Протоиерей Александр Мень отдал должное ее уникальному таланту церковного художника и в последние пятнадцать лет ее жизни бережно поддерживал искусство сестры Иоанны в своем приходе. Именно ему принадлежат слова «Фавор нужен был для Голгофы» — подведение итога ее духовного пути. В минувшем 2018 году исполнилось 120 лет со дня рождения Ю. Н. Рейтлингер и 30 лет окончания ее земной жизни. Год 2019-й отмечен 75-летием со дня смерти ее наставника и главного вдохновителя о. Сергия Булгакова.

Московский историк Бронислава Попова — одна из тех, кому судьба в юности подарила живое общение с «монахиней и баронессой», что нашло продолжение в многолетней плодотворной работе Брониславы Борисовны по сохранению наследия сестры Иоанны в русском искусстве.

— Бронислава Борисовна, как и когда состоялась ваша первая встреча с сестрой Иоанной?

— Это был 1973 год. Я была еще довольно юным человеком, и Элла Львовна Семенцова-Лаевская — искусствовед, близкая подруга сестры Иоанны, руководившая моим духовным воспитанием — мне сказала: «Ты непременно должна поехать по такому-то адресу, к монахине и баронессе». Представляете, как это звучало в те годы — «монахиня и баронесса»! Я была еще не крещенная, но при этом была человеком послушным… И вот я поехала. В гостеприимной квартире Светланы Юрьевны Завадовской, тоже репатриантки из Парижа, и ее мужа, прекрасного художника Валерия Александровича Волкова, Ю. Н. проводила летние месяцы, скрываясь от ташкентской жары. Звоню, и мне открывает пожилая (ей было тогда 75 лет), седая улыбающаяся дама. Я увидела перед собой абсолютно светящегося человека! И она меня как-то сразу захватила, взяла в оборот, сразу стала писать мне записки — ведь она страдала глухотой как я потом узнала, с 24 лет! Есть слова отца Сергия о ее глухоте: «Юля, Бог тебя посхимил». А к началу восьмидесятых она еще и ослепла.

Я хотела креститься. При крещении я взяла имя Иоанна — монашеское имя Юлии Николаевны, и это имя меня повело к той работе, которую мы с вами сейчас обсуждаем.

— Первая выставка Ю. Н. Рейтлингер была организована вами в 2000 году в сотрудничестве с вашим супругом, автором каталога экспозиции в музее им. Андрея Рублева в Москве¹. Насколько это было сложно сделать? Ведь о ней тогда почти не знали не только в церковном, но в профессиональном кругу специалистов по иконе.

— Супруг Эллы Львовны Семенцовой, которая уже ушла из жизни к тому времени, принес мне архив — иконы и большое количество графических работ Юлии Рейтлингер. Графику мы отдали в музей Рублева, а архив я издала².

С выставкой же было непросто. Сотрудники музея не особенно верили в успех нашего начинания, ведь на Ю. Н. Рейтлингер тогда еще смотрели как на самодеятельную художницу. Более того, возникли проблемы с ее фамилией, очевидно «нерусской», и потому на афише мне пришлось уточнить — «инокиня и баронесса». Упоминание титула несколько утешило сотрудников, и событие состоялось.

Выставку посетил Никита Алексеевич Струве, пришел в восторг, и мы решили сделать альбом³, где представлено собрание икон и немножко пражских рисунков Ю. Н. Он же привез ее работы в Россию, в Москву, и их можно увидеть в ДРЗ им. Солженицына. Это Медонский иконостас, который с. Иоанна делала в 1930-е гг. по благословению о. Андрея (Сергеенко): «Всю свою сознательную жизнь мечтала я о „стене“, хотя можно было с уверенностью сказать, что в мою биографию она не поместится…» Никита Алексеевич просто боготворил Ю. Н., притом что никогда ее не встречал. Но его жена, Мария Александровна Ельчанинова, дочь отца Александра Ельчанинова и Тамары Владимировны Левандовской, также писавшей иконы, брала у нее уроки иконописи. Мария Александровна знала и отца Сергия Булгакова, рассказывала, в частности, эпизод, демонстрирующий порывистую натуру отца Сергия: однажды он так резко дал ей руку для благословения, что чуть не выбил передние зубы. Такая сила в нем была. Струве очень любил о. Сергия, общался с монахиней Бландиной (Оболенской), которая была близкой подругой сестры Иоанны, и таким образом у Никиты Алексеевича оказались иконы сестры Иоанны, полученные от м. Бландины.

