материалами ученого) был существенно сокращен и отредактирован издателями, что сильно снизило ее ценность.

Как правило, человек талантливый талантлив во многих своих проявлениях. Этим посылом я руководствовался, когда в 2002 году начал собирать материалы о жизни проф. Чахотина, о котором как об ученом-изобретателе знал уже с 1973 года. Дело в том, что именно в год смерти Сергея Степановича я, будучи студентом, начал заниматься в Ленинградском университете протистологией (наукой об одноклеточных организмах) и использовал в экспериментах для своей дипломной работы аппарат для микрооблучения клеточных структур, созданный фирмой Carl Zeiss, Jena на основе разработок С. С. Чахотина⁶. Тогда о самом Чахотине я еще почти ничего не знал.

К началу второй декады этого века о необычной жизни ученого было уже написано немало, но в большей степени это были короткие журналистские заметки в периодике советского и постсоветского (интернетного) времени⁷. Одним из первых в 1964 году написал о нем в журнале «Юный техник» Л. Голованов⁸: «Редко кому из ученых выпала столь бурная, столь полная сложных перипетий судьба». Это стало тезисом, на разные лады повторявшимся, с использованием все той же информации, сообщенной на пяти страничках «Юного техника». Правда, шаг за шагом журналисты (прежде всего А. С. Харьковский) стали разнообразить это описание собственными измышлениями. В различных советских популярных периодических изданиях: «Литературная газета» (1965), «Социалистическая индустрия» (1971), «Огонек» (1974) и некоторых других — были напечатаны заметки Александра Самуиловича о жизни ученого.

Харьковский был лично знаком с Чахотиным, но стилистика советской периодической печати не предполагала серьезного разговора с подтвержденными фактами в руках, а напротив, обычно базировалась на броских заголовках и парадоксальных сравнениях, на «сенсациях», часто высосанных из пальца. Много позднее, уже эмигрировав в США, журналист объяснял некоторые отклонения от истины в своих публикациях так: «Он такая личность, которую они (советские начальники. — С. Ф.) не очень привечали. Мне многое приходилось недоговаривать. Я из него делал патриота, а он патриотом не был». Таким образом, автор не только «недоговаривал», но и попросту говорил в своих заметках неправду (historio.ru/4axotin.php — архив Немецкой волны 1998—2000, обращение 20.10.2015). К сожалению, и в США Харьковский продолжил сочинять «историю» жизни Чахотина, прикрываясь якобы слышанным от самого ученого. Последнее, кстати, вполне возможно, так именно и было: Сергей Степанович, несомненно, был художественно одаренной натурой и, как говорится, за словом в карман не лез⁹. Даже в его собственных воспоминаниях и документах (которые известны в нескольких редакциях) можно найти фактические расхождения и несоответствия.

Как часто бывает, сообщенное в печати с течением времени (прошло уже больше 50 лет!), стало расхожим и общепризнанным и цитируется часто как самоочевидное (Г. Гусейнов. Три стрелы против свастики — интервью с А. Харьковским, 2001: www.dw.com/ru). Прежде всего, это было возможно, поскольку архив ученого до сих пор не введен в научный оборот, т. е. профессионально не изучен и публикаций по нему практически нет¹⁰. Однако сам архив (весьма объемный) существует. После смерти ученого в 1973 году систематизированный самим Чахотиным свод его документов некоторое время хранился у младшего сына, Петра Сергеевича, жившего тогда в Москве. Потом (1978) бумаги были вывезены за границу и сохранялись у другого сына ученого, Е. С. Чахотина, во Франции (Сан-Реми), однако, вероятно, не в полном объеме. С 2011 года, насколько мне известно, архив вновь хранится у П. С. Чахотина в Мураццано (Италия).

В настоящее время, ввиду, по сути, недоступности архива для исследователей из-за позиции его хранителя¹¹, вряд ли стоит ожидать новых качественных публикаций о С. С. Чахотине. Но надо подчеркнуть, что история этого архивного собрания еще не закончена (П. С. Чахотину сейчас 78 лет), возможно, наследие С. С. Чахотина вернется-таки на родину, например, в архив Дома русского зарубежья им. А. Солженицына — с этой организацией П. С. Чахотин одно время сотрудничал. Это, очевидно, был бы лучший финал долгих приключений документального наследия его отца.

