— Вы родились в восточной Словакии, в Прешове, городе, славящемся великолепной ренессансной архитектурой. Недалеко находится Кошице, некогда мультикультурный город с прекрасными постройками в стиле Возрождения и модерна на фоне живописной природы. Что для вас значат места вашего детства?

— Местом моего детства был Соливар, сегодня район Прешова. Мои детские воспоминания противоречивы. С одной стороны, этот волшебный край, с другой — суровая эпоха коммунизма, последствия которого были видны на каждом шагу: память о древнем соляном промысле в нашем городе стиралась, заброшенный соляной склад сгорел дотла, солеварня разваливалась, в центре Прешова постепенно разрушались исторические здания. Зато коммунисты праздновали свою победу и украшали руины собственными памятниками. Истинная история стала для них заклятым врагом, их «передовая» история начиналась с нуля, то есть с 1917 года и русской революции.

Но в детстве всегда заложен волшебный дух первооткрывательства, и, вопреки идеологии, которой нас кормили, каждый день приносил открытия и сюрпризы. В годы учебы я чувствовал, что мы буквально ходим по черепкам, которые являются осколками таинственно исчезнувшей цивилизации. Те, кто о ней знал, молчали, потому что страх сковал мысли людей. Краткий период 1960-х гг. приоткрыл завесу запретов, и пустота начала заполняться ранее замалчиваемыми фактами истории. Мою радость первых открытий и счастье от ощущения свободы похоронили советские танки, наглядно продемонстрировав отношение коммунистов к зарождению демократического общества. Было уничтожено скаутское движение, творчество многих художников оказалось под запретом. Но все же до нас доходили песни Карела Крыла, побуждавшие задуматься о том, почему мы так легко подчинились, хотя не обязаны были это делать.

Восточная Словакия — исключительный исторический феномен, многонациональный край с богатой историей и культурой, общей толерантностью, это родина замечательных людей. Очень жаль, что многоцветье жизни постепенно стиралось, на смену пришло экономическое и человеческое запустение. Ощущение, что ты ходишь по земле, которая скрывает в себе древние загадки, я описал в романе «В глазах соль» (V očiach soľ). Когда я работал над этой книгой, я еще не представлял себе, какие тайны недавней истории мне откроются.

— Вы учились в Университете транспорта в Жилине. Пригодилась ли вам в жизни ваша техническая специальность? Что вспоминается о студенческих годах?

— Университет транспорта стал для меня естественным продолжением средней школы. В той обстановке я воспринимал возможность получить техническое образование как милость высших сил. При коммунистической власти человек с технической специальностью был менее уязвим, чем гуманитарий.

В Жилине я сначала тяжело переживал разлуку с домом, с друзьями, пока не осознал, что детство действительно кончилось. Я начал писать, попробовал себя в поэтическом театре, участвовал в дискуссиях о литературе с драматургом Ярославом Пивко. Период «нормализации» был в самом разгаре, и каждый молодой человек, стремившийся что-то доказать, искал свое место и способ самореализации. Техническую специальность я воспринимал как способ заработать на пропитание, а литературу — как увлечение. В то время казалось, что так будет всегда.

— Как вы, инженер-строитель, стали редактором на радио?

— До радио я работал на ремонте трасс по всей Словакии. Это была полная приключений жизнь, мы путешествовали по всей республике, чувствовали себя дома везде и нигде. В нашей компании были десятки цыган, венгров, русинов, словаков и чехов, простых рабочих, ремесленников — целая плеяда характеров и нравов. Первый сборник рассказов «У кого уедет поезд» (Komu ujde vlak) был о них, и это был мой тихий отпор литературе «нормализации». Наступила эпоха перестройки, и книга получила премию Ивана Краско как лучший дебют. Для меня это было подтверждением того, что в литературе ходить по грани тяжело, но не бессмысленно.

Первая книга стала ключом к редакции новостного отдела Чехословацкого радио в Кошицах. Я шел туда со страхом в душе. СМИ в то время имели очень сильные позиции, они были рупором режима. Это возбуждало мое любопытство и стремление попытаться занять хотя бы нейтральную позицию.

— Нравилась ли вам эта работа? Были ли на нее отклики радиослушателей?

— Если не считать пламенных коммунистов и агентов, на радио мне повезло с коллегами. Работа научила меня многому. Я встречал коммунистических карьеристов, необразованных руководителей, но и интересных людей, которые были далеки от режима.

