«Явление великого человека — это счастье и удача. И как уж — по воле Божьей — такие люди появляются в мире, вряд ли мы когда-нибудь сможем понять», — так отзывалась Любовь Николаевна Киселева, до февраля 2021 года возглавлявшая кафедру русской и славянской филологии Тартуского университета, о своем учителе и наставнике Юрии Михайловиче Лотмане, выдающемся лингвисте, филологе, культурологе. Его имя навсегда оказалось связанным с этим эстонским городом. Лотмана в Тарту называли «градообразующим человеком», поскольку благодаря его энергии, удивительной широте кругозора и научных интересов сюда съезжались представители интеллектуальной элиты и молодые ученые из многих городов Советского Союза.

Родившийся в Ленинграде и закончивший с отличием Ленинградский университет, в Эстонии Ю. М. Лотман оказался почти случайно: в 1950 году шла борьба с «космополитами», и ему, как еврею, дорога в аспирантуру была закрыта (правда, защита кандидатской диссертации в Ленинграде все же состоялась в 1952 году). Так он навсегда связал свою жизнь с Тарту: был преподавателем и заведующим кафедрой русского языка и литературы Тартуского учительского института, затем был приглашен в Тартуский университет и остался ему предан до конца своих дней.

Эстония была в Советском Союзе островком относительной свободы, и это давало возможность заниматься вопросами связи литературы и общественно-исторической мысли вне господствующей в официальном советском литературоведении вульгарной социологии. «Культура, — утверждал Ю. М. Лотман, — исторична по своей природе. Само ее настоящее всегда существует в отношении к прошлому (реальному или сконструированному в порядке некоей мифологии) и к прогнозам будущего». Литературно-общественная борьба конца XVIII века, творчество А. Н. Радищева и Н. М. Карамзина, писателей и общественных деятелей преддекабристской поры, тайные общества декабристов, история русского масонства и, конечно же, А. С. Пушкин — вот далеко не полный круг интересов Ю. М. Лотмана. Его интересовали также структурализм и семиотика. С последней связано возникновение знаменитой тартуско-московской семиотической школы, на занятия которой съезжались Александр Пятигорский и Георгий Щедровицкий — известные философы, ученый-лингвист Владимир Топоров и многие другие интеллектуалы.

Разумеется, при советской власти Юрий Михайлович Лотман считался не очень благонадежным и поэтому был «невыездным» (дружеские связи с диссидентами, в частности с Натальей Горбаневской, однажды стали причиной девятичасового обыска в его тартуской квартире). Но его труды все же получили широкую известность за пределами СССР. Он был академиком Британской, Шведской, Норвежской, Эстонской академий наук, но в своем отечестве звания академика — увы! — не получил, хотя после снятия запретов на зарубежные поездки выступал с докладами на многочисленных конференциях и читал лекции в университетах. Им опубликовано более восьмисот научных и научно-популярных статей и книг.

Тем, кто любит русскую литературу и интересуется ее связью с историей и культурой, исследования Лотмана и сегодня дают возможность по-другому прочесть в том числе и те произведения, которые принято считать хрестоматийными, поскольку «человек меняется, и, чтобы представить себе логику поступков литературного героя или людей прошлого — а ведь мы равняемся на них, и они как-то поддерживают нашу связь с прошлым, — надо представлять себе, как они жили, какой мир их окружал, каковы были их общие представления и представления нравственные, их служебные обязанности, обычаи, одежда, почему они поступали так, а не иначе».

«...собранье пестрых глав...»

Юрий Михайлович Лотман посвятил творчеству Александра Сергеевича Пушкина несколько десятков статей, но особенного внимания заслуживают, безусловно, биография поэта и комментарии к «Евгению Онегину». Книги-комментарии к роману уже были написаны Н. Л. Бродским (1932, 1964) и В. В. Набоковым (1950-е, опубликованы в 1964).