К счастью, благодаря любезному приглашению Евгения Сергеевича Чахотина¹², в мае 2006 года мне удалось бегло ознакомиться в его доме в Сан-Реми (Франция) с частью архива его отца и сделать копии с некоторых документов. Некоторые материалы С. С. Чахотина биографического характера хранятся и в небольшом русском архиве Океанографической станции Парижского университета (Villfranche-sur-Mer, France), где я также работал. Таким образом, есть возможность представить историю жизни ученого, ориентируясь не только на опубликованное, но и на ряд архивных документов, среди которых, правда, много написанного самим Сергеем Степановичем¹³. Это порождает известную проблему. Когда человек, особенно ученый, описывает свою жизнь и делает это достаточно подробно, возникает естественное желание использовать эту информацию «из первых рук» как документально точную. Как писал сам протагонист: «Особенностью моей натуры с ранних лет и до сегодняшнего дня было — острота восприятия, большая наблюдательность, стремление во все вникнуть, во всем детально разобраться, ни к чему не быть равнодушным — если нужно вмешиваться, изменять, направлять, исправлять…»¹⁴ Однако мемуарные тексты всегда следует сверять с документами и другими (независимыми) источниками. К сожалению, доступных документов и надежных публикаций в случае Чахотина существует очень мало, хотя они и есть¹⁵.

Итак, Сергей Степанович Чахотин (1883—1973), будущий крупный ученый-биолог, а также политик-социалист, тейлорист¹⁶, один из первых отечественных эсперантистов, художник и борец за мир, родился 13 сентября 1883¹⁷ года в Константинополе, в семье российского дипломата¹⁸. Его отец, Степан Иванович Чахотин (1857¹⁹—1920), происходил из крестьян-старообрядцев Костромской губернии. Ему удалось окончить Институт восточных языков в Петербурге и продолжить образование в Сорбонне, что безусловно характеризует старшего Чахотина как личность незаурядную. В результате карьерного роста на дипломатическом поприще в 1880—1895 гг. он был секретарем российского посольства в Константинополе (Турция), а затем, в 1895—1915 гг., консулом Российской империи при сербском дворе в городе Нише. Степан Иванович был не чужд литературе — писал стихи; будучи любителем археологии, составил значительную нумизматическую коллекцию; увлекался рыбной ловлей.

Мать ученого, Александрина Николаевна Чахотина (1861—1942), происходила из дворянской семьи итало-венгерского (?) происхождения Умисса-Мотцо фон Гогенбург²⁰. После разъезда с мужем, несмотря на уже родившихся четырех сыновей — Сергея (1883—1973), Ивана (1885—1938), Николая (1886—1972) и Степана (1888—1931) — она большую часть времени жила за границей, в Италии и Франции, время от времени наезжая (до Первой мировой войны) в Одессу, где часть семьи обосновалась после возвращения из Турции²¹. Таким образом, Сергей Степанович получил от родителей очень необычное «смешение кровей» — великорусской, крестьянской со стороны отца и итало-венгерской, а может, и греческо-немецкой, дворянской со стороны матери.

Описывая свои детские воспоминания о жизни в Турции, Чахотин упомянул и первую влюбленность — отношения с женщинами во взрослой его жизни составляли очень существенную ее часть: «Запомнилось мне также из этой эпохи моего детства первое движение чувства к маленькой девочке Зое, дочери посольского врача. Раз возвращались с прогулки на Принцевы острова, где мы катались на осликах, я остро запомнил чудесный закат солнца на Золотом Роге и какую-то неопределенную тягу к этой девочке. Когда мы шли по улицам Галаты, мне хотелось прикоснуться к ней, взять ее за руку и в то же время было как-то боязно: мне было шесть лет, ей — столько же».