— В последние годы растет интерес исследователей к творчеству сестры Иоанны. Альманах «Панорама искусств» весной 2018 года выпустил номер с вашей публикацией о ее работе в послевоенной Англии над сюжетом Апокалипсиса⁴. Также вышли фильмы Дмитрия Менделеева из цикла «Библейские сюжеты» и Ирины Васильевой из цикла «Больше чем любовь». В апреле 2018 года к 120-летию со дня рождения Ю. Н. Рейтлингер открылась выставка в Доме русского зарубежья им. Солженицына под кураторством научного сотрудника ДРЗ Н. П. Белевцевой, также знавшей художницу лично. В связи с музейными выставками хотелось бы уточнить, что стало с богослужебными одеждами отца Сергия Булгакова, которые сестра Иоанна привезла с собой в СССР и подарила отцу Александру Меню?

— К великому сожалению, их след потерян. Никто, включая вдову Наталью Федоровну Мень, не знает, где они находятся.

— Как оценивал Александр Мень творчество сестры Иоанны?

— Отец Александр поддерживал творчество с. Иоанны, для его прихода она писала иконы. Позже она стала делать шитые и вязаные вещи. Это ее рукоделие есть у нас всех: она присылала коврики, мешочки к рождению у кого-то из нас ребенка или на какой другой праздник… Ю. Н. была очень отзывчивым человеком и, стойко превозмогая свои серьезные недуги, всегда хотела чем-то послужить людям.

Отец Александр Мень, ставший ее духовником, говорил: «Фавор был нужен для Голгофы», — и, терпеливо неся свой крест, Ю. Н. светилась. Чтоб понять их отношения, лучше всего обратиться к книге, вышедшей в 2008 году, — «Умное небо. Переписка протоиерея Александра Меня с монахиней Иоанной (Ю. Н. Рейтлингер)».

«Опасно старушкам предлагать писать — ведь они очень многословны, а следовательно — празднословны! Но, может быть, мое положение мне дает некоторое право — ведь уходя в свою „пустыню, населенную людьми“ — мне завидно…», — так с юмором начала Ю. Н. эту переписку длиною в 14 лет. Мы можем прочесть там рассуждения о. Александра об иконописи и ее роли в жизни православного христианина: «Конечно, когда вместо иконы Христа у нас висит только икона нашего святого — это неправильно. Это уже начало уклона. Святой должен занять место „подле“, как на иконостасах, где они все стоят в позе молящихся. Иными словами, мы не им молимся, а молимся вместе с ними и просим их помощи в своем духовном и жизненном пути».

— В своем исследовании вы приводите цитату из духовного дневника Ю. Н. Рейтлингер 1935—37 гг: «Богословие дает объективность видения Бога. Богословие обогащает духовный горизонт. Оно пугает и несколько мешает в иных местах духовному опыту, как бы его притупляя, притупляя внутреннюю жажду духа, давая как бы подмену в ответ на эту жажду — спекуляции вместо воды живой…»⁵ Работы сестры Иоанны в полной мере отвечают пониманию «богословия иконы», о котором писал отец Сергий Булгаков в 1931 году в своем труде «Икона и иконопочитание». Расскажите, пожалуйста, и о других иконописцах из числа эмигрантов, например, о монахе Григорий (Круге).

— Отец Григорий (Круг)⁶ брал уроки у сестры Иоанны. Но он тоже неровный художник: то гениальный, а то отстраненный, даже холодный. Вот та работа, которой православные французы и потомки русских эмигрантов гордятся, икона преп. Серафима Саровского в Монжероне, на мой взгляд, ледяная. Там, где отец Григорий умер, в скиту Святого Духа, он сделал изумительные работы. Сама же Ю. Н., конечно, уникальна в ее собственном видении мира и стремлении к «живой иконе». А наши современные церковные художники считают, что должны писать строго кальку по канону, освоив приемы византийской традиции или древнерусского XV века, и в наши московские храмы, по преимуществу датируемые XVII—XIX веками, вносят эти совершенно не сочетающиеся с архитектурой данных эпох работы.

— Как относится творчеству сестры Иоанны, к ее независимой линии в церковном искусстве священноначалие Русской православной церкви, особенно после проведенной вами выставки и новых публикаций?