Не будучи членом компартии, я уклонялся от идеологических тем и занимался в основном социальными, техническими и культурными вопросами. Я искал разумную границу между политически допустимыми и нормальными человеческими темами, например, контрабандой пустил в эфир двух запрещенных авторов. Рождественские и пасхальные передачи требовали особого мастерства: хотелось сделать так, чтобы хотя бы в эти дни в эфире не звучали слова «коммунист», «профсоюзный лидер», «ударник», «активист» и чтобы слушатели почувствовали, что они не одиноки в дни великих праздников.

На склоне коммунистической эпохи я объявил радиоконкурс на самый бессмысленный лозунг или призыв из числа тех, которыми была обклеена вся республика. Это была отличная идея. Пришло много писем, в том числе и анонимных, люди говорили, что они думают о бездушной и пустой коммунистической болтовне. Победивший лозунг был оглашен в эфире, он касался парторганизации города Попрад. Это был скандал! Коммунисты спустили собак на директора, а он на меня. Началось расследование, сыпались обвинения, но уже близился ноябрь 1989 года, и в его вихре проблема развеялась.

— Как вы нашли свой стиль?

— Я работал на строительстве железнодорожных путей, после смены сидел в канцелярском вагоне и писал свои первые тексты. Было жаркое лето начала 1980-х гг., за моей спиной грохотали поезда, я стряхивал пыль с тетради и писал истории о самых обычных людях из моего ближайшего окружения, о тех, с кем я работал. Я как можно дальше обходил социалистический реализм, мой реализм был совсем другим. Если бы наше общество не находилось в таком резком противоречии между реальностью и ее вынужденной интерпретацией, возможно, я бы утратил движущую силу для творчества, а среди ежедневных лживых новостей у меня имелось множество поводов писать. Остальное было только вопросом идеи, угла зрения и способа обработки материала. После успеха первой книги появились два небольших романа и рассказы. Тем временем рухнул режим, я перешел на радио, потом в газету и начал изучать замалчиваемые ранее события коммунистической эпохи.

— В Словакии и Чехии ваша книга «Похищение» (Odvlečení) имела большой резонанс. Это очень эмоциональное повествование, написанное профессиональным историком. Как вы пришли к этой теме?

— Книга «Похищение» возникла случайно. Сотрудничая с Конфедерацией политических заключенных, я получил доступ к документам, касающимся людей, которые были угнаны в советские концлагеря, и познакомился с самими жертвами. Я работал в газете Smena, а потом в SME и писал там о судьбах пострадавших от режима. Однако глубина проблемы депортации требовала гораздо более серьезной работы. Я тогда не предполагал, что эта тема меня буквально поглотит и приведет к исследовательской работе. Я изучал историю возникновения и развития лагерей в России, используя документальные и литературные источники, а также историю Словакии в годы войны и деятельность президента Йозефа Тисо. Начали вырисовываться контуры проблемы, тема депортации уже не висела в вакууме. Стало ясно, что опыт общения наших граждан с советской репрессивной системой имеет глубокие корни. Меня интересовали в первую очередь судьбы людей, которых поглотила эта система.

— Была ли работа над книгой связана с вашей деятельностью в словацком Институте изучения тоталитарных режимов?

— В период подготовки книги, в 1990-х гг., я посещал архив документального центра Министерства юстиции, основанный Яном Чарногурским. В это время создавался и Институт памяти народа, но туда мне не удалось попасть. Там я оказался много лет спустя, сначала как главный редактор журнала Pamäť národa, потом и как представитель организации. Там я проработал два года. Моя исследовательская деятельность и сбор материала не были связаны с работой в Институте памяти народа.

— Какие данные вам удалось получить? Сколько было депортированных? Как формулировались официальные причины депортации?

— В Институте памяти народа зарегистрировано 7422 имени людей, которые после перемещения линии фронта были по разным причинам вывезены с территории нынешней Словакии в советские лагеря. Это очень приблизительное число: депортация имела сложную схему, и очевидно, что это лишь часть пострадавших. Сегодня в базе данных военнопленных и депортированных значится 38 тысяч имен.

