Но время вносит свои коррективы: как справедливо заметил мой предыдущий собеседник Ярослав Горбаневский, «идет война, важнее этого ничего сейчас нет», поэтому и с Марианной мы начали разговор с того, о чем после 24 февраля невозможно не думать и не говорить, что причиняет ежедневную боль каждому нормальному человеку.

— Уезжая из России в 2001 году, вы руководствовались политическими мотивами?

— Да, политическими. Учась в ГИТИСе, я начала сотрудничество с московским бюро радио «Свободная Европа», а там были такие прекрасные учителя, как, например, Петр Вайль, мы с ним очень дружили, да и семья у меня была скорее диссидентского толка. Поэтому, когда к власти пришел этот упырь, я поняла: не хочу, чтобы мои дети родились здесь, не хочу, чтобы они шли воевать. Люди смотрели на меня удивленно: «О чем ты? Какая война?» Я отвечала: «Сейчас Чечня, до этого был Афганистан, дальше будет еще что-то». И вот, когда моему сыну, который вырос уже в Чехии, исполнилось 18 лет, началась война в Украине. Если раньше у меня были какие-то сомнения, тот теперь их точно нет. Все мои мысли с Украиной. Но вместе с тем не оставляет ощущение в очередной раз потерянной России.

— Вы участвовали в работе летнего лагеря для детей украинских беженцев в Праге. Как это было?

— Они шесть недель ходили в помещение нашего театра. С ними работали две воспитательницы чешские и одна украинская. Это был полноценный городской лагерь: с обедами, полдниками, культурной программой. Дети были целый день под присмотром, мамы могли спокойно ходить на работу (или искать работу). Это были ребята в возрасте от 6 до 12 лет, настоящие беженцы, но все же дети — для некоторых из них это было вроде как приключение: «Мы бежали из подвала, потом прямо сюда…» А другие после того стресса, который они пережили, были почти неуправляемые, одна девочка кусалась… Для меня это была трагедия под лупой, под микроскопом. Я к ним пришла и, буквально заикаясь, заговорила по-чешски, потому что не могла себе позволить говорить с ними по-русски. А они спрашивают: «Ты не умеешь говорить по-русски?» — «Я умею, но боюсь причинить вам боль». — «Говори с нами по-русски!»

— Как ваши чешские коллеги воспринимают происходящее?

— У нас в труппе есть словак, поляк, украинец, но большинство чехи. Такой консолидации я не видела давно, это приятно очень. Чехи достаточно толерантны, хотя, казалось бы, они могли бы припомнить нам 1968 год, но они хорошо понимают, что не все русские одинаковы. Я для них своя — я и правда своя, во мне нет агрессии против всего мира. Я космополит. Мне кажется, что по национальному признаку люди определяют себя, когда ничего другого за душой нет. Человек может сказать: я написал книгу, я поставил спектакль, я сыграл на рояле… А если ничего этого нет, остается рвануть рубаху на груди и прокричать: я русский. Зло не имеет национальности. Как и добро.

— Раз уж мы заговорили о ваших коллегах, самое время перейти к истории вашего театра. Расскажите, пожалуйста, о том, как он начинался.

— Когда я приехала сюда, я продолжила работать на «Свободе». Я вдруг поняла, что вырвана из своей среды: несмотря на свои авторские программы я чувствовала, что мне нужен театр, что я хочу вернуться в эту среду. И вернулась через аргентинское танго: там не надо слов, поняла я своим режиссерским умом. В той школе в Праге, где я начала учиться танго, мне предложили провести воркшоп о системе Станиславского. На него пришло человек пятнадцать, увлекавшихся театром. Я начала преподавать, они были первыми моими студентами. Два года я с ними занималась по вахтанговской системе. В результате этого двухлетнего семинара в 2013 году возник спектакль «Буэнос-Айрес, бросаем якорь!» — рассказ о судьбах европейцев, которые по самым разным причинам в первой половине ХХ века покинули привычные места и отправились в далекую Аргентину. Для каждого из своих студентов я написала сцену, для этого, побывав в Буэнос-Айресе, рылась в архивах, изучала документы, подлинные истории эмигрантов, очень личные истории. Многие зрители, посмотрев спектакль, говорили потом: «Это правда! Так убегал мой дедушка, так убегала моя бабушка…» «Буэнос-Айрес» выдержал уже более ста представлений, были люди, которые ходили на этот спектакль по пять, по семь, по десять раз, он стал нашей маленькой легендой.

— Итак, воркшоп завершился дипломным спектаклем — и что дальше? Как развивался театр?

— Сначала мы играли один этот спектакль, и некоторые из тех, кто был в нем занят, остались в нашем театре, хотя они и не были профессиональными актерами в общепринятом понимании, то есть не заканчивали театральных факультетов. Мы арендовали площадки: сначала театр D21, потом Na Prádle, дальше была малая сцена Виноградского театра и театр На Целетной. И уже на следующие работы, которые я придумывала, стали приходить профессиональные актеры, сейчас они составляют подавляющее большинство труппы. Успех был такой, что удавалось не только покрывать аренду залов, но и выплачивать актерам небольшой гонорар. Это настоящее чудо, в театральном продюсировании такого не бывает. Пришла Лилиан Соломоновна Малкина: «Марьяна, откуда люди берутся???» (это первый вопрос, который задают профессионалы здесь: как можно собрать полный зал?) — «Сама не знаю». — «А костюмы откуда?» — «Все шили сами». Я сама придумывала костюмы, мне это безумно нравится, поэтому всю сценографию в своих спектаклях я делаю сама. Это вообще не вопрос денег, это вопрос фантазии: ты можешь вывернуть халат наизнанку, пришить к нему кусок драного кота, и со сцены это будет смотреться как шуба, а то и королевская мантия. Мы делали спектакль по «Двенадцати месяцам» Маршака: под простыню подложили подушки — получились сугробы, подсветили — и вдруг возникло какое-то чудо: настоящая зима. Я сама радовалась, как ребенок. Этот тот театр, который я люблю. Хотя я вполне открыта новым, современным веяниям в театре.