— Вы знаете, я не сталкиваюсь с другими приходами помимо нашей церкви Космы и Дамиана в Шубине, в самом центре Москвы, где настоятельствует отец Александр Борисов. Разумеется, в нашем приходе к сестре Иоанне хорошо относятся и весьма почитают. Но могу заметить, что вне этой общины все было не так просто: к примеру, еще в рамках первых Рождественских чтений, по-моему, искусствовед Ирина Языкова сделала доклад о творчестве Ю. Н., который фактически осмеяли. Сейчас же фигура Юлии Рейтлингер выросла в глазах многих, после того, как вышло столько книг, фильмов, исследований.

— М. А. Струве в воспоминаниях о сестре Иоанне, часть из которых была опубликована в материалах богословской конференции 2000 года в Москве, говорит о «нищете» иконы не только как о результате отсутствия у русских эмигрантов материальных средств для покупки золота, но и как о выражении идеи: «И содержанием иконы не должно быть ее богатство. Скорее — бедность на первом плане»⁷. Сестра Иоанна в записной книжке начала 1920-х обозначила свое творческое кредо: «Но ведь это свободная нищая дорога — мое счастье и полнота жизни».

— По приглашению Н. А. Струве я проделала путь по местам Ю. Н. во Франции. Без этого невозможно было бы ощутить полнокровно эту ее «нищую дорогу». В 2005 году я побывала в Покровском женском монастыре в Бюсси⁸ — там самые лучшие ее иконы, равно как и в скиту во имя Казанской иконы Божией Матери в Муазене⁹, в котором также жила уже упомянутая мать Бландина (Оболенская)¹⁰. Там, в уникальном с точки зрения архитектуры храме, с. Иоанна создала большой иконостас на «бедных» тоненьких дощечках. Когда я туда приехала, в нишах, где был сложен какой-то хламик, вдруг обнаружила под вышитым полотенцем неоконченную икону Ю. Н. Работала она и в общине матери Марии Скобцовой на рю Лурмель, бывшем гараже, делала там однорядный иконостас, который не сохранился. Также я видела ее работы в Париже, в церкви Введения Богородицы во Храм на улице Оливье де Сэр, в крипте собора Александра Невского на рю Дарю, но там они в не очень хорошем состоянии.

— Поражает ее восторг перед Творением, перед всякой сотворенной тварью, когда она пишет животных, внимающих песнопениям Пророка Давида или Райскую композицию для храма в Медоне под Парижем, которую можно увидеть в Москве, в ДРЗ им. Солженицына. Очевидно, это понимание и сострадание животному миру было у Юлии Рейтлингер с детства. В опубликованных вами ее «Воспоминаниях» мы можем прочесть про эпизод, вызвавший у нее в детстве большое сочувствие к ничтожной гусенице.

— Вы знаете, когда Ю. Н. куда-то приезжала, первое, что спрашивала: «Где у вас зоопарк?» Она очень любила животных и растения, и если вы посмотрите внимательно на икону «Всякое дыхание да хвалит Господа», то поймете ее концепцию бытия. Как художник, она уделяла большое внимание всему живому. Это видно, например, в ее иллюстрациях к сказке Андерсена «Снежная королева», которые мне прислал ее племянник А. А. Кист из Ташкента. Или взгляните на ее зарисовки домашних животных парижского периода, которые теперь хранятся в музее Рублева, на изображение святого Герасима со львом, сделанное в качестве иллюстрации для детской книги в 1946 году. Человеком она была очень легким и светлым (физически тоже), и эту легкость и свет излучают ее работы, хотя она напряженно размышляла о своем деле: «В видимых образах и вещах отражаются вечные истины. „От смоковницы возьмите подобие“ (Мф.24:32; Мк. 13:28.) — и если мы откроем глаза, то та таинственная жизнь проходит в мире — в смене времен года, в цветении цветов, в созревании плодов, в снежных полях, в лучах солнечных — невидимо отражается Божия премудрость… Но об этом пусть поумнее скажут философы. Потому что тут не хватит мозгов у художника. Он только чувствует, что это так».

— Юлия Рейтлингер дважды вошла в одну реку — Чехию, а потом и Чехословакию... И если первое пребывание там было спасительным, оно произошло при содействии семьи П. Б. Струве и в присутствии о. Сергия Булгакова, то второе, уже по смерти о. Сергия, после Второй мировой войны, стало совсем иным…

— В 1922 году Нина Александровна Струве помогла сестрам Рейтлингер, а потом и их отцу переправиться из Варшавы в Прагу. Юлия поступила на философский факультет в Карлов университет, занималась в семинариуме уникального ученого Н. П. Кондакова. В Праге она переживает духовный подъем, снова встретив о. Сергия: «И вот с тех пор, как Христос меня призвал... — новая, совсем неведомая жажда образования, жизни и совсем новое отношение к знанию и к истории. Прекрасное чувство мировой гармонии, которой кусочек захватываешь этим маленьким моментом чтения и смотрения». Ю. Н. много рисует: на графических листах узкая улочка Праги со статуей Мадонны, город, увиденный сверху, видимо с Петршина, воспетого М. Цветаевой в «Поэме Горы» и «Поэме Конца».