Депортации с территории Чехословакии, включая Подкарпатскую Русь, имели повсеместный характер, вплоть до области Попрада и частично южной Словакии. В первую очередь они коснулись городов и деревень с преимущественно немецким и венгерским населением. Депортации словаков сосредотачивались на протагонистах режима государства периода войны, на его активных и пассивных сотрудниках и так называемых противниках СССР. В их число вошли, например, государственные чиновники, таможенники, заодно и железнодорожники, а также люди из списков, составленных коммунистами. У нас есть свидетельства злостного доносительства ради имущественных или иных выгод. Отдельную группу составляли солдаты разваливавшейся словацкой армии. Их разыскивали по домам или ловили на улице, а потом вопреки всем международным правилам записывали в число военнопленных и отправляли в лагеря.

Потом массовые задержания прекратились и продолжились с меньшим размахом вплоть до освобождения Праги, где начались повальные аресты и депортации представителей русской эмиграции, которые уже 20 лет жили в ЧСР и стали ее гражданами, не говоря уже о том, что они абсолютно ни в чем не провинились перед СССР.

— На основании каких юридических предписаний проводились аресты и депортации?

— Трудно говорить о юридических основаниях: во время войны молчат не только музы, но и законы. Армия-освободительница имела договоренность об участии в управлении территориями на 70 километров от линии фронта. Там победители устанавливали свои органы правопорядка — милицию, сотрудничали с местной администрацией, главным образом с коммунистами, и прирожденными доносчиками.

В момент перехода линии фронта было вполне естественным устранить армию противника и ее сторонников. Поэтому мало кто возражал против интернирования пленных или немецких и словацких нацистов, находившихся на освобожденных территориях.

Однако преследований в отношении мирных граждан никто не ожидал. На их аресты и депортацию не было никаких причин и прав. Это был акт произвола, и Сталин прекрасно это осознавал. Для того чтобы восполнить военные убытки и возместить потери в лагерях, ему были нужны военнопленные. Однако депортация из ЧСР свидетельствует о манипулировании с термином «военнопленный» и «враг СССР». Недавно чешские историки обнаружили инструкцию для сотрудников НКВД, касающуюся депортации «врагов СССР», и это подтвердило версию о том, что указания относительно этих незаконных депортаций шли непосредственно от Сталина.

Задержания проводились обманными методами. Советские военные наместники через местных старост или милицию вызывали граждан на помощь по восстановлению дорог, разрушенных мостов, расчистку снега — просто на несколько дней «небольшой работы». Они собирались в центре, их тут же окружали советские солдаты, и временные рабочие превращались в военнопленных. Других вызывали на более квалифицированную работу, например, в качестве переводчиков, или для дачи показаний, и их судьба тоже оканчивалась трагически. Колонны интернированных шли под дулами автоматов пешком десятки километров, иногда их доставляли грузовиками на сборные пункты, а оттуда вагонами для перевозки скота — в СССР.

— Каково сегодня официальное отношение к этим событиям? Были ли принесены извинения или выплачена компенсация оставшимся в живых?

— Еще в период ЧСФР были приняты законы № 319/1991 и № 312/92 о возмещении ущерба жертвам депортации, пострадавшие получили финансовую компенсацию. После 45 лет молчания и продолжения преследований это было жалкой подачкой за мучения невинных людей, не говоря уже о тех, кто был лишен жизни. Заявление о незаконности депортаций прозвучало и со стороны России, но слишком поздно. Жизнь и здоровье невозможно вернуть, нельзя восстановить разрушенные судьбы людей и их семей.

Необходимо подчеркнуть, что наше равнодушие к беззаконным послевоенным депортациям касается не только коммунистической эпохи, оно проявляется и сейчас. В отличие от многих соседних стран у нас нет музея преступлений коммунизма или музея депортаций в ГУЛАГ.

— Вы собрали много архивных документов и анализировали их в период, когда лишь немногие словацкие и чешские историки занимались этой темой. Вы были знакомы с их работами или самостоятельно собирали информацию?

— Я высоко ценю работу этих историков, без нее мне было бы очень сложно сориентироваться в этом периоде. Я изучил множество документальных и публицистических материалов и был благодарен за любую информацию, открывающую правду. Я назову имена чешских ученых Вилема Хейла и Мечислава Борака, русского исследователя Владимира Быстрова, словацкого историка Михала Барновского; много материалов я получил на конференциях интернированных.