Большое впечатление на Чахотина произвело путешествие с матерью морем в Италию, а потом в Швейцарию и на обратном пути — в Грецию, совершенное летом 1890 года. Из Генуи, где мальчик чуть не потерялся во время городского праздника, путешественники сначала отправились в Ниццу, где жила сестра матери Леля — художница и скульптор: не от нее ли Сергею, как и его младшему брату Степану, достались художественные способности? Чахотин вспоминал: «Я первый раз был в студии художника, и этот визит произвел на меня глубокое впечатление, с тех пор запах терпентина вызывает у меня особое приподнятое настроение». Далее путешественники отправились в Швейцарию, где прожили несколько недель на Женевском озере, а оттуда в дилижансе через перевал Симплона²² вернулись обратно в Италию. «Эта дорога оставила во мне неизгладимое впечатление — писал позже Чахотин — как сейчас помню ночевку и пробуждение с восходом солнца в горах. Эта картина природы была так величественна, так ошеломляюща, что я потом много раз старался зарисовать ее по памяти: мне все казалось, что я в первый раз увидел солнце во всем его блеске и величии <…>. Встретившись с отцом на Ларго ди Комо, мы поехали в Рим <…>. В Риме меня водили по древностям, отец объяснял мне их историю <…>. Наконец мы покинули Италию и пароходом из Бриндизи через Корфу и Патрас прибыли в Грецию, в Афины, где жили наши греческие родственники — моя старая-престарая прабабушка. Ослепительный Парфенон на Акрополе оставил неизгладимое впечатление. Тут, кажется, я впервые ощутил, постиг факт исторической последовательности — как-то вдруг открылась истина прошлого <…>. Я вернулся в Константинополь духовно выросшим на целую голову».

Сергей жил в Турции до десятилетнего возраста и, безусловно, многое в его характере сформировалось именно в эти годы. Для детей это очевидно было счастливое время, когда в еще единой и вполне обеспеченной семье детям уделялось максимум внимания. Хотя мир детства был связан у мальчика и с окружавшей его южной природой, и со сверстниками из семей русского посольского общества, конечно, круг родных был особенно важен. «Отец мой писал элегические стихотворения, напоминавшие поэзию Фета, — вспоминал Сергей Степанович, — в которых он воспевал чарующие красоты Востока. Он их читал нам иногда по вечерам в гостиной, куря свой турецкий кальян. А иногда читал и других поэтов, особенно Некрасова, чьи стихи были созвучны крестьянскому происхождению отца. Эти семейные вечера производили на меня неизгладимое впечатление». Мальчик занимался в группе сверстников при посольской церкви, и священник выделял его как первого ученика. Впоследствии, правда, в гимназии, религиозность Чахотина быстро сошла на нет. Русским языком с детьми занималась мать, а иностранные (немецкий, французский и английский) преподавали специально приглашенные гувернантки. От немки фройляйн Ольшар мальчик впервые услышал об искусственном международном языке эсперанто и даже выучил на нем «Отче наш». Потом большую часть жизни Чахотин поддерживал идею необходимости этого придуманного языка для международного общения.

При посольстве устраивались детские костюмированные балы, на одном из них Сергей выступил в образе неаполитанского рыбака. Там он познакомился с дочерью сербского посла, его сверстницей Олей Милич, детский роман с которой пробудил в мальчике тягу к стихотворчеству. Как обычно в детстве, особенно яркие воспоминания у будущего ученого остались от сочельников. На Рождество дед присылал из Одессы огромную, зашитую в рогожу елку. Ее ставили в гостиной, куда до момента праздника детям заходить не позволялось: «Мы на цыпочках подходили к двери, стараясь заглянуть в щелку и увидеть убираемую золотыми нитями и тысячью блестящих безделушек и игрушек елку» — картина и через 70 лет ярко рисовавшаяся мемуаристу.

В 1893 году часть семьи переехала в Одессу, где Сергей поступил в первый класс Третьей городской гимназии²³. К моменту поступления туда (надо было держать вступительный экзамен!), благодаря гувернанткам, Чахотин уже знал три иностранных языка. Гимназия была новая, хорошо организованная и разумно руководимая директором — чехом П. И. Феерчаком²⁴. Ученый вспоминал: «Мы жили в Одессе недалеко от Александровского парка и часто ходили туда с товарищами, чтобы играть; рядом была и гимназия <…>. Учителя приходили в класс в форме синего цвета с золотыми пуговицами; ученики были одеты в серую форму с кушаками; в гимназии был большой рекреационный зал, который служил и для гимнастики, был роскошный актовый зал, зал для уроков танцев, другой — для музыки — в нем давали уроки на всех музыкальных инструментах разные специалисты. Был большой, хорошо содержащийся сад. Вообще гимназия была образцовая, и учиться в ней мне было очень приятно <…>. Так шли годы. Летом мы уезжали пароходом в Константинополь, а после — в Ниш (в Сербии), куда отец был переведен на должность российского консула или же в Швейцарию с матерью, жившей отдельно от отца».