— На сайте и афишах вашего театра сказано «Под патронатом маэстро Евгения Кисина». Какое он имеет отношение к вашему театру?

— Мы с ним познакомились еще в Москве: наши мамы работали в одной музыкальной школе, Женя был ровесником моей сестры, часто бывал у нас дома — мы друзья детства. Шли годы, он уехал на Запад, но мы всегда поддерживали отношения. Он любит мой театр. Я всегда использую музыку в его исполнении, в том числе бетховенский третий концерт, который звучит лейтмотивом в «Буэнос-Айресе». Женя известен как человек, который паталогически не умеет врать. Поэтому каждый его приход на мой спектакль — страшное испытание: если ему не понравится, я это тут же пойму. А я должна держать планку его патроната.

— Что сегодня в вашем репертуаре?

— Сейчас афиша у нас довольно разнообразная. Есть в ней, например, спектакль по «Дракону» Шварца. Пьеса безусловно блестящая. Хотя кое-что я на свой страх и риск изменила: все это заканчивается как бы немым фильмом — история повторяется. Но самое главное из диалогов, конечно, вошло в спектакль. Сегодня это звучит как никогда актуально: это и про Россию, и про Путина, и про нашего дракона. Спектакль «Адресат выбыл» поставлен по книге Крессманн Тейлор, написанной в 1938 году в Америке. Это рассказ о двух друзьях, немце и еврее, и о том, к чему приходит их дружба под влиянием пропаганды — очень похоже на то, что мы видим сегодня. С этим спектаклем мы были на гастролях в Израиле. Конечно, надо отметить «Граммофон». Речь там идет о Холокосте. Этот спектакль вышел в марте 2022 года, в первые дни войны, и, когда на сцене появляются люди с чемоданами, смотреть на это очень больно и трудно. Спектакль невербальный, там использована музыка Евгения Кисина в исполнении трио: фортепиано (играет мой сын Евгений Шароградский), кларнет и скрипка. В основу пьесы была положена документальная история словацкой еврейки, у которой в концлагере случился роман с немецким офицером, он спас ее и ее сестру, но ребенок сестры погиб в газовой камере. Это размышление о том, как важны буква, слово, книга в нашей духовной жизни, — именно это заставляет нас жить. Мать соединяется в мыслях со своим ребенком, читает с ним еврейскую азбуку, и звучит песня на идиш, своего рода гимн ашкеназийских евреев: «Учите, детки, буковки. В этих буковках вся сила». И возникает сказка: номера переворачиваются и становятся буквами, люди обретают имена.

— Чем живет ваш театр сегодня?

— Осваиваем свой новый дом — у нас теперь собственное помещение на улице Žitná, 41. Мы начали там работать в период карантина, очень сложное было время. В октябре состоится премьера спектакля по пьесе братьев Чапеков «Любви игра роковая», поставленного в стиле комедии дель арте. Очень хотелось бы снова начать играть «Двенадцать месяцев» — это нужно сделать, это терапия для всех. Готовим к выходу спектакль «Пароварка» по «Кухне» Арнольда Уолскера. Он жил в Англии, после Второй мировой войны работал на кухне, где и происходит действие. Если для Шекспира весь мир — театр, то для Уолскера весь мир — кухня: включили конфорки — и все завертелось, нет времени ни на романтические отношения, ни на мечты, ни на что. Такая аллегория жизни. Несколько лет назад я со своими студентами все это переделала на Прагу, где на кухне украинцы, белорусы, поляки, словаки. Даже страшно подумать, как это сегодня будет звучать… И да, нужно готовить что-то для летнего театрального фестиваля в пражской Гребовке. Этот проект я придумала во время пандемии, сейчас прошел уже третий сезон. Фестиваль имеет такой успех, что надо продолжать. Нужна очередная премьера. Планы и идеи есть, но рассказывать пока не буду.

— Тогда не буду расспрашивать, чтобы не спугнуть удачу, а просто пожелаю успехов вам и вашему театру.

ВРЕЗКА К ФОТО

Марианна Арзуманова родилась в Москве в семье пианистов. Окончила историко-филологическую гимназию, затем актерский факультет ГИТИС, мастерскую Павла Хомского (студию при театре Моссовета). После первого курса начала сотрудничать с московским бюро Радио Свобода. Посвятила радио девять лет в Москве, а затем в Праге. Была редактором и ведущей как информационных программ, так и авторских: «Мастерская звука», «Короткие истории о любви». Вела ежедневную музыкальную рубрику. Почти сразу после окончания института переехала в Чехию. В 2013 году открыла в Праге театр, в репертуаре которого уже 10 спектаклей. В 2020 году впервые организовала летний театральный фестиваль в Гребовке.