Но свою задачу я видел не в изучении работ ученых, меня интересовали человеческие судьбы. Я стремился собрать как можно больше информации, встречался с людьми, брал у них интервью, сознавая, что вместе с ними исчезнут ценные свидетельства того времени. Я понимал, что на архивы время еще найдется, они не болеют и не теряют память. Полученный материал следовало вписать в контекст эпохи, так что и кабинетной работы я не избежал. Но это были не столько архивные исследования, сколько изучение научной литературы.

Мне удалось собрать три киногруппы и организовать съемки. Мы сделали фильм «Мой отец ГУЛАГ», и я считаю это большим успехом продюсера, режиссера — и лично своим тоже. Остальные отснятые материалы ждут своей очереди.

Сейчас у меня на столе лежит история, охватывающая сто лет жизни одной русской семьи, бежавшей из России после революции. Этот сюжет касается России, Югославии, Венгрии, Словакии, Чехии и США, где живет третье поколение этой семьи.

— Ваша самая известная книга называется «…и не забудь про лебедей!» (…a nezabudni na labute!), в ней рассказывается о судьбах женщин в ГУЛАГе, далеко за Магаданом. Главная героиня родом из восточной Словакии, из Кежмарока. Как вы нашли эту женщину?

— Я попытался рассказать в романе об одной из судеб, хотя каждая из них этого заслуживает. История разбитой семьи Кавашовых, депортация беременной женщины в Сибирь, смерть новорожденного в поезде и последовавшие за этим годы ее жизни в лагере привели к мысли о том, что в одном сюжете можно изобразить портреты людей целой эпохи. Я лично знал многих женщин, прошедших лагеря, и когда начал заниматься их историями, я понял, что Ирена Кавашова может стать собирательным образом депортированных женщин. В романе она выступает под другим именем, потому что в этой героине собраны черты разных женщин.

Реальная Ирена родилась в Жилине, вышла замуж за карпатского немца и уехала в Кежмарок. Ее путь из эвакуации через линию фронта в освобожденный город неясен. Но самым потрясающим является ее неожиданное возвращение из Сибири домой, к семье, где ее считали погибшей, у ее мужа была уже новая семья. А у нее в лагере от неизвестного мужчины родился сын, которого она разыскала в СССР уже после своего возвращения на родину. Все эти повороты судьбы требовали литературной обработки.

— В книге представлены разные русские характеры, разные женские судьбы. Из каких источников вы черпали сведения?

— Я долго готовился. Кроме литературы о лагерях я изучил много других тем, например, воспоминания о Сталинградской и Севастопольской битве или о Варшавском восстании. Они послужили основой историй некоторых персонажей. Одна из женщин воплощает в себе черты тысяч безымянных героинь войны, подвергавшихся унижениям в лагере, другая — профессор, скептически наблюдающая жизнь, третья — прагматичная надзирательница, готовая служить любому режиму, лишь бы он оставил ее в покое и позволил хоть как-то жить ей и ее непутевому мужу. От сына Ирены Кавашовой, Яна, родившегося на Колыме, я узнал о зверском нраве другой надзирательницы: она действительно ходила с кнутом в руке, и горе женщине, которая попадалась ей на глаза. Я попытался проследить причины подобной бесчеловечности. Очевидно, что зло не родится само по себе, оно существует и торжествует там, где попраны правовые и этические нормы. Лагерь, несомненно, является именно таким местом.

Моей целью было вплести в ткань романа подлинные факты, а то, что создано авторской фантазией, должно соответствовать реалиям времени. Я ставил себе задачу написать о лагерях правдивую книгу. Это было моим долгом перед многими пострадавшими, которые рассказывали мне о своей страшной судьбе.

— Расскажите, пожалуйста, об образе польки Дануты, судьба которой связана с замалчиваемой на протяжении многих лет трагической историей Варшавского восстания.

— Данута — интеллектуалка, она немолода и ни на что уже не надеется и не поддается оптимизму — эту способность она утратила в жестокой действительности Варшавского восстания, подавленного дважды: сначала нацистами, потом советским НКВД. Как и тысячи других восставших, она получила наказание за мужество. Это безумное отношение к героям, на которое способно только безумное общество. Так отплатили польским антифашистам, не участвовавшим в «правильном», просоветском сопротивлении. Прототипом Дануты можно считать сотни польских женщин, о которых писала участница восстания Беата Обертынска. Данута не испытывает никаких иллюзий, но она музыкант и знает, что пение может облегчить судьбу заключенных, поэтому организует в лагере хор и руководит им. Такой международный хор существовал, например, в лагере в Воркуте, он с большим успехом выступал в окрестных деревнях.