Владимир Набоков перевел пушкинский роман на английский язык, и если в своих комментариях он в основном обращался к западноевропейским источникам, то Лотман — к источникам русским. Ему хотелось, чтобы читатели попытались взглянуть на автора и героев глазами человека их эпохи: «„Евгений Онегин“ — трудное произведение. Самая легкость стиха, привычность содержания, знакомого с детства читателю и подчеркнуто простого, парадоксально создают добавочные трудности в понимании пушкинского романа в стихах. Иллюзорное представление о „понятности“ произведения скрывает от сознания современного читателя огромное число непонятных ему слов, выражений, фразеологизмов, имен, намеков, цитат. Задумываться над стихом, который знаешь с детства, представляется ничем не оправданным педантизмом. Однако стоит преодолеть этот наивный оптимизм неискушенного читателя, чтобы сделалось очевидно, как далеки мы даже от простого текстуального понимания романа». Именно этот замысел Ю. М. Лотман блестяще реализовал в подробных, практически построчных комментариях к тексту, чтобы показать читателю не только Пушкина-поэта, но и его роман как саму жизнь.

«...наследник всех своих родных»

В «Очерке дворянского быта онегинской поры», предваряющем комментарии, автор отмечает, что «знание бытовых реалий необходимо для понимания текста даже тогда, когда они непосредственно не упоминаются или лишь мелькают в виде кратких отсылок, намеков на то, что было с полуслова понятно и автору, и современному ему читателю».

Вот, например, упоминание о том, что отец Онегина жил «долгами», вероятнее всего закладывая и перезакладывая имения или занимая деньги под проценты. Как поступил Евгений после смерти отца? «В этом случае, — пишет Лотман, — наследник мог принять наследство и вместе с ним взять на себя долги отца или отказаться от него, предоставив кредиторам самим улаживать счеты между собой. Первое решение диктовалось чувством чести, желанием не запятнать доброе имя отца или сохранить родовое имение. <…> Легкомысленный же Онегин пошел по второму пути». К тому же «молодой человек из богатой семьи мог без больших денег вести в Петербурге безбедное существование при наличии надежд на наследство и известной беззастенчивости», ему «охотно верили в долг рестораторы, портные, владельцы магазинов в расчете на их грядущие доходы». Таким образом «молодость — время надежд на наследство — была как бы узаконенным периодом долгов, от которых во вторую половину жизни следовало освобождаться», получив наследство или выгодно женившись.

Рассказывая о жизни «долгами», Лотман упоминает брата А. С. Пушкина, Льва Сергеевича, который «жил в Петербурге без копейки денег, но задолжал в рестораны 260 рублей, нанимал в долг квартиру в доме Энгельгардта за 1330 рублей в год, делал подарки, вел карточную игру (долги оплатил позже А. С. Пушкин)».

«Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь»

Каким было образование Онегина? В романе говорится о том, что Евгений получил домашнее воспитание: «Сперва Madame за ним ходила, потом Monsieur ее сменил». Аббат-француз «учил его всему шутя, не докучал моралью строгой, слегка за шалости бранил и в Летний сад гулять водил». В комментариях содержится подробный и очень интересный рассказ об образовании и воспитании дворянского сословия в России: «Француз-гувернер и француз-учитель редко серьезно относились к своим обязанностям. <...> Не только русская сатирическая литература, но и свидетельства самих французов, посещавших Россию в конце XVIII — начале XIX в., изобилуют анекдотическими сообщениями. Тут рассказы и о французе, который преподавал французскую грамматику, но, будучи подвергнут сам профессиональному экзамену, на вопрос о наклонении (по-французски „mode“) французских глаголов отвечал, что давно покинул Париж, а моды там постоянно меняются, и о том, как французский посол в 1770 г. узнал в Петербурге в одном учителе своего бывшего кучера, а начальник кадетского корпуса Ангальт — бывшего барабанщика своего полка, которого он лично приговорил к телесному наказанию». Были, правда, среди учителей-иностранцев и по-настоящему профессиональные, такие, например, как швейцарец Будри, «выписанный <...> князем Салтыковым для воспитания его сына. <...> Будри женился на русской и остался в России. Этот де Будри позднее был преподавателем у Пушкина в Лицее».

После Французской революции в России оказалось много аристократов-эмигрантов, поэтому «возник новый тип учителя-француза». Возможно, воспитатель Онегина был именно из таких, хотя сам Пушкин к домашнему воспитанию относился негативно. «В России, — писал он в 1826 году, — домашнее воспитание есть самое недостаточное, самое безнравственное...»