В 1923 году состоялось ее знакомство с Цветаевой, которая сразу оценила «вертикальное» стояние Ю. Н. в мире, о чем свидетельствует надпись на подаренной книге «Психея»: «Дорогой Юлии Николаевне Рейтлингер — тот час души, когда она еще искала по горизонтали то, что дает нам — исключительно вертикаль!» Юлия и Екатерина принимали живое участие в жизни поэта, поддерживали ее во время романа с К. Родзевичем. После рождения сына Георгия (Мура) Цветаева писала о них так: «Мария и Марфа сестры не лазаревы, а христовы. Заведомая отрешенность — жертвенность — бесстрастность сестер (Катя и Юлия Рейтлингер). Одна варила, другая слушала. Мария + Марфа — одна идеальная сестра: абсолют сестры. Больше любить — женски любить (т.е. — меньше любить)»

— Мы читаем в ее записях о репатриации в СССР: «Я уехала, исполняя завещание о. Сергия, — после его смерти соединиться с моей сестрой. Она жила в это время в Праге с мужем и сыном, и у нас общая мечта — вернуться на Родину».

— Юлия Николаевна морально готовила себя к возвращению в СССР. Об этом можно прочесть в ее «Дневнике». В 1945 году она приехала в Прагу, и в 1947 году сестры Рейтлингер вместе подали заявление на выезд в СССР. С сестрой Катей у Юлии Николаевны всегда были очень близкие отношения. До самой смерти Ю. Н. Екатерина Николаевна, в замужестве Кист, сама уже старая и больная, ухаживала за ней; она в Ташкенте расписывала абажуры, у нее был талант декоратора. С ней были муж и сын, ставший впоследствии физиком, директором института в Ташкенте. Екатерина Николаевна написала яркие воспоминания и об их юности еще перед отъездом, в Крыму: «В нашем доме была большая столовая, и туда вселили красных солдат, милых и тихих, но, как и все солдаты, — со вшами. Мама заболела сыпняком... как во сне помню все остальное. Только в памяти мы с Юлией идем за телегой с гробом, а потом сидим у могилы мамы вдвоем, непоправимо, чудовищно осиротевшие». Также сохранились ее записки о Марине Цветаевой, с которой она очень дружила в Праге.

А до отъезда в СССР, состоявшегося лишь в 1955 году, с. Иоанна много работала: «Меня после одной большой работы в Праге (алтарный триптих в храме на Ряссловой ул. — (храм Кирилла и Мефодия), направили расписывать храмы в восточную Словакию (храм-памятник в Медзилаборцах)…» Она бралась также и за многочисленные частные заказы. Но церковная действительность — насаждение православия «сверху» в католической Праге и ликвидация униатской церкви в Восточной Словакии — вызвали у нее отторжение и отход от церкви, о чем она с горечью писала в своей «Автобиографии» и «Воспоминаниях». Она еще тогда почувствовала, что ее ждут абсолютно другие условия жизни, в том числе, что она не сможет в СССР ходить в церковь… Вступление Красной армии в Прагу и все, что при этом происходило, оставило у нее неприятный осадок.

В СССР ее высадили фактически на хлопковое поле, только через месяц выдали паспорт. Ташкент был самым близким городом, там она и осталась, выезжая в Москву по разрешению властей только в летние месяцы.

— Вы чувствовали ее отношение к политическому и социальному устройству в СССР?

— Я с Ю. Н. никогда не говорила о ее отношении к советской власти, т. к. была очень молода, даже еще не крещена. Она вообще вся светилась и о внутренних переживаниях не упоминала, хотя условия у нее там, в Ташкенте, были ужасные: она приехала совсем глухой и начинала слепнуть, работала на фабрике, расписывая платки. Она окунулась в советскую жизнь сполна. К примеру, у нее был сосед по глинобитному жилищу, который ее, урожденную баронессу из Петербурга, поколачивал, что мы читаем в ее письме к Ариадне Эфрон…

— Видимо, в ней жила острая необходимость Родины, о чем она писала еще в самом начале изгнания, в 1920-х, в письме о. Сергию Булгакову, покинувшему Россию незадолго до нее: «Я не решала, старалась не замечать ужасной боли, с которой всегда связана была у меня мысль о выезде из России. Я утешала себя мыслью о том, что так нужно, что этого хотела мама и что ничего другого нельзя сделать. Но удаление от напряженной русской жизни представлялось и тогда роковым».