— Кежмарок всегда был мультикультурным городом. Ирена, главная героиня книги, имеет словацкую, русинскую, возможно, и немецкую кровь. Вас заинтересовало ее происхождение?

— В реальной истории Ирены много загадок. По происхождению она словачка, но относилась к церкви адвентистов. Вероятно, с этим связано то, что ее выдали замуж в немецкую семью в Кежмарок, поскольку смешанные браки в других случаях обычно не практиковались. В окрестностях Кежмарока кроме словаков, немцев и венгров жили гурали и русины. Поэтому я решил, что в книге Ирена может иметь русинские корни и принадлежать к адвентистской церкви. Сын Ирены рассказывал, как она в Эльгене организовала церковную общину. Каково же было мое удивление, когда я прочел у Евгении Гинзбург об эльгенских церковных общинах! Евгения Гинзбург работала медсестрой в Эльгене, где получила место и реальная Ирена. Эти две женщины должны были встретиться или хотя бы промелькнуть друг возле друга.

Еще один сюрприз: из Германии мне отозвалась свидетельница возвращения Ирены Кавашовой домой, в Чехословакию. Когда Ирена узнала, что, согласно документам, ее уже нет в живых, она остановилась у адвентистов Жилине. Десятилетняя хозяйская дочь Гитка должна была играть с маленьким гостем из московского детдома, Янеком Кавашом. Став взрослой, она уехала из страны и забыла историю «русского мальчика». Вспомнила о нем, когда прочла мой роман. Она пригласила меня в Германию и при встрече рассказала окончание истории Ирены Кавашовой. Любопытная девчонка, она подслушала его из-за двери в Жилине. Так что сюжет не заканчивается, он выходит за рамки романа и идет дальше причудливым путем.

— Вы общались с сыном Ирены. Какой он? Отразилось ли на нем трагическое детство?

— Я навещал Яна на протяжении нескольких лет. Каждый раз мы записывали несколько минут его воспоминаний о матери. Мой интерес к его истории все возрастал. Началось с того, что я попросил его рассказать о детстве, что-то из самых ранних воспоминаний. Это были тяжелые минуты для нас обоих: моему желанию получить информацию противостояло его эмоциональное напряжение, мое любопытство боролось с его страданием. Его это крайне изматывало, мне было его очень жалко. Мы просматривали фотографии из детского дома, и он начал вспоминать о женщинах в белых халатах, о руках, которые его поднимали из постели — этот образ я потом использовал в романе. Когда он рассказывал, как кормилица уговаривала его мать отдать ей ребенка на усыновление, потому что «тогда он останется при ней в лагере», я понял, что он сформулировал одну из ключевых мыслей романа: мать должна подарить сына чужой женщине, чтобы оставить его рядом с собой хоть ненадолго. Мне стало окончательно ясно, что я должен написать историю Ирены Кавашовой. Потом я заперся на четыре года, и сюжет обрел форму романа.

— Ваша книга была переведена на иностранные языки и номинирована на премию Anasoft litera. Теперь она издается и на чешском. Это важно не только потому, что не все чехи читают по-словацки, но и потому, что теперь с вашим романом смогут познакомиться живущие в Чехии русские, украинцы, поляки, немцы, вьетнамцы, греки, хорваты и представители других национальных меньшинств. Поэтому я очень жду выхода книги и надеюсь, что у нас она приобретет не меньшую популярность, чем в других странах.

— Я буду рад, если эта тема и судьба Ирены и других женщин вызовет интерес у читателей. Это история об абсолютном беззаконии и бесправии, но я считаю ее и историей о надежде. Когда я писал роман, мне казалось, что его персонажи ходят вокруг меня и хотят еще что-то рассказать. Рассказ продолжают читатели. Я получаю отзывы на книгу, однажды пришла СМС: «Я только что дочитала историю Ирены и хочу вам еще кое-что рассказать». Это очень важно для женщин, которым пришлось пережить ужас лагерей, нести это бремя всю жизнь и молчать. И еще важнее для автора, который смог об этом написать.