«И завтра то же, что вчера»

Герой пушкинского романа вел светскую жизнь «пылкого повесы» и нигде не служил, и это не кажется нынешнему читателю странным или необычным. Лотман же убеждает нас в обратном: «...то, что он вообще никогда нигде не служил, не имел никакого, даже самого низшего чина, решительно делало Онегина белой вороной в кругу современников». Большинство русских дворян готовили своих детей либо к военному, либо к гражданскому поприщу. Для этого существовала альтернатива домашнему воспитанию — частные пансионы, доступные обычно лишь аристократам, и государственные учебные заведения, в том числе начальные военные училища: «Военное поприще представлялось настолько естественным для дворянина, что отсутствие этой черты в биографии должно было иметь какое-либо специальное объяснение: болезнь или физический недостаток, скупость родителей, не дававшую определить сына в гвардию. <...> Большинство штатских чиновников или неслужащих дворян имели в своей биографии хотя бы краткий период, когда они носили военный мундир». Л. Н. Киселева, ученица Лотмана, установила, что в ближайшем окружении Пушкина (было проверено 137 биографий) не было «ни одного человека, который бы никогда не служил и не имел никакого чина». Служба «органически входила в дворянское понятие чести». Даже на почтовом тракте дворянин без чина получал лошадей в последнюю очередь.

В то же время, как отмечает Ю. М. Лотман, среди дворян были те, кто «противопоставил пафосу государственной службы идею организованных усилий „приватных“ людей. <...> То, что традиционно было предметом нападок с самых разных позиций, сатирически обличалось как эгоизм и отсутствие любви к обществу, неожиданно приобретало контуры борьбы за личную независимость, отстаивания права человека самому определять род своих занятий, строить свою жизнь независимо от государственного надзора или рутины протоптанных путей. Право не служить, быть „сам большой“ и оставаться верным „науке первой“ — чтить самого себя стало заповедью зрелого Пушкина», которого придворная служба в том числе привела к трагическим последствиям. Таким образом, то, «что Онегин не служил, не имел чина, не было неважным или случайным признаком — это важная и заметная современникам черта», которая «по-разному просматривалась в свете различных культурных перспектив, бросая на героя то сатирический, то глубоко интимный для автора отсвет».

Пушкин в I главе романа описывает всего лишь один день своего героя, чтобы показать однообразие его жизни «как обряда» или ритуала. Лотман подчеркивает, что «лишь немногочисленная группа дворянской молодежи Петербурга начала XIX века вела подобную жизнь». Среди неслужащих дворян появилась мода вставать как можно позже, «утро в полдень обратя»: «Просыпаться позже, чем другие люди света, имело такое же значение, как являться на бал позже других». Опоздание Онегина на бал, когда уже «толпа мазуркой занята», и поздний приезд в театр тоже дань моде. Регулярное посещение балов, правда, означало еще и то, что молодой Онегин предпочитал такое «светское времяпровождение» карточной игре или «холостым попойкам в компании молодых гуляк, офицеров-бретеров, прославленных шалунов и пьяниц».

«...две пули — больше ничего — вдруг разрешат судьбу его»

Определенным образом характеризует Онегина и дуэль с Ленским. Роль дуэли в дворянском обществе Лотман определяет как «социально-знаковую» и имеющую «целью восстановление чести, снятие с обиженного позорного пятна, нанесенного оскорблением». Дуэль либо была для дворянина своего рода «демонстрацией бесстрашия» — и тогда «примирение возможно после вызова и его принятия», либо могла закончиться ранением — если «оскорбление было более серьезным, таким, которое должно быть смыто кровью», либо требовала «гибели для одного из участников ссоры» — если оскорбленный считал «оскорбление как смертельное». Дуэль «подразумевала наличие строгого и тщательно исполняемого ритуала. Только пунктуальное следование установленному порядку отличало поединок от убийства».