Учился мальчик легко. После первой четверти он был четырнадцатым по успеваемости, после второй — уже шестым, а год закончил первым учеником, которым и оставался до конца курса. Безусловно, в гимназии Сергей не был «синим чулком». «В играх в гимназии, конечно драчливого характера, я принимал очень активное участие и скоро стал предводителем одной из враждующих сторон и это главным образом потому, что у меня обнаружились “штабные” организационные способности: я стал составлять графические планы, диспозиции наших “войск” в саду, проекты, условия и т.д.» — вот истоки политического активизма будущего социалиста Чахотина. В третьем классе Сергей и два младших брата — Иван и Николай — жили в пансионе одного немца-астронома, отданные туда для усовершенствования в немецком языке. После окончания учебы в третьем классе (1896) впервые Сергей один поехал на каникулы в Ниш к отцу, чем очень гордился. С тех пор его жизнь во многом протекала достаточно самостоятельно. Чтобы быть взрослее, он начал было курить, хотя запах табака оказался отвратительным. Попавшаяся под руку брошюра о вреде курения, произвела на молодого человека столь сильное впечатление, что он тут же бросил это занятие и не курил всю свою жизнь. Показательно объяснение (правда, данное через 60 лет!) потери подростком интереса к религии: «По воскресеньям, уже с первого класса, мы обязаны были ходить в церковь. Я помню эти бесконечные стояния на службе зимой, в тяжелой шубе. Молитвы, протяжное пение, бесконечные повторения, запах ладана, мерцающие свечи — все это у меня стало ассоциироваться с невыносимой болью в плечах и спине, с ожиданием конца службы. Я перестал вникать в слова молитв и следил за ними, только поскольку они приближали конец мучениям».

Хотя из-за болезни 1899/1900 учебный год Чахотин провел в Италии, это не помешало ему окончить гимназию в 1901 году с золотой медалью. В том же году Чахотин поступил на медицинский факультет Московского университета. Отчего был выбран медицинский, а не физико-математический факультет, на котором тогда изучали биологию, ученый нигде и никогда не объяснял. Возможно, сыграла роль очевидная социальная значимость медицины, тем более что и на этом факультете достаточно углубленно проходили все биологические науки. Среди учителей Сергея Степановича в Московском университете были такие известные отечественные биологи, как И. Ф. Огнев, И. И. Горожанкин, С. А. Зернов, В. И. Вернадский, С. И. Умов и Н. Ю. Зограф.

Вспоминая своих московских профессоров, в 1960-х годах Чахотин писал: «По окончании гимназии в Одессе, поступив в Московский университет, я был захвачен атмосферой науки и революционных настроений студенчества²⁵. Увлекательные лекции Вернадского по химии земли, его умение связать излагаемый предмет с обобщающими мыслями далеких перспектив в связи с жизнью на земле, с биосферой — найденной им формулировкой — волновали и очаровывали нас, студентов медицинского факультета, а лекции гистолога Огнева особенно поразили меня, когда он говорил о влиянии ультрафиолетовых лучей на живые объекты. Не думал я тогда, что мне самому придется, много лет позже, именно в этой области искать и создавать новое».

Однако нараставшая в то время волна студенческих беспорядков подхватила Чахотина, который с молодых лет был политически активен, и увлекла его прочь от научных занятий. В университете он проучился только один семестр. 10 февраля 1902 года за участие в студенческой сходке и неповиновении полиции он в числе многих других был арестован и провел несколько месяцев в Бутырской тюрьме. Описание этих событий в воспоминаниях ученого существенно расходится с содержанием прошения, сохранившегося среди документов дела департамента полиции, заведенного на бывшего студента С. Чахотина. В прошении на Высочайшее имя 17 марта 1902 года (через 5 недель после ареста) бывший студент писал: «Осмеливаюсь просить Ваше Императорское Величество о смягчении, если возможно, моей участи ввиду того, что попал я на сходку 9 февраля в Университет случайно, из любопытства и глубоко раскаиваюсь в этом. Ни в каких обществах в Университете я не принимал участия и ничему противозаконному не сочувствую, как верноподданный Вашего Императорского Величества и потому прошу Вас снизойти к моим просьбам о смягчении участи как ввиду моей молодости, так и слабого здоровья. Вашего Императорского Величества верноподданный Сергей Чахотин»²⁶. Было ли у Чахотина раскаянье на самом деле? В этом есть существенные сомнения. Вероятно, уже тогда будущий политик продемонстрировал определенную гибкость своих взглядов (по крайней мере, в их анонсировании) в зависимости от обстоятельств. В воспоминаниях он описал происшедшее совсем в иных тонах²⁷.