— Ю. Н. пишет, что, когда в Крыму умерла мама, а отец Сергий после отъезда «стал недосягаем», она чуть не ушла в монастырь. Уезжать она не хотела, невзирая на все ужасы Гражданской, но послушалась последней воли матери. В Чехии начался ее путь как церковного художника. Первая икона «Усекновение главы Иоанна Предтечи» написана в Праге в 1924 году, для нее Ю. Н. делала наброски с отдыхающего о. Сергия. Когда в 1935 году в Париже Владыка Евлогий (Георгиевский) постриг Ю. Н. в рясофор, было это на день Усекновения главы Иоанна Предтечи, и имя он ей дал Иоанна: «Мы с о. Сергием особенно почитали этого святого. Владыка знать этого не мог», — вспоминала Ю. Н.

Отец Сергий переписывался с ней с 1922 года. Оригиналы его писем хранятся в частном архиве. При жизни Юлия Николаевна делала копии с этих писем и пересылала их во Францию, где они были опубликованы в «Вестнике РХД» 182 за 2001 год. Для о. Александра Меня тоже были сделаны копии — переписанные ее собственной рукой.

— Отец Сергий уехал из Крыма с семьей, но большевики задержали его старшего сына Федора как заложника. И всю оставшуюся жизнь отец Сергий вынужден был следить за своими высказываниями, чтобы не погубить сына. Мне сложно представить, как после всего пережитого отец Сергий благословил Юлию и Екатерину репатриироваться в СССР, зная заведомо, что они никогда не будут там не то что в почете, но и в безопасности, и как они сами решились на такой шаг.

— Вот мы с вами, как голова или что еще болит, сразу раскисаем, а у Ю. Н. была другая выдержка, другое воспитание, строгое и требующее сохранения достоинства. Она вообще не жаловалась, только позволила это себе однажды, как мне известно, в 1972 году в письме отцу Андрею Сергеенко¹¹.

Сохранилось также ее письмо к митрополиту Антонию Сурожскому, по которому можно понять, что ей совсем было невмоготу по возвращении, в ее советской жизни. Они были знакомы по ее послевоенной работе в Англии в 1946—1947 гг., и Владыка ей ответил, что будет молиться. Я очень надеюсь, что смогу сделать публикацию об этих драгоценных письмах.

— Размышление сестры Иоанны о символике Креста, Распятия, а значит — и Голгофы, поражают «анатомической» законченностью: «Крест в нас, наш скелет, наш остов. Совлекаясь ветхого своего человека мы как бы снимаем все и проводим к остову — крестимся. И через крещение получаем новую ризу и плоть...» Вы лично знали отца Александра Меня и сестру Иоанну. Что, по-вашему, стоит за его фразой о Фаворе и Голгофе сестры Иоанны?

— Фавор — это свет на лице умирающего о. Сергия, Голгофа — жизнь после него, в том числе в СССР. Это я так понимаю, я говорила об этом в предисловии к книге. Но, может быть, я и не права… 

— Мне кажется, сестра Иоанна через внешнее свое умаление — слепоту, глухоту, изгнание, репатриацию — стала сама Фавором, создавая свои «свечечки», как называл ее работы о. Сергий. Физические немощи Юлии Рейтлингер не затмили ни ее ума, ни доброты, ни радости, ни таланта. Вы видите кого-то, кто мог бы быть близок ей в мысли и искусстве?

— У Ю. Н. настоящих последователей нет. У нее совершенно уникальный и человеческий, и художественный опыт. Она была в Мюнхене на огромной выставке иконописи в 1929 году, которую делал И. Э. Грабарь, и была поражена величием русской иконы, ее многоплановостью… Сама она до этого училась у старообрядцев, а затем занятия у Мориса Дени в Париже дали опыт соприкосновения с новым европейским искусством. Сыграло свою роль и наставничество отца Сергия Булгакова. Из союза всех данных опытов и вышли ее работы. По сути, Юлия Рейтлингер сама и есть «новое искусство» — свободное и подлинное. Ведь она была истинно свободным человеком.