Лотман отмечает, что, вопреки оценке дуэли как «светской вражды» или проявления «ложного стыда», «изображение ее в романе не сатирическое, а трагическое, что подразумевает и определенную степень соучастия в судьбе героев». Разумеется, никаких «дуэльных кодексов в русской печати, в условиях официального запрета» дуэлей не существовало, поэтому обычно обращались к «авторитету знатоков, живых носителей традиции и арбитров в вопросах чести. Такую роль в „Евгении Онегине“ выполняет Зарецкий». Именно он, являясь секундантом Ленского, привез Евгению письменный вызов — «картель». Секунданты должны были «приложить максимальные усилия к примирению» как до дуэли, так и непосредственно перед поединком. Зарецкий же, будучи «в дуэлях классиком и педантом», «вел дело с большими упущениями, вернее, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход». Он был обязан еще при первом посещении обсудить возможности примирения, поскольку «кровной обиды нанесено не было и всем, кроме 18-летнего Ленского, было ясно, что дело заключается в недоразумении». Более того, «появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему (Зарецкому) прямым оскорблением», потому что «секунданты, как и противники, должны быть социально равными». Зарецкий мог бы объявить Евгения, который опоздал на час, неявившимся (ждать полагалось не более четверти часа), однако повел себя «как лицо, заинтересованное в максимально скандальном и шумном — что применительно к дуэли означало кровавом — исходе».

Оба — и Онегин, и Зарецкий — «нарушают правила дуэли. Первый, чтобы продемонстрировать свое раздраженное презрение к истории, в которую он попал против собственной воли и в серьезность которой все еще не верит, а Зарецкий потому, что видит в дуэли забавную историю, предмет сплетен и розыгрышей».

На вопрос, «почему все-таки Онегин стрелял в Ленского, а не мимо», Лотман дает такой ответ: «...демонстративный выстрел в сторону являлся новым оскорблением и не мог способствовать примирению», а «в случае безрезультатного обмена выстрелами дуэль начиналась сначала, и жизнь противнику можно было сохранить только ценой собственной смерти или раны, а бретерские легенды, формировавшие общественное мнение, поэтизировали убийцу, а не убитого». Так Онегин стал заложником общественного мнения: «поведение его колебалось между естественными человеческими чувствами, которые он испытывал по отношению к Ленскому, и боязнью показаться смешным или трусливым, нарушив условные нормы поведения у барьера».

Последовавшие после дуэли события в жизни «убийцы юного поэта» показали, по мнению Лотмана, глубокое раскаяние Евгения, отправившегося в путешествие и покинувшего свое имение, «где окровавленная тень ему являлась каждый день». И, наверное, не случайно в финале романа автор привел своего героя к необходимости «повторного переживания жизни» — судьбы, которую уже нельзя изменить.

Даже такое максимальное погружение в пушкинский роман заставляет Ю. М. Лотмана признать: «Исчерпать онегинский текст невозможно. Сколь подробно ни останавливались бы мы на политических намеках, многозначительных умолчаниях, бытовых реалиях или литературных ассоциациях, комментирование которых проясняет различные стороны смысла пушкинских строк, всегда остается место для новых вопросов и для поисков ответов на них».

«Культура есть память»

«Пушкиниана» Юрия Михайловича Лотмана огромна и адресована не только ученым-филологам, но и обычным читателям, которые интересуются творчеством самого известного русского поэта. Биография Пушкина, изданная в 1980-е гг. ленинградским издательством «Просвещение», вышла огромным тиражом в миллион экземпляров, а комментарии к роману «Евгений Онегин» — 550 тысяч. И даже в таком количестве в «доинтернетную эпоху» издания эти были библиографической редкостью, купить их было не так просто.

Итогом научной и творческой биографии Ю. М. Лотмана стала книга «Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века)», написанная на основе курса лекций, с которыми он выступал на телевидении. Работа над книгой велась очень кропотливо и ответственно, но, к сожалению, сам автор ее выхода в свет в 1994 году уже не увидел (Юрий Михайлович Лотман умер 28 октября 1993 года). Это удивительно живой рассказ об ушедшей навсегда эпохе и ее выдающихся людях, об их печалях и радостях, о женском и мужском мире, о воспитании детей и искусстве жизни. Это и своего рода путешествие во времени для тех, кто хочет знать историю своего народа и под другим углом зрения увидеть хорошо известных героев русской литературы. На обложке книги каждый, кто возьмет ее в руки, прочитает слова ее выдающегося автора: «История проходит через Дом человека, через его частную жизнь. Не титулы, ордена или царская милость, а „самостоянье человека“ превращает его в историческую личность».