Вечером 9 февраля несколько сотен студентов забаррикадировались в главном здании университета, которое было оцеплено войсками и после переговоров с вожаками сходки, в число которых Чахотин действительно не входил, все находившиеся в здании были арестованы и препровождены в Бутырскую тюрьму. Около месяца жизнь в тюрьме казалась арестованным не столь уж и плохой, хотя приходилось спать по 30 человек в камере: «Мы тотчас разбились по землячествам, по группам, по факультетам, создались кружки для чтения лекций, для обсуждения разных вопросов, для разных видов спорта. Нас выпускали всех вместе во двор, где мы играли в снежки, и вообще жилось весело, — вспоминал Чахотин. — Приходили на свидания родные, приносили продукты и деньги. Прошел месяц, но потом мы стали тяготиться незнанием, что же будет с нами дальше». Помимо студентов в тюрьме содержалось и много курсисток, арестованных на этой сходке. Они в знак протеста против ненадлежащего с ними обращения объявили голодовку, к которой присоединились и студенты. «Нам приносили пищу, но она оставалась нетронутой, мы пили только воду, — описывал происходившее Чахотин. — На третий день голодовки в тюрьму приехал генерал-губернатор Москвы, дядя царя великий князь Сергей Александрович. Мы встретили его все лежа на своих кроватях. Он подошел к одному студенту, говоря: “Молодой человек, что вы делаете? Ведь ваши родители волнуются. Бросьте голодать!”. Лежащий студент не ответил, отвернулся. Князь подошел к другому, к третьему, — реакция была та же. Попытавшись еще поговорить с одним-другим, великий князь ушел <…>. Я чувствовал сильную слабость, и болела голова. К вечеру четвертого дня администрация тюрьмы вызвала от нас делегацию и начала переговоры — согласилась убрать солдат от дверей девушек и мы прекратили голодовку. Помню, как, съев кусочек хлеба, у меня бросилась кровь в голову, и я ощутил сильное головокружение. На следующий день я заболел, появилась температура, и меня снесли в лазарет <...>. Власти, увидев, что оставлять нас всех вместе не безопасно, стали рассылать нас, каждого в тюрьму родного города, а как у меня такого в России не было (я родился в Константинополе), меня оставили в Бутырках, но перевели в одиночную камеру, в Пугачевской башне. Я влезал к решетке в окне и старался смотреть оттуда на далекую зелень полей, на плывущие в небе облака и слушал чириканье птичек. Скоро приехали из-за границы мои родители, ходили по разным инстанциям и, наконец, я был выпущен, но должен был тотчас уехать с матерью за рубеж — меня изгнали из Московского университета и из России». Бывший студент Чахотин был выслан «на родину». Поскольку по паспорту родиной у С. С. Чахотина значился Константинополь, то он вынужден был уехать за границу, и решил продолжить образование в Германии (1902). Началась первая восьмилетняя эмиграция будущего ученого.

Продолжение в следующем номере

Иллюстрации

С. И. Чахотин — отец ученого. Около 1900. Архив С. С. Чахотина.

А. Н. Чахотина — мать ученого. Около 1880. Архив С. С. Чахотина.

Вид Константинополя. Почтовая открытка 1890-х гг. Собрание автора.

С. С. Чахотин — ученик 1 класса III Одесской гимназии. Архив С. С. Чахотина.

Вид III одесской гимназии. Почтовая открытка конца 1890-х гг. Собрание автора.

А. Н. Чахотина с сыновьями. Около 1897. Кадр из фильма «Клетка. Сергей Чахотин». 2020.

С. С. Чахотин — студент Императорского Московского университета. 1901. Архив С. С. Чахотина.

Здание Императорского Московского университета. 1900-е гг. (на выбор 8 или 8а) Собрание автора.

Обложка дела бывшего студента С. Чахотина. ГАРФ. Ф. 102ДЗ. Оп. 100.1902. Д. 11432.